Москва - столица

КНЯЖНА МАРЬЯ

...В наступившей жизни мне представляется главным сохранить человеческое достоинство. Все житейские неурядицы в конце концов можно претерпеть. Настоящая беда наступит, если забудем об этом.

Из письма М.Н. Гриневой-Курбатовой, 1937

...В добрые минуты она готова была чуть подшучивать над унаследованным от отца титулом: князья-то князья, вот только без княжества. Благополучие закончилось вместе с отменой крепостного права, а сама она родилась на следующий год после указа Александра II и с трудом припоминала вскоре исчезнувшее большое поместье под Харьковым. Просторный дом с вздувавшимися, как парус на ветру, полотняными занавесками на открытой террасе, с цветущими плетями огненно-рыжих настурций у широкой лестницы. Уходившую в пшеничное поле аллею вековых тополей.

Отец, князь Никита Иванович Курбатов, и раньше был причастен к ведомству путей сообщения, как тогда говорили. Теперь ему пришлось принять должность начальника станции Ромодань. Мать, княгиня Татьяна Ольгердовна, выпускница Харьковского института благородных девиц, так и не сумела приспособиться к провинциальному укладу жизни. В памяти младшей дочери она осталась вечно сидящей в камышовом кресле-качалке с последним номером журнала в руках — их выписывалось множество — и неизменной тоненькой длинной дамской папиросой — пахитоской. Княгиня оживлялась только когда закладывали бричку для очередной поездки в гости, в одно из соседних поместий, или когда знакомые собирались в доме.

Две тысячи населения не позволяли Ромодани называться даже городком — просто железнодорожная станция, правда, с почтовым отделением, сберегательной кассой и элеватором (в округе шла бойкая торговля хлебом). Княжна посмеивалась, что вообще-то «ромоданью» на Украине назывались все шляхи, по которым тянулись чумацкие обозы на юг — за рыбой и солью, а зачастую и стоявшие по ним постоялые дворы. Вместе с народными песнями то была далекая история.

Историю часто вспоминали в курбатовском доме. Память младшей княжны на всю жизнь удержала подробности о временах Ивана Грозного, когда ездил в составе посольства к польскому королю дьяк Тарас Курбат Григорьевич, награжденный за верную службу большим поместьем. О Смутном времени, когда сын того Курбата — Иван Тарасьевич Курбатов — ездил с посольствами, был жалован думным дьяком и Лжедмитрием, и боярским царем Василием Шуйским, и Михаилом Романовым. Вот только с патриархом Филаретом, подлинным правителем Московского государства, Курбатов-младший почему-то не поладил, за «непослушанье, упрямство и самодовольство» был сослан, но после кончины владыки был возвращен в Москву царем Михаилом, получил в свое ведение Посольский приказ — все иностранные дела государства — да еще и государственную печать, стал «печатником». Умер Курбатов в великом почете, перед смертью постригся под именем Иоиля в Троице-Сергиевом монастыре, а душеприказчиками его были ближайшие родственники царицы Марьи Ильиничны Милославской, матери царевны Софьи, — ее дед и отец.

В каждый свой приезд в Москву князь Никита Иванович непременно отправлялся с Машей в Троице-Сергиеву, служил молебен у погребения инока Иоиля, считавшегося заступником всей семьи, поминал и остальных хоронившихся в монастырских стенах предков. Этому обычаю младшая княжна сохранила верность до конца своих дней — во всех жизненных неустройствах искала поддержки у «дедовских гробов». Кстати, оба первых Курбатова имели прозвище Грамотиных. Потомки инока так и разделились — на Грамотиных и Курбатовых. Дома, в Ромодани, висела вся почерневшая копия хранившегося в Московском Архиве иностранных дел портрета с подписью на обороте: «Курбатов-Грамотин».

Но князя Никиту Ивановича привлекала и совсем недавняя история. Недалеко от Ромодани находились знаменитые Кибинцы, поместье богатейшего вельможи екатерининских времен и дальнего родственника Гоголей-Яновских Д.П. Трощинского с богатейшим собранием живописи, скульптуры, музыкальных инструментов, книг. Вельможи давно не было в живых. Собрание мало-помалу исчезало, и когда наследники решили пустить остатки с молотка, это оказались и в самом деле всего лишь жалкие остатки. На распродаже больше всего охотников нашлось на обстановку большого барского дома. Никита Иванович предпочел потратить все свободные средства на «домик Гоголей».

