Москва - столица

ДРАЧЕВКА, г. ЧЕ-ВУ

Я ужасно полюбил Москву. Кто привыкает к ней, тот не уедет из нее. Я навсегда москвич. Приезжай литературой заниматься... Приезжай!!!... Что ни песчинка, что ни камушек, то и исторический памятник.

А.П. Чехов

Жизнь в Таганроге оборвалась сразу и навсегда. Лавочник Павел Чехов стал банкротом. Свой дом — пусть не такой видный, как мечталось, пусть тесный (деньги, деньги!), пусть заселенный родными и не приносивший дохода, — разрушил все надежды на будущее. Выплатить взятую под него банковскую ссуду всего-то в полторы тысячи рублей не представлялось возможным. Оставалось бегство — и это через два года после окончания строительства — тайное, казавшееся мучительно позорным, бесповоротное.

По счастью, старшие сыновья Александр и Николай уже учились в Московском университете и Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Павел Егорович с женой, дочерью и младшим сыном направлялись к ним. В Таганроге оставался последний из семьи — гимназист Антон Чехов.

Со временем он напишет А.С. Суворину: «Напишите рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без галош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший Богу и людям без всякой надобности — только из сознания своего ничтожества, напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая». Этим перерождением он будет обязан Москве.

М. Бочаров. Вид Москвы от села Воробьева. 1853 г.

Чехов попадет в старую столицу первый раз семнадцати лет, на летние каникулы 1877 г., и найдет родных ютящимися на задворках дома № 29 по Даеву переулку Старый полусгнивший флигелек на две квартирки. В одной из них — на три конурки — вся семья. Такой бедности они не знали в Таганроге. Почти без мебели — спать зачастую приходилось вповалку на полу. Зачастую — потому что квартиры мелькали как в унылом калейдоскопе: больше десяти адресов за первые три года московской жизни. Это сестра Маша будет вспоминать о запущенном саде и настоящей «тургеневской» беседке. Гимназист далек от ее романтических настроений и никогда не придет больше в этот переулок. Тем не менее: «После Москвы у меня в голове крутится... Если только кончу гимназию, то прилечу в Москву на крыльях, она мне очень понравилась...» Прежде всего сам город и уж потом возможности, которые открывались в отношении продолжения образования.

Высокий басовитый молодой человек в штатском, как определит его брат Михаил, который сойдет с извозчика у обшарпанного дома № 36 по Трубной улице, словно не заметит, что район станет много беднее. Осень 1879 г. Чеховы с прошедшей зимы ютятся в подвале. Было промозгло холодно, сыро и «через окна под потолком виднелись одни только пятки прохожих». Но после первых поцелуев и родственных объятий Антон торопится в город. Просто в город. «Гурьбой отправились смотреть Москву, — рассказывал М.П. Чехов. — Я был чичероне, водил гостей в Кремль, все им показывал, и все мы порядочно устали. Вечером пришел отец, мы ужинали в большой компании, и было так весело, как еще никогда». «Гостями» были привезенные Антоном из Таганрога два товарища, которые стали квартирантами семьи, — немалое облегчение для грошового бюджета Чеховых.

К. Тон. Большой Кремлевский дворец. 1838-1849 гг.

Так получается, что при множестве мужчин в семье только Антон оказывается общим кормильцем. У него стипендия от Таганрога для занятий в Московском университете — целых 25 рублей в месяц. Это он заботится о квартирантах. Он же начинает пробовать свои силы в литературе — сначала прежде всего ради заработка. Первая попытка — изложение того бесконечного «научного спора» обывателя со всеми открытиями науки, которым обычно развлекал появлявшихся в доме гостей: «Письмо донского помещика Степана Владимировича к ученому соседу д-ру Фридриху».

