Москва - столица

ЖЕМЧУЖИНА ЗАРЕЧЬЯ

Урочище называлось Ордынцами, и стояла на нем небольшая крепостца-острожек. Отсюда, с окраины Замоскворечья, и начали свой путь к занятому врагами Кремлю ополченцы Д.М. Пожарского. Первый бой с засевшими в острожце поляками — первая победа, возвестившая о том, что подошло к концу Смутное время. Так утверждали летописцы. Место сражения определялось стоявшей обок церковью — Климентовской — и было выбрано не случайно.

Соседство двух замоскворецких улиц — в прошлом двух дорог. По Большой Ордынке лежал путь в Золотую Орду, позже — в Крым, и ездили по нему тут же и селившиеся ордынцы — те, кто с поручением великого московского князя посылался к насильникам с грамотами, иной раз с дарами или данью. Пятницкая появилась, вероятнее всего, в конце XIV—начале XV вв., когда торговля перестала умещаться в восточной части Кремля, вышла за его стены, а там, со строительством прорезавшего Красную площадь оборонного канала, который соединил воды Москвы-реки и Неглинной, сильно потеснилась на восток, в Большой посад — Китай-город. Тогда же был отодвинут на восток и деревянный мост через главную реку — Москворецкий, от вылета Большой Ордынки к вылету Пятницкой, начинавшейся от него и кончавшейся у Климента. Дальше тянулись поля — «всполье», по которым и продолжила новую улицу дорога на Рязань. Еще в XV в. вся земля эта называлась Заречьем, сменившимся со временем Замоскворечьем. Потому что появились в городе и Занеглименье, и Заяузье.

На первой по времени карте Москвы, о которой идет речь в пушкинской трагедии и которая получила название «Годунова чертежа», на Пятницкой улице обозначены три церкви. И хотя названия их не определены, расположение достаточно точно соответствует поныне существующим церквям: Черниговских чудотворцев Федора и Михаила в Черниговском переулке, Троицы в Вишнякове и Климента папы Римского. Замученные в Орде черниговский князь Михаил и его боярин Федор оставались живой памятью вековой неволи. Церковь Троицы стояла в стрелецкой слободе приказа Матвея Вишнякова — отсюда идет сохраняющееся до наших дней название Вишняковского переулка. Климентовская церковь была посадской.

Кругом селились торговые люди, тянулись харчевни и лавки. На луг пригоняли татары для продажи табуны коней, и торгу помогали специальные переводчики, жившие по соседству с Климентом — в Толмачах.

Правильность данных автора «Годунова чертежа», составленного до 1605 г. и изданного четырнадцатью годами позже в Амстердаме, в географическом атласе Герарда Меркатора, автора известной картографической проекции, подтверждает следующий по времени «Петров чертеж». В 1650-х гг. его автор корректирует своего предшественника на натуре и издает свой труд во втором томе «Географии» Блавиана в том же Амстердаме в 1663 г. Климентовская церковь помечена на том же месте. Факт ее существования подтверждается и многочисленными документами. Здесь любопытно отметить само по себе ее посвящение Клименту, папе Римскому. Климентовские церкви — не редкость в Новгороде Великом и Пскове, где к его покровительству особенно охотно прибегали жители «концов» — улиц, вскладчину возводившие свои храмы и для молитвы, и для сбережения всем скопом своих непросто нажитых богатств. В Москве посвящение Клименту встречалось редко, и то кончая первой третью XVII в. В 1621—1625 гг. были выстроены Климентовская церковь за Петровскими воротами, у стрельцов приказа Михаила Рчинова, в 1628—1639 гг. еще две: на Трубе у Яру в Стрелецкой слободе и в «Михайлове приказе у Баскакова». Почти во всех случаях это были стрелецкие церкви.

Среди приходных и расходных книг Патриаршего Казенного приказа ружная книга 7133—7144 гг. содержит записи о постоянном взносе причтом Климентовской церкви оклада, что дает основание считать — крупнейшие московские пожары 1626 и 1629 гг. ее не коснулись, и она сохранялась в неизменном виде до сороковых годов XVII столетия. Именно на это время приходится важный поворот в ее истории. Если раньше оклад вносился за церковь Климента, то теперь один и тот же причт вносит деньги то за Климентовскую, то за Знаменскую церкви. В некоторых случаях название совмещается, хотя нетрудно проверить, что нового Знаменского придела в старом храме не появилось.

В пятидесятых годах очередной климентовский поп Варфоломей Леонтьев хлопочет о «патрахельной» грамоте, разрешавшей совершать богослужение вдовым священникам. Брак в жизни попа значил многое. Без жены его не полагали в священнический сан, со смертью жены церковные власти начинали сомневаться в его нравственности. «Патрахельные» грамоты на основании свидетельства прихожан о добропорядочном поведении пастыря полагалось выправлять раз в год, а то и в полгода. Правда, Варфоломей Леонтьев отправляется на «службу с государем» — уходит в Ливонский поход Алексея Михайловича, закончившийся после осады Риги перемирием 24 октября 1656 г. Но никакие «служебные» заслуги не избавляют отца Варфоломея от необходимости по возвращении в Москву снова хлопотать о грамоте на свой былой климентовский приход.

