Москва - столица

ДОМ В ГНЕЗДНИКАХ

Пани Марья сказала: «Дом в Гнездниках... Если бы удалось побывать в Москве, первым хочу увидеть дом в Гнездниках». Она выговаривала необычное даже для москвичей слово очень старательно, с четкой буквой «н», как редко услышишь на наших улицах. А здесь...

В распахнутую на просторное крыльцо дверь тянуло прелью весенней земли и первой зеленью. На грядке кустились первые ландыши. Дорожка прямо от ступенек убегала в заросший ежевикой овраг. За ним в лиловеющей дымке теплого апрельского дня морской зыбью колыхались пологие холмы.

Дом Марьи Кунцевичевой в Казимеже Дольном, иначе Казимеже на Висле, — о нем в Польше знают все. Нет путеводителя по этому одному из древнейших на польской земле городов, где бы рядом с могучими руинами замка Казимира Великого XIV столетия, резными фронтонами «каменичек» XVII в. на площади Рынка не было бы его снимка: двухэтажный черный сруб на высоком белокаменном подклете под перекрытой дранкой кровлей, у вековых плакучих берез. Нет туриста, который бы не поднялся по глубоко врезанному среди лещины и вязов оврагу, чтобы взглянуть на место работы писательницы, очень необычной и по почерку своих сочинений, и по человеческой судьбе.

Поляки называют ее польской писательницей, американцы с таким же правом — американской, а англичане считают ставшего бестселлером «Тристана 1946» частью своей литературы. Военные годы прошли для Кунцевичевой на английской земле. Позже она преподает славянскую литературу в одном из американских университетов, но все свободные месяцы проводила в Казимеже. Ограды у ее дома нет. Он давно передан пани Марьей соседнему дому отдыха Союза журналистов, с тем чтобы, когда ее нет в Казимеже, в нем могли работать ее коллеги.

Час от часа она возвращается к духу своих довоенных рассказов, ироничных и горьких, о варшавских нравах и нравах маленького Казимежа, о его обитателях, которых помнят уже слишком немногие. Но еще раньше в ее жизни была Россия. Приволжский город. Консерватория, которую открывали родители. Поездки в Москву, и та, которая запомнилась особенно. Начало зимы 1914 г., чествование Герберта Уэллса в доме на Гнездниковском: Москва выбрала для торжества помещавшийся в его подвалах театр «Летучая мышь».

Уэллсом в те годы увлекались по-разному. Одних поражала его фантастика, научное провидение. В своем романе «Война в воздухе» он первый сказал, чем станет в скором будущем военная авиация, а в «Освобожденном мире» — о возможности использования внутриатомной энергии, — они оба непосредственно перед приездом писателя в Россию стали известны читателям. Но был еще Уэллс-бытописатель, увлекавший главным образом читательниц. Пани Марья не задумываясь называет: «Анна-Вероника», «Брак», «Страстная дружба». Они тоже только вышли, ими тоже зачитывались.

Что осталось в памяти... С Тверской въезжали, как в ущелье. Терявшийся в темноте неба дом сверкал сотнями огней. У подъезда с широкими стеклянными дверями трубили клаксоны автомобилей. В просторном вестибюле пышнейшие взбитые дамские прически. Теснейшие шелковые платья с тренами. Студенческие куртки. Офицерские мундиры. Толпа, добивавшаяся автографов. Веселый голос Уэллса, пытавшегося выговорить русские слова. Смех... На книжной полке у меня стоит экземпляр «The warг in the air» с авторской надписью одному из первых русских военных летчиков Павлу Стефановичу Лаврову, моему деду, погибшему на фронте Первой мировой войны от подложенной в аэроплан адской машины.

По прошествии без малого сорока лет польская и английский писатели встретятся в Лондоне. Г. Уэллс припомнит дом на Гнездниковском как кусочек Америки, но в русском, по его выражению, соусе. С крыши десятого этажа, куда поднимал отдельный лифт, был виден Кремль и Василий Блаженный. Вблизи вздымались стены Страстного монастыря — кто-то объяснял, что с его колокольни раздался первый удар колокола, оповестивший Москву об освобождении от наполеоновских войск. Об опушенном сугробами Тверском бульваре родители говорили с особенным чувством — место встреч Адама Мицкевича с Пушкиным и своей неудавшейся любовью Каролиной Яниш, которая станет поэтессой Каролиной Павловой. Несмотря на зимние холода продолжала светиться огнями прозрачная «Греческая кофейня», где собирались литераторы. А рядом звучала музыка и кружились пары на скетинг-ринге, — предмет всеобщего увлечения, такой же каток был устроен и на крыше ресторана «Прага».