Родители писателя, малоимущие и всегда стесненные в средствах, месяцами жили у родственника, участвуя в самом любимом его развлечении — любительском театре. Отец Гоголя был его душой: сам писал пьесы, сам их ставил, сам играл вместе в женой. Марья Ивановна Гоголь была хорошей актрисой. Чтобы задержать своих любимцев, Трощинский отвел для них отдельный, удобно обставленный домик, где можно было разместиться с четырьмя детьми.

Слов нет, обстановка богатством не отличалась, но ведь именно в ней жил месяцами мальчик Гоголь! Князь Никита Иванович увез к себе в Ромодань огромный кабинетный диван, обитый кожей, сделанный крепостным умельцем овальный стол для гостиной — «под красное дерево», шкаф с вышитой картинкой на дверце, ломберный столик и главное — рабочий столик Марьи Ивановны, служивший ей гримировальным в дни спектакля.

Вид Троице-Сергиевой лавры

Сегодня этому столику не было бы цены. Но в 1989 г. министр культуры РСФСР Мелентьев отказал внуку княжны Марьи в праве подарить его мемориальным гоголевским комнатам в Москве. В результате столик был подарен только что восстановленному музею-заповеднику Гоголя «Васильевка» на Полтавщине, входит в его основную экспозицию и никогда не вернется в Россию!

А еще были шитые шерстью картины, считавшиеся делом рук Марьи Ивановны, — «Турчанка» и «Невеста с подругой, выбирающие свадебный венок». Чернильница конца XVIII в. Книги и музыкальные альбомы, и даже костяная игольница. Кроме картин, все выставлено сегодня в последней квартире Гоголя на Никитском бульваре.

Кто знает, не эта ли обстановка подсказала старшей княжне сделать свой жизненный выбор? По окончании гимназии Виктория Никитишна уехала в Москву, поступать на Высшие женские курсы по специальности русская литература. Не задержался в Ромодани и единственный брат — Владимир Никитич. В той же Москве он окончил медицинский факультет университета и уехал работать в родной для семьи Харьков. Обстоятельства сложились так, что княжна Марья не могла оставить дома. Против занятий в местной гимназии возражали и отец, и мать. Они отдали предпочтение домашним учителям и тем урокам, которые давали сестре Виктория и Владимир.

Домашнее образование, как говорили в те годы... Оно никак не могло удовлетворить Машу. Сразу после смерти матери она добивается разрешения поехать в Москву. Сначала речь шла об обычном посещении родственников — их было в старой столице очень много. Затем отец вынужден был согласиться, чтобы Маша задержалась для подготовки к экзамену на звание домашней учительницы. А потом уходит из жизни и сам Никита Иванович. Дом в Ромодани перестает существовать. В качестве единственного наследства Мария Никитишна, по собственному выбору, получает все памятные вещи из Кибинцов. Приходится искать работу: о материальной поддержке со стороны родных княжна Марья не хотела и слышать.

Это было время, когда готовилось открытие памятника Пушкину на Тверской площади. Княжна Марья присутствовала на самом торжестве. Ей посчастливилось быть и в Колонном зале Благородного собрания («Только на балконе!») во время знаменитого выступления Тургенева. В конце жизни она скажет: «Знаете, они не были классиками, бессмертными, они были воздухом моего поколения. Ими можно было дышать». Запомнились Южин и Ленский в спектаклях Малого театра, постановка «Царя Федора Иоанновича» в театре сада «Эрмитаж», с которого начинал свою историю Художественный общедоступный театр. Все вечера и воскресные утренники были расписаны, несмотря на достаточно хлопотную работу — в благотворительных учреждениях великой княгини Елизаветы Федоровны.

Благотворительность, милосердие — княжна Марья не переставала о них спорить и в глухие брежневские годы.

Вспоминаю наши с ней беседы.

«Ох, уж этот мне ваш Даль, — подсмеивалась она. — Все-то вы на него, как на икону, а язык чувствовать надо самим. Сами-и-им!». В ее старом, красного дерева комоде можно было найти открытки: Дворцовая площадь Кремля, подцвеченный памятник Скобелеву на фоне гостиницы с вывеской «Дрезден», Воскресенский монастырь за кремлевской стеной, Кузнецкий мост с лихачами... И везде — «Издание Общины Святой Евгении» и знак Красного Креста. «А как же иначе? Чтобы каждый грош на дело милосердия. Об этом было принято думать».

«Так было принято».... Иначе говоря: общественное мнение, определяющее привычную убежденность каждого. Отсюда и несогласие Марии Никитишны с Далем. У него «милосердие» отнесено к кусту слов «милый», а надо бы — к слову «сердце». Потому что всегда это — действие. Не просто сочувствовать, сожалеть, а действовать по подсказке сердца. Тут можно вспомнить и общие с польским языком праславянские корни: «милость» — любовь.