К следующему году относится землемерная — Строельная книга церковных земель, уточнявшая размеры «монастыря», или собственно приписанной к церкви земли. Ее при Клименте числилось, соотносясь с единицами измерения наших дней, около двенадцати соток: двенадцать сажен по Климентовскому и четырнадцать по отходящему от него Голиковскому переулкам. Именно от тех далеких лет и пришел замысловатый изгиб Голиковского переулка, и ширина Климентовского, и расстояние от церкви до ближайших домов. Конечно, дома с тех пор успели измениться, и все же сохраненные их расположением элементы градостроительной структуры необходимо сохранить. Рассуждения проектировщиков будущей пешеходной зоны о целесообразности «открыть» памятник архитектуры для широкого обзора равносильны приговору для неповторимого в своем колорите уголка Москвы. Можно ли предположить, что на таком небольшом «монастыре» помещались две церкви или что одна из них осталась неописанной? И в том и в другом случае ответ будет только отрицательным. Разгадка двойного названия прихода крылась в одной из хранившихся у Климента икон.

Согласно многочисленным путеводителям по московским святыням прошлого века, Климентовская церковь была известна двумя чудотворными иконами: Николая Чудотворца и Знамения Богородицы. Обе они составляли вклад думного дьяка Александра Дурова, причем вторая несла на обороте подробную запись его семейной легенды. Записанное полууставом XVII в. предание гласило, что в 1636 г. Александр Степанович Дуров был оклеветан, безвинно осужден и приговорен к смертной казни. В канун исполнения приговора Дурову якобы было видение от его домовых икон Знамения Богородицы и Николая Чудотворца, взятых им с собой в темницу, — что казни не будет и он останется жив. Подобное видение было будто бы в ту же ночь и царю Михаилу Федоровичу, который тут же затребовал дело дьяка, пересмотрел его заново и оправдал Дурова. Дуров же, согласно данному в темнице обету, «устроил на том месте, иде же бысть его дом, Церковь каменну, украсив ю всяким благолепием, в честь Божия Матери Честнаго Ее Знамения с приделом святителя Николая. А сии святые иконы, яко его домовнии, постави в том святом Храме». Фактический год основания Знаменской церкви неизвестен, закончена же она была в 7170 (1662) году, как свидетельствует «Реестр церквей, находящихся в Москве с показанием строения лет, приходских дворов и расстояния от церкви до церкви места» 1722 г. В том, что ее не учли материалы церковных переписей, нет ничего удивительного.

Двор дьяка находился «в смежестве» с церковным участком, и новая, обетная, Знаменская церковь была сооружена именно на нем. Ее отделял от приходской, Климентовской, примерно метровый проход, благодаря чему, с точки зрения топографов, оба храма составляли единое целое, а по разумению церковных властей, учитывая малые размеры прихода, не было возможности обременять прихожан содержанием еще одного причта. Обе церкви обслуживались одним клиром и за них вносился по-прежнему общий оклад. Тем более что первоначально состоятельностью А.С. Дуров не отличался.

Родоначальник будущего дворянского рода Дуровых, он начинал с приказной службы. В качестве подьячего ему довелось побывать посланником в Крыму в 1630 г., затем в должности дьяка Ямского приказа отправиться в поход под Смоленск «в большом полку» с боярином Михаилом Борисовичем Шейным. Участие в неудачном для русских войск походе действительно едва не стоило А.С. Дурову жизни — надпись на иконе была не совсем точна только в отношении года: не 1636, но 1634 г.

Первые месяцы похода прошли благополучно. Сдалось много городов, готов был сдаться после 8-месячной осады и Смоленск. Осажденным не хватало провианта, на что и рассчитывали воеводы Шейн и Измайлов. Но начавшиеся действия крымцев побудили многих дворян устремиться на юг — защищать собственные владения. Подошедший с подкреплением король Владислав перерезал осаждавшим дорогу на Москву. Теперь недостаток продовольствия стали испытывать московские части. Воеводы пошли на переговоры, и здесь-то переломилась их судьба: слишком велики были уступки московских военачальников, на слишком большой позор они согласились. Врагу достался обоз, артиллерия, но еще к тому же отступали наши войска, по-рабски склоняя знамена перед Владиславом. С таким унижением согласиться было невозможно. Возмутились бояре, возмутился Михаил Федорович, и в 1634 г. казнены были Михаил Шеин и Артемий Измайлов, а вместе с последним и его сын Василий Артемьевич. За семейный позор пришлось поплатиться даже их родственникам, не говоря о помощниках по походу. По всей вероятности, разбирательство продолжалось, но А.С. Дуров оказался непричастным к делам и решениям воевод.