Ответ на присланный рассказ редакция петербургского еженедельника «Стрекоза» помещает в рубрике «Почтовый ящик»: «Драчевка, г. Че-ву. Совсем недурно. Присланное поместим. Благословляем и на дальнейшее подвижничество». «Благословение» появилось в номере от 13 января 1860 г., публикация прошла 9 марта. Автор был предупрежден об ожидающем его гонораре — 5 копеек за строку. Чеховы жили уже в это время на втором этаже дома Савицкого на той же Драчевке (Трубная ул., 23).

Литературные занятия и одновременно занятия на медицинском факультете Московского университета (Б. Никитская, 2) — свободного времени у него просто не существовало. Тем более, что при грошовой оплате писать было нужно очень много — благо перед студентом-сочинителем открываются двери редакций многочисленных газет и журналов. «Сотрудничаю я в «Осколках» с особенной охотой, — пишет Чехов его издателю Н.А. Лейкину. — Направление вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к вам, как уже и привлекли, не одного меня». Но предназначенную для «Осколков» посылку может перехватить редактор «Зрителя» (М. Дмитровка, 1). «Отнять нельзя было: приятель», — объясняет Чехов свои отношения с В.В. Давыдовым, у которого сотрудничали к тому же его братья писатель Александр и художник Николай Павловичи. Вместе с Николаем Павловичем Чехов сотрудничает в журнале «Свет и тени». «В несчастном «Будильнике», — замечает он по поводу другого журнала (Леонтьевский пер., 21),— зачеркивается (цензорами — Н.М.) около 400—800 строк на каждый номер. Не знают, что и делать». Кстати, именно в «Будильнике», на спор с его издателем, Чехов берется написать подражание модным светским душещипательным романам. Действительно, многие из читателей принимают чеховскую «Ненужную победу» за роман венгерского писателя Мора Иокая. Рассказ пользуется большим успехом и впоследствии, в течение 1916— 1924 гг. неоднократно экранизируется.

В журнале «Москва» Чехов печатает рассказы «Забыл!», «Зеленая коса. Маленький роман», «Свидание хотя и состоялось, но...», «Ярмарка», «Барыня», в «Мирском толке» — «Цветы запоздалые», в «Спутнике» — «Пропащее дело», «Двадцать девятое июня», «Который из трех». И это лишь немногие из тех пятисот с лишним литературных произведений, которые будут написаны за годы занятий в университете. Случалось, что рассказы Чехова появлялись ежедневно. «Я газетчик, потому что много пишу, но это временно... Оным не умру. Коли буду писать, то непременно издалека, из щелочки... Не завидуй, братец, мне! Писанье ничего, кроме дерганья, ничего не дает мне. 100 руб., которые я получаю в месяц, уходят в утробу, и нет сил переменить свой серенький неприличный сюртук на что-либо менее ветхое. Плачу во все концы... Живи я в отдельности, я жил бы богачом, ну, а теперь... на реках Вавилонских седохом и плакохом...»

Его мечта — освободиться от ига издателей и обратиться к медицинской практике. Университетские занятия увлекают и приносят серьезные результаты. Трудно было не испытать на себе влияния таких светил русской медицины, как доктора Остроумов, Захарьин, Кожевников и особенно декан медицинского факультета Н.В. Склифосовский. Чехов проходит практику рядом со своим домом: университетские клиники располагались на Рождественке.

К ним была присоединена находившаяся у Петровских ворот Екатерининская больница (Страстной бульвар, 15/29). «Не сомневаюсь, — напишет со временем Чехов, — занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность... Знакомство с естественными науками, с научным методом всегда держало настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно, — предпочитал не писать вовсе». Во всяком случае, с самого начала мысль о предстоящей медицинской практике не только не угнетала, но воспринималась со всей серьезностью.