Всего-навсего две недели, проведенные Г. Уэллсом в тот первый свой приезд в Петрограде и Москве. Впечатления были разными. Но не «Летучая мышь» ли предрешила, что через шесть лет писатель без колебаний примет приглашение снова приехать в Россию, — оно исходило от приехавшего в составе советской торговой делегации Льва Каменева. Несмотря на все слухи и предостережения. Кстати, к этому времени его сын уже вполне сносно изъяснялся на русском языке. Но его помощь при разговоре отца с Лениным не потребовалась. Ленин, к изумлению Г. Уэллса, свободно говорил по-английски и не нуждался ни в каком переводчике. Русская тема по-своему осталась и в творчестве Марьи Кунцевичевой. Неясный и волнующий образ дома-гиганта, собравшего столько человеческих судеб. Русские народовольцы. В семье пани Марьи один из ее членов, романист Ян Юзеф Щепаньскни напишет дилогию об Антони Березовском, отчаянном смельчаке, решившем в Париже, в одиночку, застрелить Александра II и поплатившемся пожизненной каторгой в лесах Новой Каледонии, — «Икар» и «Остров». Пани Марья роется в огромной библиотеке, дарит и эти книги и мимоходом роняет вопрос: «Писателей и теперь продолжают чествовать на Гнездниковском?»

И все-таки название... Все ведущие справочники «Имена московских улиц» не знают и тени колебания: «гнездники» — мастера литейного дела, название известно с XVIII в. Справочники переиздаются почти из года в год, но если отступить по их следу на двадцать лет, у истоков сведений окажется книга П. Сытина «Откуда произошли названия улиц Москвы» с более подробным объяснением, что гнездники, собственно, мастера частей дверных петель, что в 1648 г. в этом месте был известен двор «Ивашки-гнездника», а само слово известно в обиходе с 1604 г. Подробно и не убедительно.

Прежде всего в многочисленных и впервые начавших производиться московских переписях XVII в. профессии гнездника по существу нет. Если в обиходе и существовало подобное определение, оно было слишком редким, чтобы так стойко удержаться в отношении переулков. Но ведь существует и иное истолкование того же слова: гнездник — птенец ловчей птицы, вынутый из гнезда и воспитанный для охоты. Специалисты по подобному воспитанию ценились особенно высоко. А неправильное истолкование старых названий в Москве — явление далеко не редкое. Так, Столешники объясняются жизнью в этом уголке Москвы столяров, делавших столы, вернее, их верхние доски — столешницы. Те же переписи XVII в. свидетельствуют, что никаких столяров в переулке не было, зато жили ткачи, специалисты по скатертям — столешникам, Трубниковский переулок упорно связывается с целой чуть ли не слободой трубочистов, хотя в действительности переулок сохранил название «Государева съезжего двора трубного учения» — первой в Москве государственной музыкальной школы, и трубниками назывались исполнители на духовых инструментах.

Что же касается одинокого «Ивашки-гнездника», если подразумевать под ним ремесленника, то сохранились в соседней церковке Рождества Богородицы в Путинках надгробия оловенничника Семена Иванова, зелейщика — порохового мастера Ивана Юрьева. Профессий было множество, но ремесленных слобод в этих местах не сложилось. Да и у Гнездниковских переулков с течением времени названия все же менялись: Большой назывался Урусовым, Исленьевым, Малый — Шереметевским и Вадбольским.

Лев Федорович Жегин, сын знаменитого московского архитектора Ф.О. Шехтеля, не носивший фамилию отца в силу сложных семейных отношений, уверял: Бурлюк поселился в доме на Гнездниковском после чествования Уэллса. В год окончания занятий в Московском училище живописи, ваяния и зодчества или, пожалуй, сразу по выходе из него, выходе, в который никто из приятелей не был в состоянии поверить. За Бурлюком слишком прочно укрепилась слава вечного студента. Никаких дипломов и свидетельств он не искал, а его жажда знаний в изобразительном искусстве была неиссякаемой. После Казанского и Одесского художественных училищ он оказывается в Королевской Академии Мюнхена у прославленного В. Дица, чтобы сменить его на студию Ф. Кормона в Париже. Он участвует в 1910 г. в организации «Бубнового валета», что не помешает ему одновременно поступить в Московское училище и заниматься в нем еще четыре года. Его профессиональные познания не сравнить с художественным багажом занимающегося рядом с ним Маяковского, и в свои тридцать лет он вправе сказать слова, которые сделают «Вадима Вадимыча» поэтом в собственном сознании: «Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!» В 1913— 1914 гг. они совершат вместе с В.В. Каменским, втроем, поездку с выступлениями по России. Жегину, тесно дружившему с Маяковским, помогавшему в выпуске его первого, на светочувствительной бумаге, сборника стихов, представлялось, что именно после этой поездки Маяковский переехал на Большую Пресненскую, 36, а Бурлюк на Гнездниковский. В респектабельнейшей холостяцкой квартире над «Летучей мышью» обосновался далеко не респектабельный штаб русских футуристов.

Благодаря застенчивой настойчивости Льва Федоровича в какой-то день мы оказались с ним за заветной дверью, хотя новые хозяева не проявляли ни малейшего интереса к истории. Квадратная, почти сорокаметровая комната с единственным, во всю стену, очень низко опущенным окном. Темный альков для ванны и импровизированного буфета — кухонь в холостяцких квартирах не было. Вид на глубоко запавший вниз Леонтьевский переулок и когда-то золотившийся вдали купол храма Христа. По словам Жегина, хозяин никогда не бывал в одиночестве. Его расставленные по всей комнате холсты, разбросанные рисунки и записки мешались с чужими рукописями и набросками. Особенно давало о себе знать присутствие брата хозяина — Владимира Бурлюка.