Оправданный перед царем, А.С. Дуров успешно продолжал свою службу. За службу в Астрахани получил «у государева стола шубу, атлас золотный, кубок и придачу к окладу» — было это в конце 1643 г. Участвовал в отражении татарского набега на Тулу, в походе государя в Вязьму в 1654 г. Вместе с князем Н.А. Трубецким был допущен к переписыванию «всяких дел» разжалованного патриарха Никона, состоял в приказах Стрелецком, Большого прихода, Конюшенного и Устюжской чети.

Существует и еще одно обстоятельство Смоленского похода, которое могло быть вменено в вину оборотистому приказному. В опубликованных Н.В. Калачовым «Актах, относящихся до юридического быта древней России» упоминается, что А.С. Дуров «безденежно» купил у некоего Е. Гвоздева вотчину. Продавец в 1634 г. обратился с жалобой к царю, в результате чего сделка была расторгнута, вотчина возвращена прежнему владельцу, и впредь такие «безденежные» купли строго-настрого запрещены.

Вид старой Москвы

Смерть А.С. Дурова в 1671 г. положила конец заботам этой семьи о Знаменской церкви, которая оказывается на попечении прихода. Новый обмер земель, производившийся в 1679—1681 гг., ничего нового не дает, из чего можно заключить, что никаких коренных переделок обе церкви за это время не претерпели. Не пострадали они и от большого пожара 1688 г., сохранив свой первоначальный вид, насколько можно судить по регистрации антиминсов, до 1710 г. Расположение их было оговорено в несохранившейся летописи Климентовской церкви. Знаменская находилась на месте позднейшего придела Знамения в нынешнем Преображенском храме, то есть слева от главного престола, Климентовская — на месте позднейшего придела Климента, то есть в правой части трапезной. Та же летопись прямо указывала, что основное богослужение совершалось в Знаменской церкви, тогда как Климентовская использовалась исключительно как кладбищенская — следы древнего погоста и надгробий со стороны Пятницкой улицы сохранялись вплоть до конца 1940-х гг.

1714 г. принес указ Петра I о запрещении строить в Москве, как и повсюду в русском государстве, всякое каменное строение. Нарушение указа каралось возведением виновным в принудительном порядке постройки такого же размера в Петербурге. В действительности Патриаршьим Казенным приказом не было зарегистрировано ни одного нового церковного строительства уже с 1712 г. Исключение составляют несколько церквей, начатых, по-видимому, ранее и потому пользовавшихся правом достройки. Это церковь Казанской Божьей Матери Вознесенского девичьего монастыря, Нерукотворенного Спаса на дворе Строгановых, Благовещения на Тверской и церковь Петра и Павла на Новой Басманной, начатая по благословению митрополита Стефана и указу Петра I в 1705 г. и в 1714 г. близкая к окончанию. Климент в делах Казенного приказа не упоминался.

Отмена петровского запрета последовала только в конце января 1728 г.: «Его императорское величество указал впредь с сего указа в Москве всякое каменное строение, как в Кремле, в Китае, так и в Белом и в Земляном городах, кто как похочет, делать позволить». Прихожане и причт климентовского прихода сразу же стали перед необходимостью немедленного ремонта и перестройки своей обветшалой Знаменской церкви, свод которой грозил падением, а внутреннее устройство было почему-то неудобно для богослужения. В ответ на их прошение Патриарший Казенный приказ запечатал 27 мая 1730 г. указ «О строении Замоскворецкого сорока церкви Знамения Пресвятой Богородицы и Климента папы Римского, что на Ордынцах, попа Симеона Васильева с прихожаны, велено: в той настоящей Знаменской церкви старый свод разобрав поднять в вышину и построить вновь, также и престол в той же церкви сделать посредине алтаря понеже оный престол стоял к одной стороне».

Климентовская церковь к этому времени не меньше нуждалась в ремонте, тем более что была много старше Знаменской и службы в ней не производились — стояла она «без пения». Но приход по своей скудости не мог позаботиться об обеих церквах, и выбор, естественно, пал на требовавшую меньших затрат Знаменскую церковь, в которой и был произведен частичный ремонт. Климентовский приход в это время к числу состоятельных не принадлежал. Приписано было к нему всего 35 дворов и оклад его оставался одним из самых низких в Замоскворечье: кругом причты платили до десяти алтын, с Климента полагалось всего три алтына две деньги. Поэтому и в торжественном церемониале погребения царевны Прасковьи Иоанновны в начале 1730-х гг. климентовским попу с дьяконом было отведено самое последнее место среди священнослужителей их сорока.

Лишних денег в приходе не водилось. Не стало в 1729 г. у Климента дьякона, возвели на его место собственного дьячка, а нового младшего причетника взяли из числа сельских: дешевле обходились, меньше требовали. Сыскался такой «Московского уезда, вотчины князь Львова от церкви Покрова, что в селе Покровском». Хлопотали о назначении поп Симеон Васильев с прихожанами, и тот же Симеон в 1743 г. кланялся о назначении церковным старостой посадского человека Николая Дмитриева Левина. Старостой каждая церковь хотела иметь одного из самых состоятельных прихожан, климентовский приход лучшей кандидатурой не располагал. Тем удивительнее было появление здесь дошедшего до наших дней богатейшего и принадлежащего выдающемуся зодчему храма.