Казалось, Москва владела всеми помыслами и участвовала во всех планах на будущее. Но не за счет неприязни ко все более глубоко уходившему в прошлое Таганрогу. Мысль о городе на Азовском море постоянно возвращалась, жила до последних дней. Незадолго до кончины, тяжело больной, он напишет в завещании, обращенном к сестре: «После моей смерти и смерти матери все, что окажется, кроме дохода с пьес, поступает в распоряжение Таганрогского городского управления на нужды народного образования, доход же с пьес — брату Ивану, а после его, Ивана, смерти — Таганрогскому городскому управлению на те же нужды по народному образованию». Впрочем, заботы о родном городе начинаются много раньше. Усилиями Чехова формируется городская библиотека. Год за годом он пересылает в Таганрог ящики с книгами, последний — за месяц до смерти. Само здание библиотеки строится по проекту его друга, архитектора Ф.О. Шехтеля. По инициативе Чехова и на средства, собранные при его участии, сооружен в городе памятник Петру I. Даже псевдонимом он обязан Таганрогу и именно поэтому относится к нему с редкой бережностью: «Псевдоним А. Чехонте, вероятно, и странен и изыскан. Но он придуман еще на заре туманной юности, я привык к нему, а потому не замечаю его странности...» Автором был один из любимых гимназических учителей Чехова — законоучитель Ф.П. Покровский, отличавшийся прогрессивностью убеждений и совершенно необычной для священника манерой поведения, откуда шло его прозвище «гусара в рясе».

...Переулки, как весенние ручьи, сбегают с крутого пригорка. Горбатые. Извилистые. В редких всполохах зелени в просветах крыш тесно уставленных домов. Дома — приземистые, кирпичные, в мелкой мозаике окон. Сретенские. Конечно, были похожие и в других уголках Москвы. Были. И все же эти — особенные: совсем, как на центральных улицах, в богатых кварталах, но уменьшенные — во много раз «обедненные». Доходный дом — всего в три этажа и в три квартирки. Отдельная квартира — но из крохотных очень сумрачных комнат: куда ни глянь, посеревшие от грязи стены, лукошки стиснутых камнем дворов, вздыбленные булыжником мостовые. Не нищета — скорее бедность, всеми силами цеплявшаяся за внешнюю благопристойность.

«Я живу в Головином переулке (М. Головин пер., 3), — пишет Чехов. — Если глядеть со Сретенки, то на левой стороне. Большой нештукатуренный дом третий со стороны Сретенки, средний звонок справа, бельэтаж, дверь направо, злая собачонка». Здесь пройдут 1881—1885 гг. Сюда же соберется к молодому писателю Н.С. Лесков. В письме брату Александру Чехов подробно опишет это взволновавшее его происшествие: «...Спрашивает: «Знаешь, кто я такой?» — «Знаю». — «Нет, не знаешь... Я мистик...» — «И это знаю...» Таращит на меня свои старческие глаза ж пророчествует: «Ты умрешь раньше своего брата». — «Может быть». — «Помазую тебя елеем, как Самуил помазал Давида... Пиши». Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу. Человечина, стоящий внимания. В Питере живучи, погощу у него. Разъехались приятелями».

Слов нет, средств для переезда в лучший район со всей семьей не хватало. Но не только из-за этого Чехов не думает о переезде. Время покажет — он с нежностью будет вспоминать сретенские переулки, хотя никаких удобств ни для жизни, ни тем более для литературной работы они не давали. «Пишу при самых гнусных условиях, — жалуется Чехов в 1883 г. — В соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери «Запечатленного ангела» (Н.С. Лескова — Н.М.). Кто-то завел шкатулку, и я слышу «Елену Прекрасную»... Обстановка бесподобная. Браню себя, что не удрал на дачу, где, наверное, и выспался бы; и рассказ бы вам написал, а главное — медицина и литература были бы оставлены в покое».

А. Егоров. Рождественский бульвар зимой. 1896 г.

А между тем они продолжали сосуществовать — внутренне выбор еще не был сделан: врач или писатель. В 1884 г. Чехов заканчивает курс медицинского факультета и издает свой первый сборник рассказов «Сказки Мельпомены». Зато на чеховских вечерах в Малом Головине переулке явно преобладают литераторы. Вездесущий «дядя Гиляй» — В.А. Гиляровский станет вспоминать: «Все было проникнуто какой-то особой теплотой, сердечностью и радушием». Первым шагом в новую жизнь молодого доктора становится перемена квартиры и даже самого района. Выбор Чехова падает на далекое, «затхлое», но более богатое пациентами Замоскворечье.