«И вовсе не моя это догадка. За примером ходить недалеко. На углу Скатертного и Хлебного переулков на фасаде дома надпись: «Милосердие есть движение душевное, подвигающее на доброе действие». Конечно, — была. Прежде, когда дом принадлежал церкви Бориса и Глеба, что на Поварской, там клир жил, и богаделенка приходская помещалась то ли на шестерых, то ли на четверых старушек. Мысль тут хорошая была: чтобы приход одной семьей жил. В семье ведь и здоровые, и молодые, и больные, и старые — все перед глазами. Из памяти не вычеркнешь. Нет, из совести...»

«Кто занимался благотворительностью? Не думайте, что одни миллионеры или очень состоятельные люди». В руках Марии Никитишны очередная открытка из комода. Мясницкие ворота. Московское училище живописи, ваяния и зодчества — не нынешнее, для высоких посещений и элиты, а каким было задумано — для самых малоимущих, «из народа». Напротив — окруженный конными упряжками Почтамт. Под поздравительными строками подпись: «С. Тютчева» и обратный адрес: Средний спасский переулок, дом Носова.

«Вот возьмите — Софья Ивановна Тютчева, фрейлина Двора, внучка поэта, дочь Ольги Николаевны Путяты, которая в приданое получила Мураново. Они там все вместе жили — и Ольга Николаевна, и Федор Иванович, и Николай Иванович, и сама Софья Ивановна. У всех придворные чины, но деньги совсем небольшие, а все равно милосердием занимались.

Федор Иванович, камер-юнкер, был в Попечительстве над учащимися в Москве славянами. Было такое после русско-турецкой войны. Николай Иванович, церемониймейстер, — в Совете Иверской Общины сестер милосердия, что в начале Большой Полянки. А Софья Ивановна — в Московском Комитете Красного Креста. Мы еще с ней постоянно в Елизаветинском благотворительном обществе встречались.

Елизаветинское — по имени великой княгини Елизаветы Федоровны. Сколько она детских приютов устроила по всей Москве и Московской губернии! И для младенцев, и для дошкольников, и для школьников. Я работала в Елизаветинском приюте имени великой княжны Ольги Николаевны — в Старо-конюшенном переулке, в собственном доме. Ребят по тихомировской методе грамоте учила, Божьему миру, что вокруг них. За рукоделием следила — ему с самого малого возраста девочек начинали обучать, чтобы в плоть и кровь вошло.

А еще одна тютчевская сестра, Екатерина Ивановна, была замужем за секретарем великой княгини Василием Евгеньевичем Пигаревым. Сын их потом много лет в мурановском тютчевском музее директорствовал. В Трубниковском переулке находилось Общежитие Елизаветы Федоровны для юных добровольцев, попечителем которого выступал Василий Евгеньевич. Там приют давали мальчикам — участникам войны, помогали вернуться к родителям, сиротам — получить образование и занятие...»

На замужество княжна Марья решилась поздно — без малого сорока лет. Считала, что с близким человеком должно быть прежде всего интересно. В отношении Ивана Егоровича Гринева не колебалась. Его необычность обращала на себя внимание многих. Коренной москвич, хотя из рода служилых ярославских дворян, он в юности увлекся театральным искусством. Стал учеником знаменитого театрального декоратора и постановщика московской казенной императорской сцены Карла Вальца. А сделал такой выбор потому, что мальчишкой увидел поставленный Вальцем в московском увеселительном саду «Эльдорадо» на Новослободской праздник «Ночь Графа Монте-Кристо». По случаю первого и последнего приезда в Москву Александра Дюма-отца.

Мать не стала слишком возражать. Недавно потеряв мужа, она предпочла разделить между детьми — сыновьями Иваном и Василием и дочерью Ираидой — причитающуюся им часть наследства. Дальше каждый решал за себя сам. Ираида Егоровна вышла замуж за старшего маклера московской Хлебной биржи, но очень скоро открыла и собственное дело — посредническую контору по продаже крупной недвижимости, стала едва ли не первой в России женщиной-маклером. Василий Егорович стал присяжным поверенным, занимался преимущественно городскими делами, был гласным Городской думы и многие годы председателем сословия, попечителем Покровской богадельни на 1100 мест. Вместе с сестрой они стали застраивать подмосковную станцию Лосиноостровская и благоустраивать новый поселок. От былых просторных, богато украшенных резьбой дач до наших дней сохранилась только одна — у железнодорожного полотна, — получившая статус памятника.