Его необычную историю содержал в себе помеченный 1754 г. рукописный сборник, обнаруженный сто лет спустя в городе Верхнеуральске Оренбургской губернии. По обычаю тех лет, сборник содержал пеструю смесь занимательных рассказов в духе итальянских фацеций, сведений о лекарствах, планетах, травах, минералах, стихов, и в заключение обстоятельное «Сказание о церкви Преображения Господня между Пятницкой и Ордынкой, паки рекомой Климентовской». С публикацией «Сказания» в «Московских ведомостях» выступил подрегент синодального хора в кремлевском Успенском соборе Руф Игнатьев, известный специалист по археологии, археографии и этнографии.

Первый естественно возникавший вопрос — каким образом история московской церкви могла оказаться на восточном склоне Уральского хребта, при впадении в Урал речушки Урляды. Скорее всего сборник мог составлять собственность кого-то из попавших сюда офицеров. Верхнеуральск был основан всего лишь в 1734 г., до 1775 г. носил название Верхнеяицка и входил в состав Уйской охранной линии. Но в 1755 г. он был в центре событий так называемого Бурзянского бунта, охватившего башкир и мещеряков. Офицеры попали сюда с воинскими частями, присланными для подавления мятежа. Трудно представить, чтобы кому-нибудь, кроме жителей Замоскворечья, была интересна история приходской, не прославившейся никакими святынями церкви.

Согласно «Сказанию», в последние годы царствования Анны Иоанновны в московском климентовском приходе находились палаты А.П. Бестужева-Рюмина. По предположению автора, пребывал «боярин» постоянно в Петербурге. За оставленным хозяйством доглядывал его управляющий Иван Данилыч Монастырев. Ввиду сильного обветшания Климентовской церкви ее давний настоятель и подружившийся с ним управляющий решились просить вельможу о вспомоществовании. В своем письме они просили его о деньгах на ремонт и — чтобы подсластить пилюлю, поскольку А.П. Бестужев-Рюмин щедростью не отличался, — о лекарствах. Было известно, как увлекается граф их составлением. Но расчет оправдался только наполовину: лекарства пришли, деньги — нет.

Когда дворцовый переворот привел на престол Елизавету Петровну, Бестужев-Рюмин деятельно помогал цесаревне и в честь знаменательного события решил возвести новый храм. При этих обстоятельствах ему припомнилась забытая московская церковь, престольный праздник которой приходился на редкость удачно на день восшествия новой императрицы на престол. «Боярин» выделил на строительство 70 тысяч рублей, заказал придворному архитектору план и фасад и отправил в Москву для ведения строительных работ надворного советника Воропаева.

Заслуживало ли доверия «Сказание»? Во всяком случае, в ряде утверждений его легко было проверить. Палаты Бестужева-Рюмина в климентовском приходе действительно существовали — о них говорили совершавшиеся прихожанами акты купли-продажи «в смежестве». Управляющий И.Д. Монастырев упоминается в бестужевском архивном фонде. Священником, многие десятилетия состоявшим в приходе, был скорее всего Семен Васильев, хлопотавший о починке церквей и в 1720-х, и в 1740-х гг.

Правда, находился А.П. Бестужев-Рюмин не в Петербурге, а за рубежом. С 1720 г. он состоял русским резидентом в Дании, с 1731 г. в Гамбурге, с 1734 г. снова в Копенгагене, а до 1740 г. посланником при нижнесаксонском дворе. Приезды его в Россию были нечастыми и ограничивались обычно одним Петербургом. Но зато редкой портретной чертой было увлечение вельможи химией.

Где бы ни приходилось находиться Бестужеву-Рюмину, он всюду оборудовал превосходную химическую лабораторию и набирал необходимых для работы в ней помощников из числа профессиональных химиков-фармацевтов. Опыты в бестужевской лаборатории велись постоянно и с его непосредственным участием. Дипломата занимало искусство врачевания и составления новых лекарственных препаратов.

Успех Бестужева-Рюмина — многие ли химики могут похвастать созданием лекарства, продержавшегося в обиходе медицины без малого двести лет! — остался в истории лекарствоведения. Знаменитые Бестужевские капли, иначе спирто-эфирный раствор полуторахлористого железа, считавшиеся незаменимым средством для восстановления нервной системы!

В жизненных перипетиях дипломата занятия химией имели свои полосы удач и неудач. В одну из последних сотрудник Бестужева-Рюмина химик Лемоке решил обогатиться за счет изобретенных при его участии, как их тогда называли, «капель жизни». Рецепт был продан французскому фармацевту Ламотту, который не замедлил пустить их в ход под своим именем.

