Москва - столица

ПО ПОДСКАЗКЕ КОНСТАНТИНА ЮОНА

«Не берусь судить со всей ответственностью — не специалист, однако полагаю: ваша правда. Архивы. Главное — архивы. Точность каждого обстоятельства. В живом искусстве слишком сильны страсти — «я так считаю», «я так делаю», «я так умею». Для историка искусства такой позиции не может быть».

У Константина Федоровича Юона темные смешливые глаза (что из того, что за плечами восемь десятков!), давно забывшая о волосах сияющая зеркальным блеском лысина, бережные движения больших по-прежнему сильных рук. И та же удивительная бережность в голосе, словно боящемся обидеть собеседника. Ему совсем непросто быть администратором — как-никак директор — Третьяковской галереи! — но, может быть, администратору Третьяковки только таким и надо быть?

«Так вот об этом самом «я так считаю». С годами начинаешь понимать: в молодости — оно от самоутверждения, в зрелом возрасте — от душевной скудости и, если хотите, душевной лености. Да, да, поверьте, лености, прежде всего. Зачем себя беспокоить сомнениями, ставить под вопрос то, что уже умеешь... А историку искусства это обязательно, до самого конца, до последней написанной строчки. Видите, как торжественно вышло...»

В проеме свободного от занавесок окна — перекресток Землянки и Покровки. Серая уличная толчея. Чуть приглушенный рамами прибой рвущихся по Садовому кольцу грузовиков. У стены — трельяж красного дерева, у которого когда-то, очень давно, художник Юон писал портрет жены, причесывающей густые черные косы, — «У туалета». Несколько стульев. Простой рабочий стол. Книги. В затертых переплетах. Много раз перечитанные.

«А разрешение на занятия в нашем Отделе рукописей вы, само собой, получите. Без ограничений. Вот только... — Минутная пауза. Чуть смущенная интонация, — наши слова, художников, перепроверяйте. Нет, нет, вы не подумайте... Просто на всякий случай».

Есть историки и есть архивисты. По натуре. В статьях, популярных очерках эти понятия легко смешиваются, подменяют друг друга. Но это в литературном изложении. На практике, перед лицом документа, между ними ложится трудно преодолимый рубеж. Различие прежде всего в ощущении, сознании масштабности материала. Скажем иначе — целый период, эпоха и данный документ. В их соотнесении периодически приходящие в архив за справками искусствоведы — оптимисты, зато строящие свою работу на документах архивисты — скептики. Для архивистов все относительно, все нуждается в бесконечных перепроверках. Факт, обстоятельства реальной жизни не идентичны их словесному выражению, каким бы безусловным и современным событию ни был документ. И обратно — отсутствие подтверждения не означает отрицания. Лобовые решения, прямые, однозначные ответы — они опасны в свидетельствах современников и совсем маловероятны в архивной работе! Но тогда откуда же приходят безапелляционность, «общеизвестность» хрестоматийных выводов? Душевная леность, — может быть, Константин Федорович прав...

И все-таки сначала были встречи — иначе не назвать! — случайные, редкие, необязательные для памяти, как пометки на рассыпанных листках старого календаря, в путанице лет, обстоятельств, впечатлений.

Граф А. Г. Орлов-Чесменский

...Третьяковская галерея (старая! настоящая!). Сумрачная зала с зеленоватыми стенами. Неохотно пробивающийся сквозь стеклянный потолок скупой зимний свет. И внутри огромной, густо позолоченной рамы — тюремные нары. Морозный поток воды из зарешеченного окна под сводами. Откинувшаяся к стене девушка в бархатном платье. Распустившаяся коса. Крысы. Множество крыс, карабкающихся к ее ногам. Чье воображение в детстве могло остаться равнодушным к этой картине! «Княжна Тараканова». Еще без своей истории, без подробностей биографии. Просто вот эта черноволосая, теряющая сознание красавица, эта заплесневевшая, тонущая в воде камера и неотвратимость смерти.

...Студенческие годы. Нескончаемые лекции по истории искусств. В разделе России XIX в. живописец Николай Флавицкий. Блистательно пройденный курс в Академии художеств. Пенсионерство в Италии. Тогда же звание профессора — загодя, в предвидении будущего: разве такой талант нуждается в подтверждении! И через полтора месяца по возвращении на родину смерть от чахотки. После первой и единственной написанной картины — «Княжна Тараканова». Драма героини — драма автора!

Или другое. Один из научных читальных залов в Исторической библиотеке Москвы. Привычный стол у желтеющей стены. Успокоенный свет низко пригнутых к книгам ламп. Шорох редких шагов. Мягкие вздохи большой белой двери. Шепот неразобранных слов. И за широким раствором окон год за годом, в неслышной смене дождей и снега тополевых метелей и струящихся тусклым золотом листьев, — полуисчезнувшие монастырские постройки, расплывшиеся в перестройках очертания собора, келий и упрямая легенда о «потаенной» монахине — без малого сорок лет скрывавшейся именно здесь княжне Таракановой.

Говорят, факты — упрямая вещь. А легенды? Те самые, которым можно верить, а можно и не верить, — все зависит от тебя самого. Кто заставит память уйти от них? Давным-давно забылось, что шумела два раза в году на монастырском дворе единственная в своем роде «шерстяная» ярмарка, где бабы продавали шерсть и пряжу. Та самая ярмарка, ради которой заранее ставились на нынешней Славянской (Варварской) площади трактиры, балаганы, карусели, раскидывались палатки с разным «бабьим» товаром, а шерстяной торг шел прямо на могилах, которыми был заполнен монастырский двор. О ярмарке сегодня можно писать как об открытии, зато княжна с ее необычной судьбой продолжает волновать воображение многих и каждого, интересующегося историей города.

...Свинцовый квадрат неба. Крутой вырез глухих стен. Камень — серый, чуть розоватый, почти черный. Только камень. Булыжная земля. Дрожь жидких травинок: «Здесь похоронена княжна Тараканова». Так утверждали о дворе Алексеевского равелина Петропавловской крепости старые охранники. Утверждали и даже пытались показать ничем не отмеченный бугорок, который время стерло в тюремную мостовую.