В то время как старший постоянно искал, — не случайно автор биографической заметки в первом издании Большой Советской Энциклопедии напишет, что Бурлюк «перепробовал все разновидности крайних левых течений в искусстве», — младший ограничился парижской Школой изящных искусств и первым начал выставляться: еще в 1907 г. на московской выставке «Голубой розы», в 1910—1911 гг. на выставках «Бубнового валета». Во время переезда брата на Гнездниковский он участвует в парижском Салоне независимых и готовит к показу на следующий год в Риме свои картины — так называемые «освобожденные слова».

Гости — Маяковский, Казимир Малевич, Павел Кузнецов, Елена Бебутова, Василий Каменский, Велимир Хлебников. Уехавший в Петроград в январе 1915 г. Маяковский в марте — мае того же года приезжает и останавливается у Бурлюка. Жегин вспоминал, каким особенным удовольствием казались прогулки по крыше и лишняя возможность взлететь на лифте на десятый этаж. В этом была своеобразная символика, что дом на Гнездниковском становится участником событий Октября 1917 г.

Шел четвертый день восстания, когда красногвардейцы наконец приобрели так необходимое им оружие. Красногвардеец И. Маркин при проверке составов на путях Казанской железной дороги обнаружил вагоны с сорока тысячью винтовок. И почти одновременно у юнкеров были отбиты Симоновские пороховые склады, доставившие восставшим амуницию. В то время как будущий Моссовет уже был в руках красногвардейцев, градоначальство на Тверском бульваре, как и Никитские ворота, находилось в руках юнкеров. 28 октября подтянутые к Страстной площади колонны Красной гвардии и солдат были сгруппированы в три сводных отряда. Первый начал контрнаступление по Тверскому бульвару в направлении Никитских ворот, второй обходным маневром занял все дома по противоположной от градоначальства стороне бульвара, третий — дом на Гнездниковском как наиболее высокую точку района. С утра 29-го началась атака на градоначальство. Но отсюда же начинают свое наступление на Москву и футуристы.

Не проходит и месяца, как в соседнем Настасьинском переулке, в помещении бывшей прачечной, друзья открывают «Кафе поэтов». К сожалению, справочная литература по Москве не точна: устроителями его были В. Каменский и В. Гольцшмит. Бурлюк и Маяковский участвовали в оформлении помещения вместе с тем же Каменским, В. Хлебниковым, В. Ходасевичем и Г. Якуловым. Все предварительные эскизы и проекты делались в доме на Гнездниковском. О кафе напишет в своих воспоминаниях «Великолепный очевидец» В. Шершеневич: «В маленькой хибарке было кафе жизни. Там собирались не только поэты. Туда приходили попавшие с фронта бойцы, комиссары, командиры... Там гремели Маяковский и Каменский, там еще выступал неэмигрировавший Бурлюк. В переулке раздавалась пальба, за стенами шла жизнь... В этом кафе родилось молодое поколение поэтов, часто не умевших грамотно писать, но умевших грамотно читать и жить. Голос стал важнее орфографии».

Отдельные страницы составили выставки тех месяцев, к которым готовились по-новому — тщательно и расчетливо. Одновременно с «Кафе поэтов» в салоне К.И. Михайловой открывается функционировавшая до 3 декабря выставка «Бубнового валета». Критик отзовется о ней, что она, «как доброе бабье одеяло старого типа, сложена была по кусочкам. Один — изрядный кусок состоял из полотен, откровенно подобранных для заполнения стен (...) Второй кусок из остатков «Бубнового валета» с Давидом Бурлюком в центре... Третий кусок «Бубнового валета» — собрание работ А. Экстер. Это самая привлекательная часть выставки. Художница огромного темперамента, настоящий живописец (...) Последний наконец кусок выставки составила группа «супрематистов» — Малевич, Клюн, Пуни, Розанова, Давыдова и т.д. «Геометрия в красках» здесь процветает; как и в минувшем году — все те же параллелограммы, круги, треугольники, заполненные краской разного цвета и стоящие друг к другу в известных пространственных отношениях (...)».

В день закрытия выставки Бурлюк, Каменский и Малевич прочитали здесь доклады на тему «Заборная живопись и литература». Печатавшие эту информацию «Русские ведомости» не находили слов для выражения негодования. Но сама по себе тема новой не была. В своей опубликованной в 1918 г. книге «Звучаль Веснеянки» Василий Каменский опубликовал «Декрет о заборной литературе, о росписи улиц, о балконах с музыкой, о карнавалах искусств»:

О положениях докладов спорили и договаривались в штабе на Большом Гнездниковском. Тем неожиданнее кажется приготовленное в те же дни выступление Маяковского на 2-й выставке современного декоративного искусства «Вербовка» — по названию села на Киевщине, откуда были представлены вышивки, кружева и плахты. А 30 декабря по старому стилю друзья примут участие в шумной «Елке футуристов» в Политехническом музее — Бурлюк, Гольцшмит, Каменский и Маяковский. Л.Ф. Жегин-Шехтель называл в связи с ними еще одно имя привычного гостя в квартире дома Нирензее — И.В. Лотарева (Игоря Северянина).