Лекарство творило чудеса. Имя Ламотта приобрело европейскую известность. И понадобилось личное вмешательство Екатерины II, чтобы положить конец незаслуженной славе. В начале 1770-х гг. в «Санкт-Петербургских ведомостях» появился специальный царский указ, утверждавший приоритет Бестужева. Все это произошло после смерти дипломата и стало своеобразным памятником его научной деятельности. Современники утверждали, что Екатерине довелось испытать на себе живительное действие лекарства, и из-за одного этого она испытывала к изобретателю чувство живейшей признательности.

Тем самым приведенные в первой части «Сказания» факты находили подтверждение. Автор был хорошо знаком с людьми, обстоятельствами дела и не использовал никаких слухов. Тем более интересным представлялось описание им собственно строительства.

Приехавший в Москву Воропаев начал со спешной разборки Знаменской церкви — места для строительства на «монастыре» и без того было слишком мало. Его усердие увенчалось успехом: уже летом 1742 г. стало возможным приступить к строительным работам. Нетрудно догадаться, что важно было приурочить закладку новой Климентовской церкви к коронационным торжествам. Но скорое начало не означало столь же деятельного продолжения. По словам автора «Сказания», несмотря на вполне достаточные средства и постоянное присутствие надворного советника, строительство непонятным образом затянулось на десять с лишним лет. После торжественной закладки церкви Климента, на которой священнодействовал один из наиболее влиятельных членов Синода, одинаково любимый Анной Иоанновной и Елизаветой Петровной епископ Вологодский и архиепископ Новгородский Амвросий Юшкевич, дипломат заметно охладел к своему детищу. Деньги на него стал отпускать неохотно и нерегулярно. Обычная прижимистость Бестужева-Рюмина, на которую только между строк решался намекнуть автор, давала о себе знать все сильнее. Тем не менее в 1754 г. здание вчерне удалось закончить — имелись в виду основная коробка церкви и ее внешние фасады.

Храм стоял, но нуждался в дорогостоящей внутренней отделке, без которой не мог быть освящен. Все обращенные к Бестужеву-Рюмину просьбы прихожан оставались без ответа. Приход по-прежнему пользовался теперь уже очень сильно обветшавшей Климентовской церковкой, ютившейся у основания вновь возведенного красавца храма, к тому же окруженного крестами и памятниками древнего погоста. Так обстояло дело в 1754 г., когда автор писал свое «Сказание».

Дальнейшую историю позволяют восстановить документы. Денег в приходе удалось с трудом набрать на то, чтобы заменить ветхую, считавшуюся кладбищенской церковь теплой трапезной, пристроенной к незавершенному Клименту. Отсюда появившийся в справочниках год строительства трапезной — 1756-й, подтверждаемый сохранившимися в Московской духовной консистории материалами.

Кстати, — и это очень существенная подробность — среди прихожан в это время числится тот самый Козьма Матвеевич Матвеев, которому большинство справочников приписывает строительство всей Климентовской церкви. Его участие во взносах на трапезную было столь незначительным, что церковный староста не счел возможным выделить Матвеева среди других прихожан. К тому же Козьма Матвеевич одним из последних по времени внес свою лепту. Откуда же, в таком случае, у него два года спустя взялись средства на сооружение огромного храма?

Фейерверк в Москве в 1744 г.

Но здесь возникал и еще один существенный вопрос. Благословенная грамота на строительство трапезной существовала, почему же в архиве не было аналогичного документа, разрешавшего возведение церкви, — ни в том году, о котором говорило «Сказание», ни в те годы, которые приводили справочники и курсы истории русской архитектуры? Значило ли это, что могла существовать еще какая-то, пока не выясненная, дата его основания? Как ни удивительно, но как раз отсутствие храмозданной грамоты служило косвенным доказательством правоты «Сказания». Именно в это недолгое время 1742 — марта 1743 гг. происходило переустройство церковной администрации, и Бестужев-Рюмин, имея в виду его высокое положение при дворе, мог получить простое разрешение Московского Синодального правления канцелярии, тем более что речь шла об увековечении дня восшествия на престол новой императрицы.

Климент счастливо избежал самых страшных пожаров Москвы в XVII в. — не потому ли в новом храме появился редкий для московских храмов придел Неопалимой Купины, предохраняющей, по народному поверью, от огненной напасти? И снова пожары 1748 и 1752 гг. не нанесли строившейся церкви никакого урона. Климент разделил общую судьбу московских церквей только в 1812 г., когда сгорели и все приходские дворы, и внутренность церкви, ее завершенное или не вполне завершенное — относительно замысла зодчего — убранство. Потери были так велики, что после ухода наполеоновской армии не оказалось возможным освятить ни одного придела — ни в холодном храме, ни в теплой трапезной. Средств у прихожан снова не было. Досконально проверив действительное их материальное положение, Московское епархиальное управление включило Климента в число 14 церквей, которые получили единовременное денежное вспомоществование. Откликнулись на его беду и дворяне Костромы, добавившие от себя значительную сумму. В результате в мае 1813 г. удалось освятить наиболее чтимый Климентовский придел. С остальными дело затянулось, средства продолжали собираться по крохам. Предполагаемый строитель храма или, по крайней мере, его наследники почему-то участия в ремонтных работах не приняли.