Еще недавно старые москвичи помнили так называемую Гриневскую крепость — уголок городской земли между Верхней Красносельской и линией Ярославской железной дороги, вокруг постепенно сокращавшегося в размерах Красного пруда. Здесь семье Гриневых принадлежали многие участки. Один из них был пожертвован Алексеевскому монастырю под кладбище.

Второй Красносельский переулок, 12 — нет уже этого нарядного особняка, выстроенного другом семьи, известным московским архитектором Владимиром Густавовичем Пиотровичем. Он уступил место безликим коробкам многоэтажных «спальных» сооружений, хотя должен был служить совершенно особому увлечению Ивана Егоровича — размещению созданного им собрания произведений западноевропейского искусства XV— XVII вв. Это увлечение, на первых порах поддержанное тем же Вальцем, объединяло его и с Константином Коровиным, и с Александром Головиным, и с Константином Юоном. Все они, как и певцы Большого театра, были завсегдатаями гриневского особняка.

С помощью Гринева Юон впервые обратился к оформлению театральных постановок. Иван Егорович был одержим идеей восстановить в собственной антрепризе русский театр XVII в. Юон эти спектакли оформлял в театре «Скоморох», который Гринев некоторое время держал там, где нынче Дом дружбы с народами зарубежных стран на Воздвиженке.

В буквальном смысле слова в музейных залах родилась и единственная дочь немолодых супругов Лидия. Девочке было двенадцать лет, когда наступил Октябрь 1917 г., четырнадцать, когда сыпняк унес в могилу отца. Дом был разграблен. Мария Никитишна свалилась с тяжелейшей испанкой, от которой многие месяцы не могла оправиться. Подделав возраст, знакомые сумели устроить Лидию на работу. Конторщицей. Для окончания школы оставались только вечерние и ночные часы.

Первая любовь и стремительный брак дочери в 17 лет, в конечном счете, даже матери показались улыбкой удачи. Правда, молодой супруг был иностранцем. Сын известного итальянского композитора и оперного дирижера, Микеле Беллучи, благодаря военным действиям оказался перенесенным из родного Кракова, где отец участвовал в создании местного оперного театра, в Крым, а затем в Москву. Винтовку он сменил на перо, начал писать и печататься на польском и итальянском языках, примкнул к литературной группе «Перевал». Дом в Красносельском зажил новой жизнью. Здесь постоянно стали бывать члены объединения, можно было встретить Маяковского, Рюрика Ивнева и — боготворимого молодой и старой хозяйками — Есенина. Вот отрывок из все еще полностью не опубликованных воспоминаний Лидии Белютиной (русская транскрипция итальянской фамилии в районном паспортном столе) — Гриневой.

С.А. Есенин

«Есенин бывал у нас, когда мы жили во 2-м Красносельском переулке. Постоянными нашими гостями были «перевальцы». Угощения почти никакого — один самовар... Сергей Александрович очень любил, когда самовар «пел». Моя мама начинала волноваться, вспоминать плохие приметы, а он смеялся и говорил, что без пения не получается настоящего чаепития.

Была в Сергее Александровиче удивительная ловкость и непринужденность. Все, что он делал, — поднимет за спинку венский стул, возьмет из рук чашку, откроет книгу (обязательно пересматривал все, что было в комнате), — получалось ладно. Можно бы сказать пластично, но ему это слово не подходило.

Ладный он был и в том, как одевался, как носил любую одежду. Никогда одежда его не стесняла, а между тем заметно было, что она ему не безразлична. И за модой следил, насколько в те годы это получалось. Особенно запомнилось его дымчатое кепи. Одевал его внимательно, мог лишний раз сдунуть пылинку. Мне этот жест всегда потом вспоминался в связи со строкой: «Я иду долиной, на затылке кепи...»

Читали у нас свои произведения многие. Читал и Сергей Александрович. Ото всех поэтов его отличала необычная сегодня, я бы сказала артистическая, манера чтения. Он не подчеркивал ритмической основы или мысли. Каждое его стихотворение было как зарисовка настроения. Никогда два раза не читал одинаково. Он всегда раскрывался в чтении сегодняшний, сиюминутный, когда бы ни было написано стихотворение. Помню, после чтения «Черного человека» у меня вырвалось: «Страшно». Все на меня оглянулись с укоризной, а Сергей Александрович помолчал и откликнулся как на свои мысли: «Да, страшно». Он стоял и смотрел в замерзшее окно...