«Полы красят», — сообщает Чехов 30 сентября 1885 г. о своей будущей квартире на Большой Якиманке (50). В ближайшие дни происходит переезд, а уже 12 октября он рассказывает в письме: «Квартира моя за Москвой-рекой, а здесь настоящая провинция: чисто, тихо, дешево и... глуповато». Но это впечатление от первых, еще сравнительно теплых осенних дней. Через месяц становится очевидным, насколько неудачным был выбор: «У меня беда! Новая квартира оказалась дрянью: сыро и холодно». Дело не в неудобствах — к ним Чехов давно привык, просто он начинает неважно себя чувствовать. В ближайшие же недели совершается новый переезд, почти рядом, через улицу, на первый этаж дома, принадлежавшего врачу 1-й Градской больницы Клименкову. Бельэтаж занимал кухмистер (Б. Якиманка, 45).

Снова на первый взгляд все выглядело как нельзя более удобно. У самого доктора Чехова отдельный кабинет и даже с камином. У семьи достаточно места. Пациенты быстро разгадывают добросовестность и знания начинающего врача. Но настоящих удобств нет, и как-то никто не обращает внимания на состояние хозяина. Холод, опять холод, такой мучительный для начинающего испытывать ознобы Чехова. «Ваш диван гораздо мягче моего матраца»,— пишет он в Петербург Лейкину, — да и не холодно у вас, как у меня... Бррр!..» При всей своей общительности ему трудно целыми днями выдерживать нашествия знакомых сестры: «Вечная толкотня, гам, музыка. В кабинете холодно... пациенты...» Недели проходят в постоянных поездках по больным, когда приходится выезжать и на далекие окраины. В течение одного дня можно столкнуться с сыпным тифом, крупом, оспой. Начатые рассказы лежат без движения из-за бесконечных перерывов.. А вечера и ночи — они принадлежат предприимчивому кухмистеру: бельэтаж сдается под свадьбы, поминки, всяческого рода обеды и ужины: «Надо мной сейчас играет свадебная музыка... Такие-то ослы женятся и стучат ногами, как лошади... Не дадут мне спать».

Но особенно донимали материальные нехватки. Несмотря на достаточно успешно начатую практику, на то, что гонорар за строчку рассказов вырос до 12 копеек, чеховских заработков семье недостаточно. Чехов будет писать брату, что одно пианино для сестры ему обходится в месяц дороже, чем тому квартира в Таганроге. К тому же приходится платить долги братьев лавочникам, портным, которые те делают, даже не ставя Антона в известность. Все острее заявляет о себе зарождающийся недуг: «Я болен. Кровохарканье и слаб... Надо бы на юг ехать, да денег нет»; «Боюсь подвергнуть себя зондировке коллег... Вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления!» И в том же письме замечание о том, что надо ехать лечить Гиляя. Вот только один день из-за собственного плохого самочувствия придется пропустить, зато завтра поедет непременно: «На пожаре человечина ожегся, кругом ранился и сломал ногу».

Между тем как раз в этой квартире приходит то литературное признание, которое определит всю остальную писательскую жизнь.

Письмо маститого писателя Д.В. Григоровича, друга Ф.М. Достоевского, автора известного «Антона-горемыки». С удивительной заботливостью и добротой он пишет молодому коллеге о его необычайном таланте, о необходимости талант беречь и ни в коем случае не растрачивать на пустяки, о серьезной работе. Чехов потрясен, и с этого времени на его рабочем столе займет свое непременное место фотография Григоровича с надписью: «От старого писателя на память молодому таланту». В недолгие замоскворецкие годы выйдет и второй сборник рассказов «Пестрые рассказы».