В момент первоначального строительства К.М. Матвеев располагал единственным в Москве собственным домом «на монастыре» Климентовской церкви. В Замоскворечье два дома числились и за его женой Анисьей Григорьевной, однако по своим размерам все три владения никак не свидетельствовали о высокой состоятельности семьи. К началу 1820-х гг. ни Матвеева, ни его жены среди московских домовладельцев уже не числилось. Исчезла их фамилия и из исповедных книг климентовского прихода — основной формы регистрации москвичей. Сын Матвеевых, чиновник 8-го класса в Воспитательном доме, за восстановление утраченного жилья браться, по-видимому, не стал, удовлетворившись казенной квартирой, которую предоставляла ему служба.

Между тем имя К.М. Матвеева появляется там, где его меньше всего можно было ожидать, — в архиве Бестужева-Рюмина. Прихожанин Климентовской церкви не занимает сколько-нибудь значительного положения в ведомстве великого канцлера, но выполняет какие-то неизвестные личные его поручения. В 1741 г. он, по-видимому, становится посредником между Бестужевым-Рюминым и правительницей принцессой Мекленбургской Анной Леопольдовной. Без посредников будущий канцлер в это время не мог обойтись. Формально над ним довлеет суровый приговор, из ссылки в Петербург он привезен тайно, но правительница испытывает все большую нужду в услугах опытного царедворца. К.М. Матвеев пользуется в этой ситуации почти неограниченным доверием проникать во дворец, передавать важные бумаги. По-видимому, и в отношении окончания строительства Климентовской церкви на долю Матвеева выпала именно роль посредника, потому что Бестужев-Рюмин снова находился в «жестокой ссылке» и сам заниматься московским строительством не имел права.

В последние годы правления Елизаветы Петровны он завязывает отношения с ненавидимой ею невесткой — будущей Екатериной II. Приняв один из болезненных припадков императрицы за смертельный, канцлер предпринимает несколько опрометчивых шагов, чтобы обеспечить престол великой княгине. Его действия становятся известными выздоровевшей Елизавете Петровне, и Бестужев-Рюмин в который раз в своей жизни приговаривается к смертной казни, милостиво заменяемой пожизненной ссылкой с лишением всех чинов, знаков отличия, поместий и дворянства. Местом его ссылки на этот раз оказывается сельцо Горетово вблизи Можайска. Возобновленные работы по строительству Климентовской церкви должны были напомнить императрице о былой верности разжалованного царедворца.

Но довести строительство до конца и на этот раз не удалось. С вступлением на престол Екатерины II Бестужев-Рюмин восстанавливается во всех правах, возвращается ко двору, занимает, хотя бы формально, место доверенного советника императрицы. В этих условиях излишние заботы о памятнике ее предшественнице были и не нужны, и опасны. Былой канцлер снова начинает тянуть с оплатой работ, а затем, по-видимому, и вовсе отказывается от их продолжения. Отсюда возникает характерное для Климента несоответствие между тщательно и изысканно оформленными фасадами и предельно скупой, грубоватой отделкой интерьеров, скупой маловыразительной лепниной в них. Замысел архитектора? Но для ответа на этот вопрос надо было бы наконец со всей определенностью назвать имя зодчего.

Путаясь в датах строительства церкви, трапезной, колокольни, справочники приводят несколько возможных вариантов, впрочем, не подтвержденных никакими документами. Здесь и глава московской архитектурной школы Д.В. Ухтомский, и наблюдавший за всеми московскими и подмосковными дворцовыми постройками А.И. Евлашев, и даже В.В. Растрелли, которого некоторые исследователи готовы заменить одним из учеников модного мастера. Между тем «Сказание» обращается к понятию «придворного архитектора», иначе говоря, строителя, достаточно известного при дворе, если и не состоявшего непосредственно в штате, — выполнявшего соответствующие заказы. И если так расчетливо выбирал будущий канцлер факт строительства соименной знаменательному для императрицы дню церкви, то скорее всего должен был примениться к вкусам Елизаветы Петровны и при выборе зодчего.

В роли цесаревны Елизавета Петровна не располагала ни средствами, ни возможностями для строительства. Необходимые поделки, в частности, в Александровой слободе, где у нее был дом, выполняли Иван Бланк, поплатившийся за это ссылкой в Сибирь, и Петр Трезин, родственник первого архитектора Петербурга, строителя многих петербургских зданий и Петропавловской крепости Доменико Трезини, к тому же, согласно легенде, крестник Петра I.