Доходный дом в Большом Гнездниковском переулке (1912). Вид со Страстной площади

Громкое имя «короля поэтов» Северянин получил 27 февраля 1918 г. все в том же Политехническом музее, на специальном заседании, где председательствовал известный критик П. Коган. Первые три места в соревновании распределились: Северянин — Маяковский — Бальмонт. По словам Жегина, Северянин подсмеивался, что они с Маяковским родились в один год — 1913-й, когда Маяковский издал свой первый самодельный сборник, а Северянин выпустил нашумевший «Громокипящий кубок» с предисловием Федора Сологуба. Почти одновременно они пустились странствовать со своими поэтическими концертами, в декабре 1913—январе 1914 встретились во время гастролей и вместе выступали в Харькове, Симферополе, Севастополе, Керчи. В той же поездке участвовали Д. Бурлюк и В. Каменский. Но одна демаркационная линия соблюдалась обоими молодыми поэтами очень тщательно: Северянин гордился тем, что провозгласил в России футуризм, точнее — эгофутуризм (в отличие от Маринетти), Маяковский — несколькими месяцами позже — кубофутуризм. Они церемонно обращались друг к другу по имени-отчеству, но были связаны по-настоящему приятельскими отношениями. Выступал ли Северянин в «Кафе поэтов», Жегин не мог вспомнить, хотя это и представлялось вполне вероятным. Кстати, очередная неточность наших справочников по Москве: «Кафе поэтов» просуществовало не два месяца, а почти полгода и закрылось только в апреле 1918 г. Вообще дом со дня своего рождения имел для всех москвичей имя — дом Нирензее, по имени своего строителя и первого владельца. Э.К. Нирензее был архитектором, построившим в городе несколько одинакового типа домов, ультрасовременных, снабженных всеми возможными в те годы удобствами и комфортом. Законченный в 1912 г. корпус на Большом Гнездниковском переулке оставался самым импозантным и богатым по отделке. Л.Ф. Жегин, знавший обстоятельства строительства со слов отца, вспоминал о слухах, которые приписывали Нирензее редкую практичность: будто строил он под выданный банком кредит и тут же выгодно продавал законченное здание, чтобы повторить ту же операцию. Покупателем на этот раз оказался Дмитрий Рубинштейн, постоянный спутник и подручный Григория Распутина. Возможно, сыграло здесь свою роль то, что рядом, на Тверском бульваре, находился особняк Рубинштейна.

В начале XIX в. это было одно домовладение, перешедшее в руки отставного фаворита Екатерины II И.Н. Римского-Корсакова, — нынешние дома № 24 и 26 по Тверскому бульвару. Здесь бывал Пушкин, увлекавшийся рассказами хозяина о нравах екатерининского века, был частым гостем П. Вяземский, гостили заезжие театральные знаменитости — актрисы Каталани и Филис. В великолепном открытом для москвичей саду с огромными цветниками, фонтаном, прудом и лодками на нем бывал в детстве маленький Л. Толстой. Одну зиму здесь провел С.Т. Аксаков. На нее пришлась его встреча с проезжавшим через Москву Т. Шевченко и вернувшимся из Сибири С. Волконским. По просьбе Марии Николаевны Волконской Аксаковы устроили праздник святок.

В дальнейшем домовладение разделилось самым неожиданным образом. Дом № 24 принадлежал участнику убийства Григория Распутина Феликсу Юсупову, соседний, под № 26, — ближайшему подручному «старца» Дмитрию Рубинштейну. Все выглядело так, будто Рубинштейн собирался прочно обосноваться в Москве. На деле получилось иначе. Как утверждала молва, «Митька» проиграл дом Нирензее — случайно или, как обычно, с расчетом — Распутину, записав проигрыш на собственном крахмальном манжете. Правда, воспользоваться выигрышем «старец» не успел — его не стало в конце 1916 г. После Октября дом Нирензее стал Домом Моссовета.

Сергей Юткевич в своих воспоминаниях признавался, что, подобно многим, считал «Летучую мышь» обычным кабаре и был искренне удивлен, впервые увидев ее постановки. Если в своем репертуаре театр склонялся к комедии и юмору, то делал это на высоком актерском уровне. Об этом уровне можно судить по тому, что его представлял актер Николай Подгорный, игравший, по словам Юткевича, «в лучших мхатовских традициях» одного из главных персонажей в инсценировке гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Достаточно часто в «Летучей мыши» проходили благотворительные вечера в пользу студентов Московского университета — их организовывало правление студенческой кассы взаимопомощи Союза землячеств при университете, — выступали все звезды московской сцены, начиная с А. Южина и Ф. Шаляпина. «Летучую мышь» в начале 20-х гг. сменил «Кривой Джимми», гораздо менее памятный московским театралам, может быть, в силу необычности своего репертуара. Это был по преимуществу авторский театр — в одном вечере исполнялись произведения одного автора, который к тому же выступал и сам с пояснениями или в качестве исполнителя. Потускнели, подчас и вовсе стерлись имена, остались только свидетельствующие об успехе афиши. В марте 1923 г. например, идет 100-е «представление А. Алексеева «Женитьба». Все 10 пародий в один вечер». Через день состоится «вечер произведений Н. Агнивцева: Бродячие музыканты, Урок танцев. Замоскворецкий амур, Грум-Мум и 4 Монденки, Ю-Ю-Ю». Были здесь в программе — без указаний имен авторов — одноактные пьесы «Блуждающая совесть», «Казус в студии», «Сан-Суси в Царевококшайске», «Три бандита из Торонто», балеты «Музыкальная табакерка», «Персидский ковер». Любимцем публики был и часто выступавший Н. Евреинов. В один вечер шли его сценические гротески «Кулисы души», «Школа этуалей», «Коломбина сегодня» и в заключение предлагались авторские песенки.