А вот строка «Голова моя машет ушами» так и осталась жить в нашем доме. Сколько лет прожила, и все поколения ее повторяют... Это было одно из первых чтений, как сказал Сергей Александрович...

Меня всегда удивляла и трогала та бережная почтительность, с которой Сергей Александрович обращался к моей маме. Мама не была очень старым человеком — ей подходило к шестидесяти. Она недавно перенесла тяжелую испанку, сильно поседела и особенно исхудали у нее руки с длинными тонкими пальцами.

Когда мама входила в комнату, Сергей Александрович первым вскакивал и старался чем-нибудь ей услужить: подвинуть стул, поддержать пуховый платок, поправить завернувшийся уголок скатерти. А когда мама протягивала ему руку, Сергей Александрович брал ее, как хрупкую вещь, — обеими руками, и осторожно целовал. Было видно, его до слез умиляло, что мама знала множество его стихов и начинала их читать с любой строчки. Мама вообще очень любила поэзию, но больше всех — Лермонтова и Есенина.

Мне всегда казалось, что мама видит в Сергее Александровиче больше, чем все мы. Она так о нем и говорила: «Светлый человек», и что у него «колдовской язык». Мама как-то сказала за чаем Сергею Александровичу, что слова у него обыкновенные, а звучат, как заговор. Сергей Александрович внимательно посмотрел на маму, а потом рассмеялся и сказал: «Это как ручей журчит, Мария Никитична?» «Под кладкой», — сказала мама, и оба начали смеяться»...

Оказалось, дочери было отведено всего пять лет спокойной семейной жизни. Михаил Белютин был расстрелян первым среди литераторов, причастных к «Перевалу». В стенах Алексеевского монастыря, на краю выросшего на гриневской земле кладбища. В 1936 г. первый секретарь Московского комитета партии Хрущев откроет на месте снесенного кладбища Детский парк Железнодорожного района Москвы.

С началом Великой Отечественной войны ушел в ополчение единственный внук, которому несколькими днями раньше исполнилось шестнадцать. Дальше была контузия, газовая гангрена, многолетний пневмоторакс легкого. Вчерашнему мальчишке-фронтовику никто не простил ни иностранного происхождения отца, ни его расстрела. Когда понадобились козлы отпущения для развертывания «всенародной компании борьбы с космополитами и формалистами» сразу по окончании войны, его имя — имя студента Художественного института — оказалось названным рядом с именами «корифеев преступного течения».

Впрочем, «анкетный выбор» неожиданно оказался пророческим. Яркий живописный талант Элия (Элигиуша) Белютина был представлен миру родиной отца и родиной деда. В Польше состоялась первая международная выставка его работ, повторенная затем в Париже. В Италии его выставки обошли все художественные центры, принеся со временем вместе с многочисленными наградами Золотую медаль «За творческие успехи и деятельность, имеющую международное значение». Княжна Марья и тут оказалась права.

Э. Белютин. Модули-С

Отчаяние? Она его и близко не подпускала. Твердо верила, что каждое испытание посылается человеку сообразно его силам. Нужно преодолевать его самому и не тревожить Всевышнего своими бедами — может быть, придет еще горшая минута, и вот тогда... В 90 лет катаракта лишает ее зрения, и она требует, буквально требует операции. Все возражения врачей о возможности неблагоприятного исхода не производят на нее впечатления. Сократится жизнь? Я и так долго жила, но если хочу — все получится.

Получилось! Врачи уступили воле маленькой энергичной женщины, к тому же обманувшей их на целых 15 лет. Операция прошла успешно, и сразу по возвращении из больницы Марья Никитишна заняла свое привычное место у обеденного стола — с книгой, под ярким пятном старого абажура. «Три мушкетера»! Она успела перечитать всю трилогию — запоем, не отрываясь, потому что в ней побеждают порядочность и благородство. И успела подсказать автору этого очерка идею книги — о русских женщинах. Ведь, в самом деле, если переведутся настоящие русские женщины, с их стойкостью, жалостливостью, преданностью, способностью забыть себя ради других, что станет с Россией? Сумеет ли наша земля продолжить свою историю или навсегда растворится среди общих и ничьих представлений, понятий, устремлений, перестанет быть только твоей, только моей, только нашей?

А вот киноповесть о семье княжны Марьи опоздала. Полнометражная картина была создана талантливым режиссером-документалистом Александром Мироновым на «Центрнаучфильме» в 1993 г. — к 20-летию смерти героини. Но ведь все-таки сделана! Пусть для потомков...