В первых же указах Елизаветы Петровны фигурируют две одинаково занимавших ее постройки: собор и театр. Собор должен был воплотить благодарность дочери Петра гвардейскому полку, который первым после переворота принес ей присягу на верность! В петербургских слободах Преображенского полка должен быть построен соименный полку храм Преображения с приделом в честь Климента, папы Римского, на день памяти которого пришлось «счастливое восшествие на отеческий престол». Театр — это подарок Москве, в преданности которой Елизавета Петровна не испытывает полной уверенности. В отношении собора она склоняется к кандидатуре любимого Петром Михайлы Земцова, но до окончательного решения хочет провести род конкурса.

Никита Трубецкой пишет 7 сентября 1742 г. подполковнику Преображенского полка графу Салтыкову (полковником числилась сама императрица): «По высочайшему ее императорского величества указу имянному повелено в Санкт-Петербурге в новопостроенных лейб-гвардии Преображенского полку солдатских слободах, где была гренадерской роты съезжая, построить церковь каменную во имя Преображения Господня, по обеим сторонам с приделами, из которых один во имя чудотворца Сергия, а другой Климента папы Римского и Петра Александрийского... А строению той церкви рисунок... рассматриван и сочинен разными манирами от состоящих сдесь в Петербурге разных архитекторов. Планы и фасады, из которых сочиненные архитектором Земцовым ее императорское величество всемилостивейше апробовать, и по оному оную церковь с приделами строить указать соизволила».

Новый собор должен был стать семейной святыней возвращенного к власти «гнезда Петрова», поэтому такое значение придает Елизавета каждому из многочисленных проектируемых в нем алтарей. Но самое показательное — все они были предусмотрены и в московском Клименте Бестужева-Рюмина. Отныне официальное название храма по главному алтарю — церковь Преображения, «паки рекомая Климентовская». Именно так она и названа автором «Сказания». Более того. Елизавета оговаривает список всех основных икон, и почти весь этот связанный с ее семейством Пантеон будет повторен в бестужевском Клименте. За одним серьезным исключением — опытный царедворец не найдет нужным ввести в московский храм памяти о наследниках престола. Общность многих особенностей Преображенского полкового собора и Климентовской церкви говорила сама за себя и случайной быть не могла.

Утвердив рисунок Земцова, Елизавета вместе с тем привлекает к будущему строительству и Петра Трезина. Он словно готовится к тому, чтобы заменить старшего мастера, и подобная необходимость вскоре наступает. Хлопоты по коронационным торжествам свели и без того перегруженного работой архитектора в могилу. Земцов умер осенью 1743 г. 10 декабря Елизавета Петровна устным приказом назначила руководителем строительства Преображенского собора П. Трезина.

Петру Трезину предстояло не только продолжить работы по проектам Земцова. Заложенных фундаментов и общего плана в основном изменить было нельзя. Но закладка состоялась всего лишь летом 1743 г., и строительство еще по-настоящему не успело развернуться. К тому же Петр Трезин достаточно независим в своих архитектурных решениях. Путем бесконечных поправок, дополнений, уточнений проекта он утверждает собственное решение, тем более что его предложения вполне отвечают вкусам Елизаветы Петровны. Исчезает Земцов, появляется Петр Трезин — метаморфоза, одобренная, а в чем-то и подсказанная императрицей. Преображенский собор — единственная стройка, за которой императрица следит с начала до конца, о ходе же работ ей постоянно докладывает наследник престола, будущий Петр III.

И Елизавета Петровна не ограничивается первым заказом. Вслед за полковым собором она передает в руки Петра Трезина строительство Аничкова дворца, присоединяет к нему Гошпитальную церковь между корпусами Морской и Сухопутной гошпитали. Благоволение императрицы, казалось, открывает перед зодчим широкую дорогу в архитектуре.

Биография архитектора — о ней известно и не слишком много, и не очень точно. По всей вероятности, уроженец Петербурга. По-видимому, сын или во всяком случае близкий родственник первого архитектора новой столицы — в документах Петр Трезин не заявляет своего родства. Он завершает образование за границей и возвращается в Россию, но только после смерти Петра. Между тем именно в это время сокращается строительство, исчезает былая увлеченность им. Высокий чин родоначальника этой семьи русских зодчих — полковника Доменико Трезини — наследует не Петр, но муж его сестры Джузеппе, в русской транскрипции — Осип Иванович Трезин. Петру приходится ограничиваться строительством по Таможенному и Конюшенному ведомствам, от которого остались следы только в чертежах, и поделками для цесаревны Елизаветы. Что же касается легенды о том, что он был крестником Петра I, то именно этим обстоятельством объясняла Елизавета Петровна свое обращение к архитектору. На практике же с Петром Трезиным связано распространение в русской архитектуре стиля рококо.