Николая Николаевича Евреинова критики называли русским Оскаром Уайльдом. Драматург и театральный теоретик, он считал присущий человечеству так называемый инстинкт «театральности» основой всякого «жизненного порыва» и «творческой эволюции». Этот инстинкт театрального «преображения», в его истолковании, становился «всемагнитом и всемотором» человечества на всем пути развития цивилизации. Отсюда искусство жизни истолковывалось как своего рода «театр для себя», а в сценических постановках Евреинов искал адекватного решения, при котором зритель становился бы участником разыгрывающейся на сцене монодрамы. Такие опыты делались им на сценах театров Комиссаржевской и Суворина в Петербурге. Неудовлетворенный результатами, он обращается к малым формам сценического гротеска, которые осуществляются в «Веселом театре» и в знаменитом «Кривом зеркале». «Кривой Джимми» послужил их продолжением. Сохранились воспоминания современника о том, как проходили евреиновские вечера. «Его вечер состоял из пьесы «Веселая смерть» и сольного выступления самого автора в неожиданной роли исполнителя «интимных песенок» собственного сочинения. Потряхивая своей длинногривой шевелюрой (непривычной в те годы), популярный проповедник «театра для себя» усаживался за рояль и, откровенно фиглярничая и как бы иллюстрируя свои философские формулы, играл роль «любимца публики». Не помню содержания его репертуара, но один из трюков был забавный. Евреинов напевал, вернее, наговаривал (голоса у него не было, не существовали и микрофоны) текст о слоненке, учившемся игре на пианино. После нескольких аккордов Евреинов проделывал по всей клавиатуре виртуозный пассаж, обрывая его на самой высокой ноте, — так он изображал слезу, скатившуюся из глаз слоненка. На паузе автор вопрошал о причине грусти животного, и тот отвечал: «Как же мне не плакать, если, может быть, я играю на костях моей любимой матушки». И прославленный создатель «Старинного театра» и режиссер «Кривого зеркала» неизменно уходил под аплодисменты... Но гораздо любопытнее, чем этот коммерческий «эксгибиционизм», было представление его же пьесы «Веселая смерть». Арлекина блестяще играл известный провинциальный актер А.Г. Крамов, но на меня прежде всего произвела сильное впечатление декорация — она была яркой и выразительной: огромные, в два человеческих роста, красно-белые ромбы прорезали все сценическое пространство».

Стояло в списке авторских вечеров «Кривого Джимми» и еще одно имя, мимо которого сегодня уже нельзя пройти. Имя, дважды связанное с домом Нирензее — успехом в подвале и неудачей всей жизни на последнем, одиннадцатом этаже.

Его рекомендовали в Союз писателей П. Антокольский и Н. Асеев, Всеволод Вишневский и философ В. Асмус, Г. Шенгели и П. Лидин, П. Павленко и С. Мстиславский. Список можно было бы продолжить в бесконечность, потому что речь шла о писателе-легенде. Но председательствующий Александр Фадеев не стал скрывать изумления по поводу такого единодушия товарищей — он просто никогда не слышал имени рекомендованного. Легендой было все: высочайшая образованность — к юридическому факультету Киевского университета прибавились путешествия по всей Европе, знание почти всех европейских языков, греческого и латыни. Глубочайшее проникновение в проблематику истории и теории театра. Редкий талант лектора, оратора, рассказчика — его лекции пользовались исключительным успехом, и А. Таиров, приглашая Кржижановского преподавать в Государственных экспериментальных мастерских при Камерном театре, предоставлял ему полную свободу «придумать курс». Он назвал свой курс «Психологией сцены» и включил в него знакомство с философскими системами, эстетическими теориями, основами психологии, истории театра и литературы. До этого Сигизмунд Доминикович Кржижановский вел цикл «собеседований» по вопросам искусства в Киевской консерватории, в который входили разделы: «1. Культура тайны в искусстве. 2. Искусство и «искусства». 3. Сотворенный творец. 4. Черновики. Анализ зачеркнутого. 5. Стихи и стихия. 6. Проблема исполнения». Но главной для него оставалась литература.

Бывают незадачливые жизни, бывают жизни неудачные, о Кржижановском можно сказать, что его литературная жизнь не состоялась, причем потому, что ничего из его произведений не было напечатано. Вернее, он начал публиковаться с 1912 г.; появились его стихи, путевые очерки, статьи, он стал автором сценария протазановского «Праздника святого Иоргена» и первого нашего отечественного мультипликационного фильма «Новый Гулливер» режиссера А. Птушко. Но ни один из подготовленных к печати сборников прозы так и не увидел света: то закрывалось издательство, то происходили некие организационные перемены, то начинался процесс над Львом Каменевым, с которым он был связан дружескими отношениями, или и вовсе Великая Отечественная война. Сборник рассказов писателя был сдан в набор буквально за несколько дней до начала войны. Одно верно — бороться за себя, за свои произведения Кржижановский не умел, больше того — не хотел. Рукописи заполняли не один рабочий стол — всю тесную каморку на Старом Арбате, которая послужила его единственной московской квартирой. Он заслужил горькое право сказать о себе: «Всю мою трудную жизнь я был литературным небытием, честно работающим на бытие». Его иронически-философская проза должна его поставить рядом с Булгаковым и Андреем Платоновым.