Чехов и позже говорил о себе, что легок на подъем и всегда готов пуститься в дорогу, близкую или дальнюю. Из Замоскворечья он проделывает внушительные концы на Долгоруковскую, где располагались в импровизированной мастерской подружившиеся с ним художники. Мастерская впервые появилась в связи с работой над декорациями для только зарождавшейся Частной русской оперы С.И. Мамонтова. «Другого критика (помимо С.И. Мамонтова. — Н.М.) мы имели в лице Антона Павловича, — вспоминал П.Н. Мамонтов. — Мнения его отличались лаконичностью удивительно странной формы: окинет взглядом через пенсне, задумается и уронит такой афоризм, что разгадаешь не сразу». Чехов начал заходить сюда еще в период жизни в Малом Головине переулке, обычно имея в виду возможность повидать брата Николая.

«Он развлекал нас своими рассказами о своих наблюдениях, — добавлял тот же мемуарист, — и приправлял свое повествование такими звукоподражаниями, паузами, мимикой, насыщенными черточками такой острой наблюдательности, что все мы надрывались от смеха, хохотали до колик, а Левитан, как наиболее экспансивный, катался на животе и дрыгал ногами».

В мае 1886 гг. молодежь заканчивает Московское училище живописи, ваяния и зодчества, которое было, по словам Чехова, «лучшей Академией в мире». Получив аттестаты и медали, Константин Коровин и И.И. Левитан направляются в дом на Большой Якиманке звать приятеля праздновать в Сокольники. Чехов, конечно же, соглашается, но с медалями разыгрывает сцену, на всю жизнь запомнившуюся К.А. Коровину: «А.П. Чехов посмотрел на наши медали и сказал:

— Ерунда! Не настоящие.

— Как не настоящие! — удивился Левитан.

— Конечно. Ушков-то нет. Носить нельзя. Вас обманули — ясно.

— Да их и не носят, — уверяли мы.

— Не носят!.. Вот я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медали. А это что? Обман».

Было лето в окрестностях Звенигорода, одинаково увлекательное для Чехова и художников. Наступила осень, принесшая с собой очередной переезд — на этот раз на Садовую-Кудринскую, в дом Корнеева (Садовая-Кудринская, 6 — ныне Дом-музей А.П. Чехова). Не хотелось признаваться самому себе, что выбор уже сделан, что отныне в жизни будет литература и только литература. В письмах же промелькнет, что рука не налегает повесить табличку о врачебных приемах. «Место чистое, тихое и отовсюду близкое, не то что Якиманка», — одно из основных преимуществ. Самый же дом вызывает достаточно иронические замечания о сходстве с комодом и о «либеральном цвете» — красном, в который он выкрашен. Работать удобнее, еще удобнее встречаться с людьми — подобная потребность была у него неиссякаемой.

В «Доме в Кудрине», как станет называть его Чехов, всегда «много дяди Гиляя». Чехову хорошо знакомы адреса Гиляровского на Большой Никитской (Хлыновский тупик, 4), и в районе Мещанских (ул. Гиляровского, 24), и на Столешниковом переулке (№ 11). У него завязывается дружба с В.Г. Короленко, выступившим впервые в печати в 1885 г. с рассказом «Сон Макара», который был напечатан в журнале «Русская мысль». Работая над «Слепым музыкантом», он надолго задержался в старой столице в Большой Московской гостинице на Воскресенской площади (пл. Революции). Чехов будет писать в 1888 г.: «Это мой любимый из современных писателей. Краски его колоритны и густы, язык безупречен...» Со своей стороны Короленко, полюбивший дом в Кудрине, ответит той же глубокой симпатией: «Чехов произвел на меня впечатление человека глубоко жизнерадостного. Казалось, из глаз его струится неисчерпаемый источник остроумия и непосредственного веселья».

Между тем, хотя редко и скупо, Чехов признавался: «Понемножку болею и мало-помалу обращаюсь в стрекозиные мощи». Иногда мелькали и жалобы на дом, возможно, связанные с развитием болезни: «Не знаю, как у Зола и Щедрина, но у меня угарно и холодно».