Красные ворота. Раскрашенная литография Ж. Арну с оригинала Вивьена. 1850-е годы

Рококо — стиль, порожденный французским искусством времен Людовика XV, — приходит на русскую почву с опозданием. Новая, светская архитектура, сменившая творения древнерусских зодчих, придерживалась проголландской ориентации. Условия Голландии особенно напоминали Петербург, на котором было сосредоточено внимание реформаторов, а расчетливая простота голландских построек как нельзя более отвечала стремлениям Петра. Ничего лишнего ни в смысле расходов, ни в смысле мастерства. Подобно Растрелли, Петр Трезин среди тех, кто начинает отходить от суховатой рациональности начала века. Под влиянием рококо еще недавно такие грузные и строгие стены первых петербургских построек прорастают хитросплетением лепной листвы и цветов. Увеличиваются, будто раскрываются навстречу свету, окна. Их сложный абрис повторяется в бесчисленных зеркалах, щедро покрывающих стены помещений. Колонны сменяются полуколоннами, пилястрами, создавая причудливую игру света и тени, в которой словно растворяется стена. Как фантастические беседки смотрятся внутренние помещения, где зеркало легче принять за окно, а окно за живописное панно, — все в одинаково замысловатом обрамлении лепнины и резьбы. Неустойчивый призрачный мир готовых каждое мгновение смениться зрительных впечатлений — он как настроения человека, к которым так внимательно искусство рококо.

Карета. XVIII век

Петр Трезин немного иной. Он как бы серьезней, вдумчивей. Он полон впечатлений от рождающегося Петербурга, но и от архитектуры старой Руси. Конюшенное и Таможенное ведомства, оперный театр в Аничковом дворце, многие церкви — постройки Трезина сохраняют материальность, их декор более сдержан. Вместе с тем зодчий ищет, как совместить привычные формы с новым ощущением архитектуры. Именно он предложит ввести в рокайльных церквях-дворцах характерное московское пятиглавие — пять куполов, и его примеру последуют другие зодчие. Это как бы переход рококо на русскую почву со всеми ее особенностями и традициями. И если придирчиво сопоставить проекты архитектора с Климентовской церковью, рука одного автора становится очевидной. Тот же вывод подсказывают и документы: проект памятной московской церкви был заказан А.П. Бестужевым-Рюминым Петру Трезину.

Но интерес Елизаветы к Петру Трезину оказывается очень недолгим. Ее увлекает дарование В.В. Растрелли, которому императрица препоручает даже внутреннюю отделку Преображенского собора. Первый раз возникающий конфликт со всей остротой дает о себе знать в вопросе о соборном иконостасе. Сдержанный по форме трезинский проект отвергается. Многие современники не могли с этим согласиться: «А что ж в письме пишете, что фасад, учиненный Трезиным и присланный в письме Вилима Вилимовича Фермера, гораздо лучше подписанного Растреллилею и образов более, однако оный тогда как ко апробации был подан, отрешен, а опробован подписанный Растреллилею...»

Создание иконостаса вообще было связано с большими трудностями. Необходимым числом умелых резчиков Петербург не располагал. Первоначально даже делалась попытка привлечь к работам обладающих соответствующими навыками солдат. Но в сентябре 1749 г. на происходивших в Москве торгах заказ на иконостас по рисунку Растрелли получили столяры Кобылинские за сумму в 2800 рублей. Смотрителем над ними был назначен А.И. Евлашев. К 1754 г. все работы в Преображенском солдатском соборе были закончены. В первых числах августа состоялось освящение храма в присутствии самой Елизаветы Петровны.

Но ведь именно к 1754 г. относит окончание московского Климента и автор «Сказания» — с той только существенной разницей, что работы по внутреннему убранству были заказчиком приостановлены. Вполне возможно, что постигшая П. Трезина неудача побудила Бестужева-Рюмина воздержаться от ставших излишними трат. Так или иначе, одновременно задуманные соборы одновременно подошли к своему завершению.

Существовало и еще одно обстоятельство, почему П. Трезин не мог уже вмешаться в судьбу своих проектов: несколькими годами раньше ему пришлось оставить Россию. Вслед за собором у него было отобрано строительство Аничкова дворца, также перепорученное В.В. Растрелли. Новых заказов не было. Последняя отчаянная попытка архитектора — отъезд под видом командировки в Италию. Под влиянием И.И. Шувалова Елизавета Петровна склонялась к восстановлению петровского института государственных пенсионеров. П. Трезин должен был выяснить за рубежом условия работы, но вместо этого он присылает руководству Канцелярии от строений ультиматум-условия, на которых может согласиться продолжать строить в России. Именно строить — то, в чем ему отказывает двор. Ультиматум проходит незамеченным. П. Трезин остается в Италии. Дата его смерти и обстоятельства последних лет жизни неизвестны.

Даже все ученики П. Трезина переводятся в помощники к Растрелли и теряют связь со своим настоящим учителем. А среди них и ставший строителем Ораниенбаума П.Ю. Патон, и родоначальник известной семьи крепостных художников Федор Леонтьевич Аргунов.

Время, казалось, стерло с одинаковым равнодушием и имя архитектора, и имя строителя. И только Климентовская церковь сохранила непреходящую память нашего искусства о своем создателе, а рядом с ним невольно и о том, в чью человеческую судьбу этот памятник был вплетен: Петр Трезин — великий канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.