Авторские вечера в «Кривом Джимми» были первым творческим знакомством писателя с Москвой, куда он переехал из Киева в 1922 г., как, впрочем, и само название театра, раньше принадлежавшее одному из популярных кабаре в киевском подвале. Сборник рассказов Кржижановского, надломивший его судьбу в 1941 г., был принят к изданию в «Советском писателе», с которым связана особая глава истории дома на Большом Гнездниковском.

Это было случайностью, но сложилось в традицию — литературные связи переулка с необычным названием. Уже не первый год Моссовет покушается на судьбу дома № 3 с тем, чтобы на его месте поднять несуразную и безликую коробку здания Горплана. И никакие постановления о возвращении городу его жилых функций, о прекращении насыщения центра учреждениями, о недопустимости так называемого «островного» вторжения в исторически сложившуюся застройку не в силах противостоять чиновничьим претензиям.

Между тем в доме № 3 жил с 1830-х гг. Павел Александрович Нащокин, участник Отечественной войны 1812 г., адъютант Д.С. Дохтурова, добрый знакомый Пушкина. С лицейских лет поэт знал его брата, известного среди друзей П.Я. Чаадаева под именем «эпикурейца Нащокина». Сводная сестра Нащокиных, Вера Александровна Нагаева, стала женой Павла Воиновича Нащокина. Пушкин и переписывался с П.А. Нащокиным, и сам бывал в этом доме.

В следующем десятилетии дом в качестве приданого переходит к известному драматургу и переводчику, секретарю Московской дирекции казенных театров К.А. Тарновскому. На русской сцене шло около полутораста переводных и оригинальных пьес Тарновского, широко исполнялись сочинявшиеся им романсы. В доме на Гнездниковском собирались на читки и репетиции все ведущие актеры московской сцены: М. Щепкин, Д. Ленский, П. Садовский, Г. Федотова.

Не менее примечательны и последующие страницы истории дома. В конце XIX в. в нем помещалось жандармское отделение, где выправлял документы перед отправкой в ссылку в Шушенское Ленин. В годы Советской власти дом занял МУР — Московский уголовный розыск, и долгое время на третьем этаже размещался его музей. Подобное соседство делало переулок и дом Нирензее безопасными даже в ночные часы, что особенно ценилось в нэповской Москве.

Тогда же поблизости от дома Нирензее, в бывшем доме «Митьки Рубинштейна», разместилось акционерное издательство «Огонек», издававшее, между прочим, необычайно популярный в 20-е гг. «Женский журнал» и бесчисленные литературные приложения. Оно уступило со временем место Всероссийскому театральному обществу, его фундаментальной библиотеке и издательству, но все же своеобразным культурным центром по-прежнему оставался дом Нирензее.

Наверное, в этом путешествии в хорошо знакомый дом не было настоящей нужды, но Елена Александровна Хрущева, директор 2-й Городской библиотеки и единственных в России Мемориальных комнат Н.В. Гоголя, настаивала: «Давайте пройдем дорогой, которой столько лет ходил Сабашников. Может быть, больше вспомнится. В конце концов, у Нирензее почти ничто не изменилось». Елена Александровна — родственница Сабашниковых, с детских лет подруга замечательной актрисы Елены Николаевны Гоголевой и племянницы А.И. Южина Марии Александровны Богуславской, многолетней помощницы и литературного секретаря И.Д. Папанина. Им ли — двум Лелям и Мусе — не знать старой Москвы и обихода Сабашниковых. Впрочем, младший из братьев, Сергей, ушел из жизни слишком рано — в 1909 г. Все воспоминания сосредоточиваются на старшем, Михаиле, когда к нашей экскурсии присоединяется еще и М.А. Богуславская.

Для Михаила Сабашникова это были непростые годы. Братья занялись книгоиздательским делом в ранней юности — старшему едва исполнилось восемнадцать лет, — и первым их опытом стало издание труда их учителя — ботаника-систематика и флориста П. Ф. Маевского. Выпущенные братьями Сабашниковыми его определители «Злаки Средней России» (1891) и «Флора Средней России» (1882) положили начало своеобразной Сабашниковской академии, как назовет книгоиздательство один из современников. Попасть в число напечатанных в нем значило войти в число «бессмертных», и в этом не было преувеличения — достаточно назвать имена КА. Тимирязева, М.А. Мензбира, П.Б. Ганнушкина, Ф.Ф. Зелинского, А.Е. Ферсмана, М.А. Цявловского. Совершенно исключительным по своему значению для развития русской культуры был выход четырнадцати сабашниковских серий: «Памятники мировой литературы», «Страны, века и народы», «Русские Пропилеи», «Памятники прошлого». Кстати, каждая из этих серий нашла свое продолжение в последующей деятельности наших издательств. «Памятники мировой литературы», в рамках которых увидели свет «Баллады-послания» Овидия, комедии Аристофана, сочинения Лукиана, Фукидида, Саллюстия, труды Петрарки, русские былины, скандинавский эпос, — в серии издательства «Наука» «Литературные памятники», «Памятники прошлого» — в нынешних «Литературных мемуарах» и т. д.