Необычными гостями были театральные деятели. В.Н. Давыдов разыгрывает в доме в Кудрине сцены из запрещенной цензурой пьесы Л.Н. Толстого «Власть тьмы». Он же выступает главным исполнителем первой поставленной на профессиональной сцене чеховской пьесы «Иванов». «Иванова будет играть Давыдов, — пишет Чехов, — который к великому моему удовольствию в восторге от пьесы, принялся за нее горячо и понял моего Иванова так, как именно я хочу. Я вчера сидел у него до 3-х часов ночи и убедился, что это действительно громаднейший художник». Разбор пьесы происходил в доме № 26 на Петровке.

Премьера «Лешего» состоялась 19 ноября 1887 г. в театре Корша (Петровский пер., 3). Мнения публики разделились. Одни приняли пьесу с восторгом, другие с негодованием. Взрывы аплодисментов прерывались шиканием и топанием. От постоянных вскакиваний зрителей кресла в партере были сдвинуты со своих мест, перепутаны, так что никто не мог найти своего места. «А что делалось на галерке, — писал брат Чехова Михаил Павлович, — то этого невозможно себе представить: там происходило целое побоище между шикавшими и аплодировавшими». Резюмируя произошедшее, сам Чехов назвал спектакль «всеобщим аплодисменто-шиканьем».

В чеховской семье читает сцены из «Ричарда III» А.П. Ленский, постоянным гостем бывает А.И. Южин. Оба они жили в 1886 г. в доме № 22 по 1 Ушаковскому переулку. Чехову одинаково хорошо знакомы и позднейшие южинские квартиры — в 1887 г. номер в гостинице «Европа» (Неглинная ул., 4), с 1887 г. — Леонтьевский переулок, 4. Но особенное значение для Чехова-драматурга имело знакомство с В.И. Немировичем-Данченко (Чудовский пер. 5), оставившим превосходный литературный портрет писателя: «Я увидел довольно красивого, положительно красивого молодого человека, с приятно вьющимися, забранными назад волосами, бородкой и усами, очевидно, избегавшими парикмахера, державшегося скромно, но без излишней застенчивости и, очевидно, склонного к невычурной чистоплотности и внешней порядочности. Голос очень низкий, молодой бас, дикция настоящая русская, даже с каким-то оттенком чисто великорусского наречия, интонация гибкая, даже переливающаяся в легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, тем более, театральности».

В 1889 г. Чехову пришлось пережить премьеру еще одной своей пьесы — «Леший», которая состоялась в частном театре Абрамовой (Театральная пл., 2 — ныне Центральный детский театр) 29 декабря. Именно пережить, потому что успеха пьеса не имела и впоследствии долгие десятилетия не ставилась на сцене. Но тот же год приносит встречу с П.И. Чайковским. Чехов получает в подарок от композитора фотографию с надписью: «А.П. Чехову от пламенного почитателя. 14 октября 1889 г.». И немедленно откликается запиской: «Очень и очень тронут, дорогой Петр Ильич, и бесконечно благодарю вас. Посылаю вам и фотографию, и книгу, и послал бы даже солнце, если бы оно принадлежало мне». В другом письме он напишет: «Я готов день и ночь стоять почетным караулом у крыльца того дома, где живет Петр Ильич». Предприняв попытку поселиться в Москве, П.И. Чайковский жил в это время в доме № 6 по Померанцеву переулку.

И. Пелевин. Лубянская площадь. 1895 г.

«Дорогой Антон Павлович! Мне нескоро удастся урваться к вам, и об этом я страшно горюю. Душевный поклон всем бабкинским жителям. Скажите им, что я не дождусь минуты увидеть опять это поэтичное Бабкино; об нем все мои мечты. Пишите мне по следующему адресу: Пречистенка, дом Лихачева, меблированные комнаты, № 14». За первым письмом Левитана Чехову последовало другое: «Лежу в постели пятый день... Пишите мне...» Чехов не мог не откликнуться. Он бывает в этих левитановских «меблирашках», как и в «Восточных номерах» (Садовая-Спасская, 12), где Левитан жил вместе с его братом Николаем, как и на их общей квартире напротив Консерватории (Б. Никитская, 14). Помимо учеников, он был в самых добрых отношениях и с их учителем В.Д. Поленовым, чьи вечера собирали столько чеховских друзей-художников. Сначала с 1862 до 1887 г. они проходили на Божедомке (Самарский пер., 22—24), с 1889 г. на Кривоколенном переулке, 11.

Талант признательности — за каждое доброе слово, за каждое проявление дружбы и доброжелательности — им Чехов обладал в удивительной мере. Ему дорог появляющийся в его доме А.Н. Плещеев, автор революционных стихов сороковых годов, проведший много лет в ссылке по делу кружка петрашевцев, в который входил вместе с Достоевским. И он с сердечной симпатией относится к Я.П. Полонскому, которому обязан высшей русской литературной наградой — Пушкинской премией 1887 г. за сборник рассказов «В сумерки». «О доме в Кудрине я вспоминаю с особенным чувством, и эти воспоминания не бледнеют от времени», — признается Чехов. Тем не менее 21 апреля 1890 г. — последний день, который он проведет в полюбившемся гнезде. Им задумано путешествие на Сахалин. Родные и Левитан проводят его на Ярославском вокзале.

Не было ни официального поручения, ни командировки — ничего, кроме собственного желания увидеть места каторги и ссылки. Корреспондентский билет от «Нового времени», устроенный А.С. Сувориным, представлял единственный документ для дальнего и небезопасного путешествия. В одном из писем по окончании поездки Чехов коротко скажет обо всем пережитом: «Я проехал на лошадях всю Сибирь, плыл 11 дней по Амуру, плавал по Татарскому проливу, видел китов, прожил на Сахалине 3 месяца и 3 дня, сделал перепись всему сахалинскому населению, чего ради исходил все тюрьмы, дома и избы... затем на обратном пути, минуя холерную Японию, я заезжал в Гон-Конг, Сингапур, Коломбо на Цейлоне, Порт-Саид и проч. и проч.»

Возвращаться приходилось на новую квартиру. Родные даже недолгие месяцы его отсутствия не хотели платить за ставший слишком большим для них одних дом. Особнячок в конце Малой Дмитровки (29) обходился много дешевле.

Он сдержанно отнесется к перемене: «Живу я теперь на Малой Дмитровке; улица хорошая, дом особнячок, два этажа. Пока не скучно, но скука уже заглядывает ко мне в окно и грозит пальцем». И это при том, что пишет Чехов на редкость много. Дом Фирганга — по имени владельца — связан с появлением «Гусева», «Дуэли», «Попрыгуньи». Он снова втягивается в поток московской жизни. Расположенная через несколько домов мастерская Константина Коровина, в которой в это время работает над своим «Демоном» Врубель (М. Дмитровка, 15). Встречи с М.Н. Ермоловой (Тверской бульвар, 11). Приезды В.Г. Короленко. Множество посетителей, мешающих работе. И в октябре 1891 г. признание: «Я приказал никого не принимать и сижу в своей комнате, как бугай в камышах — никого не вижу и меня никто не видит. Этак лучше, а то публика и звонки оборвет и кабинет мой превратит в курильню и говорильню. Скучно так жить...». Единственный выход — оставить Москву. Может быть, отправившись в Петербург или Нижний Новгород, может быть, — и это впервые появляющаяся мысль — перебравшись в провинцию.

Дело не только в условиях для литературной работы — Чехов после впечатлений сахалинской поездки ищет поля для общественной деятельности. «Ах, подруженьки, как скучно! — пишет он в том же октябре. — Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке, с мангусом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь...»

Решение приходит неожиданно и осуществляется стремительно: Мелихово. Небольшое поместье вблизи станции Лопасня, между Подольском и Серпуховым. Крепкий, «с затеями», дом. Сад. Маленький пруд. Из инвентаря в исправности, по отзыву Чехова, один рояль. И невыгодные условия покупки. Правда, всего за треть цены наличными, но с переводом на нового владельца банковского долга — обстоятельства, резко усложнившие для Чехова жизнь.