События Октября не изменили положения М.В. Сабашникова. Сыграло свою роль прямое указание Ленина. В ответ на вопрос Луначарского о судьбе частных издательств Ленин твердо указал: «Наиболее культурным из них, вроде Сабашниковых, надо помогать, пока не будем в силах их заменить полностью». Это «пока» Сабашников чувствовал с особенной остротой. Вместе с тем появлялись попытки оказать влияние на издательские планы, приходилось идти на компромиссы, которые все усиливались благодаря настойчивому вмешательству цензуры. Последняя книга с маркой собственно сабашниковского издательства вышла в 1930 г. Дальше пришлось согласиться на образование кооперативного товарищества «Север», разместившегося на последнем этаже дома Нирензее. Правда, еще продолжали выходить издания, задуманные самим М.В. Сабашниковым, но уже в 1934 г. «Север» вошел в состав издательства «Советский писатель».

Сабашников по старой привычке, но и по делам продолжал проделывать привычный путь к былому скетинг-ринку, от которого осталась открывавшаяся перед окнами нового издательства терраса. Перемены коснулись не только книгоиздательских планов. Изменился самый характер работы, подхода к редактированию, организации дела. Десятки сотрудников сменили тех пятерых-шестерых человек, которые составляли весь штат сабашниковского издательства, сумевшего выпустить за сорок с небольшим лет своего существования 540 изданий общим тиражом около полутора миллионов экземпляров. Братья Сабашниковы обладали и необходимыми организаторскими способностями — на них лежала вся административно-хозяйственная часть, — и той обширнейшей эрудицией, которая позволяла им осуществлять на самом высоком профессиональном уровне редактуру книг из любой области знаний. Передавалась в устной традиции фраза М.В. Сабашникова, что он чувствует, как человека в книгоиздательском деле начинает заменять безликая и бездушная машина. Смириться с этим было невыносимо.

Е.А. Хрущева постоянно приходила к Сабашникову за книгами для библиотеки Красного Креста, которой заведовала. Библиотека была создана по указанию Н.К. Крупской, а в дальнейшем превратилась в единственную в городе библиотеку, которая доставляла читателям книги на дом и находилась на улице Герцена, неподалеку от Консерватории. Сабашников всегда находил возможность предоставить ей бесплатно очередное издание: ассигнования на пополнение фонда были слишком ничтожны. Тем обиднее, что все эти книги, перешедшие затем в фонд Городской библиотеки № 2, оказались списанными как устаревшие. Самые большие и невосполнимые опустошения в библиотечных фондах производились, как известно, в результате цензурных списываний.

В 1924 г. «Кривой Джимми» уступает место близкому ему по репертуару вновь образованному Театру сатиры. Репертуар последнего в течение нескольких первых лет складывался из обозрений, водевилей, памфлетов, но в доме Нирензее появляются и первые спектакли из числа современных бытовых комедий. В 1931 г. Театр сатиры, переводится на Садовую-Триумфальную (ныне Маяковского) площадь, а в доме Нирензее начинает работать только что созданный цыганский театр «Ромэн», находившийся под особым покровительством МХАТа. Иван Васильевич Хрусталев вспоминает, как старые мхатовцы собирались у них после своих спектаклей, как вместе устраивали капустники, встречали традиционный для актеров «старый Новый год». Выиграла ли труппа «Ромэн», перебравшись в концертный зал гостиницы «Советская»? В смысле числа зрительских мест, постановочных возможностей — несомненно. Но зато безвозвратно утратила ту камерность, то непосредственное соучастие зрителей, которым так дорожили актеры МХАТа и сам Станиславский. Классика их сцены — спектакли «Табор в степи», «Кровавая свадьба», «Чудесная башмачница», «Сломанный кнут», «Грушенька» по Н. Лескову были поставлены и сыграны в доме — Большом Гнездниковском. Размещается здесь сегодня Учебный театр ГИТИСа. Достаточно ли этого для сложившихся традиций?

Между тем дом Нирензее продолжал оставаться жилым. Все годы и при всех обстоятельствах. Многих из тех, кого принял Дом Моссовета, не стало после ежовщины, на их месте появились те, кто осуществлял репрессии. Еще совсем недавно в отдельные его квартиры было страшно входить. Там вдова одного из начальников оперативного отдела НКВД продолжала хранить собрание (уникальное!) итальянской майолики времен Возрождения — ее муж был снобом и предпочитал такую форму поборов со своих жертв. Другая вдова была обязана столь же сановному супругу коллекцией — и тоже уникальной! — подлинной бижутерии XVIII—XIX вв. Может быть, они продолжают там храниться и сегодня, как и память о А.Я. Вышинском, кровавом прокуроре, жившем на верхнем этаже и пользовавшемся отдельным лифтом. Можно здесь назвать и имя П.М. Керженцева, возглавившего в 1936 г. вновь организованный Комитет по делам искусств и отметившего свой приход к руководству культурой истреблением В. Мейерхольда. Не говоря обо всех остальных его действиях, со статьи в «Правде» «Чужой театр» в декабре 1937 г. начался окончательный разгром гениального режиссера. В квартире Керженцева готовилась тщательно продуманная акция, сюда же ежевечерне доставлялись протоколы собрания труппы, в течение трех дней 25—27 декабря отрекавшейся от своего учителя, клеймившей его позором и требовавшей для него самого сурового наказания.

Давняя поговорка — «бумаги не горят»: протоколы собрания канули в бездонные глубины государственных архивов и считанные месяцы назад всплыли в частном хранении в виде рукописных оригиналов протокола, который вел актер театра В.А. Громов. Они слишком объемны для одной статьи, но некоторых строк, читавшихся и одобрявшихся в доме на Гнездниковском, нельзя не привести, — это возможность стереть еще одно «белое пятно» нашей истории.

О. Абдулов. «Меня поразила организация производства, когда я пришел в ГОСТИМ. Нет дисциплины. Работает один человек. Где помощники? Нет репертуара. «Наташу» (Л. Сейфуллиной) поставили в бреду или в запое. Задержка со «Сталью» («Одна жизнь» — инсценировка Е. Габриловича по роману Н. Островского «Как закалялась сталь») — ошибка. Семейственность в репетициях «Наташи». Что касается неудобства помещения, то мы в подвале с Завадским работали. Сейчас растерянность. Надо временно отойти. Надо было анализировать свои ошибки. Излечима ли болезнь? Сомневаюсь — нужен совершенно новый театр. Да, ГОСТИМ надо закрыть».

С. Мартинсон. «Оценка своевременная и правильная. Мейерхольд подмял под себя коллектив, задавил волю коллектива. Мейерхольда не интересует ансамбль и актер. Для него артист — марионетка и исполнитель мизансцен. Отсюда отсутствие образа. Вся система Мейерхольда построена на отрицании внутреннего оправдания. Формализм не сцепляется с советской действительностью. Отсюда отход от советской тематики. Кадры не воспитываются. Как по такой системе сыграть царя Федора или Анну Каренину? Станиславский писал: мы не нанимали актеров, а коллекционировали, выращивали. О себе: я — формалист. Пришел сюда, чтобы сбросить с себя этот деготь. Сегодня товарищи не критиковали себя, а только Мейерхольда. Актерам тоже надо излечиваться. Разве наша индустрия строится на одиночках?»

Н. Боголюбов. «Я не ушел, потому что многому здесь научился. Я с Мейерхольдом создавал большевиков на сцене. Мейерхольд может, но не хочет. Я ждал и верил. Удовлетворяясь на стороне (т.е. в кино), я был в пассиве. Надо пятно смывать. Все смотрят на нас. Предупреждал на читке. Бились за ваше будущее — дайте Магнитогорск искусства. Открытые репетиции: он себя показывал себе как актера. Не признавать свои ошибки важно, а как будем жить дальше. Это не бессилие, а вредительство... Вывод: вместе работать нельзя».

С. Майоров. «Крах ясен. Ошибки вскрыты. Мейерхольд ушел от действительности: «Наташу» ставили, в деревню не ездили. Дело в мировоззрении — идеалистически-индивидуалистическое мировоззрение ошибочное. Не признал ошибок на дискуссии о формализме. Мейерхольд — автор всему, субъективное представление. Свой блеск показывает, а не служит советскому народу, социализму. Мейерхольд тормозит приход молодых художников к реализму. Ошибки эти и мне мешают. Заразительное искусство Мейерхольда вредно. Я пришел, так как верил и хотел помочь. Надо быть поближе к действительности, увидеть людей, процессы в нашей стране. Мейерхольд не умеет показывать процесса в человеке. Такой театр не нужен, тормозит, вреден. И в Мейерхольде, и в коллективе большие ошибки. Ответственность художника перед своим народом. Молодой рабочий класс разберется во всем — это сильный класс».

В. Громов. «Самое катастрофичное в жизни ГОСТИМа — это беспорядочность в работе, бесплановость. О планах очень много говорилось, но почти ничего не осуществлялось. Или начатая пьеса вдруг прекращалась и на ее место ставилась другая пьеса, неожиданная, не увлекавшая по-настоящему коллектив. Так нередко погибали творческие ожидания, надежды, мечты. За немногие годы, проведенные мною здесь, эта бесплановость работы часто дезориентировала меня. А то, что случилось теперь, — это урок, тяжкий, трагический».

Однако даже такие совершенно однозначные выступления подвергались корректировке со стороны П. М. Керженцева, от которой пытается себя обезопасить враждебно настроенный к Мейерхольду В. Громов. В архиве сохранилась его записка: «Председателю общих собраний работников Гос. Театра имени Мейерхольда (22, 23, 25 дек. с. г.) — т. М.Г. Мухину. Копия — Предместкома т. В.Ф. Пшенину (от) Секретаря собрания В. Громова Заявление

Ввиду того, что стенограммы сдавались в театр и раздавались на руки помимо меня, я снимаю с себя всякую ответственность за перепечатанные стенограммы.

25.ХII.37

В. Громов».

Дом на Гнездниковском — не ждет ли он своего романа, как Дом на набережной?