Работа. Снова работа. Не та, свободная, о которой так мечталось, но по-прежнему связанная с финансовыми расчетами.

Зато меняется общий характер жизни. Он много занимается собственно хозяйством. В работах по устройству Мелихова принимает участие вся семья. С переменным успехом — к сельским заботам нужно привыкать. Сам Чехов втягивается в местную общественную жизнь. Участвует в организации школ. Работает бесплатным земским врачом, обслуживающим крестьян. Добивается прокладки шоссейной дороги. И пишет. Среди первых и самых сильных впечатлений от Мелихова — кабинет с большими итальянскими окнами, более просторный, чем в Москве. Не обходят Мелихова и гости, которых только вначале приходится усиленно приглашать.

Между тем жизнь без Москвы очень скоро становится невозможной. Чехов приезжает в нее часто, сделав своим домом две гостиницы — Большую Московскую и Славянский базар (Никольская, 17). В первой у него даже появляется любимый номер. Охотно бывает в театрах — у Корша и в Малом, где в частности смотрит в декабре 1893 г. пьесу И.Н. Потапенко «Жизнь». Конечно, ослабевают связи с актерами, но не интерес к сцене. Впрочем, достаточно появиться в старой столице, как весть о приезде проносится среди друзей. Первым чаще всего появляется М.А. Саблин, забирающий Чехова в традиционную поездку по московским трактирам, вечером, после спектакля, непременно Южин. Завязываются достаточно близкие отношения с Л.Н. Толстым. В письмах много раз повторяется желание бывать у него в одиночку, без знакомых и связанных с ними дел: слишком большое значение придает Чехов этому общению, слишком трепетно относится к толстовскому дому (ул. Льва Толстого, 21). Летом 1896 г. именно через Чехова американский физик Роберт Вуд и американский писатель Франс Виллард, приехавшие на Всероссийскую промышленную выставку в Нижний Новгород, передают Толстому изданные за рубежом те из его произведений, которые были запрещены цензурой. Уважение писателей друг к другу было взаимным. «Чехов — это Пушкин в прозе», — утверждал Толстой.

Теперь в Москве еле хватает времени на самые необходимые деловые и дружеские контакты. Брат Иван — он живет и работает в школе на Новой Басманной. Левитан — с 1892 г. и до конца своей короткой жизни он располагает мастерской в крохотном, густо заросшем сиренью домике, затерявшемся в глубине московского двора (Б. Трехсвятительский пер., 1). Сестра Мария Павловна, жившая в доме Кирхгофа на Садовой-Сухаревской улице. Книгоиздатель И.Д. Сытин (контора — Тверская, 18, типография — Пятницкая ул., 71), заинтересовавший своим отношением к простому читателю: «Интересно в высшей степени. Это настоящее народное дело. Пожалуй, это единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею». В.И. Немирович-Данченко — ему передает в 1895 г. свою только что законченную «Чайку» Чехов (Гранатный пер, 11).

Им обоим запомнится этот хмурый декабрьский день, который описывает в своих воспоминаниях Немирович-Данченко: «Я сидел за письменным столом перед рукописью, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда, заложив руки в карманы, не обернувшись ни разу по крайней мере в течение получаса и не проронив ни одного слова». Но только 9 и 11 сентября 1898 г. Чехову доведется присутствовать на репетициях пьесы вновь созданным Художественным театром.

Приобретая Мелихово, он искренне торжествовал, что больше не будет иметь так связывавшей его «московской берлоги». В чем-то он был прав, чего-то не принял в расчет. Еще в марте 1892 г. в письме Л.С. Мизиновой будут строки: «Денег нет, Мелита. Немножко угарно. Форточек нет. Отец накурил ладаном. Я навонял скипидаром. Из кухни идут ароматы. Болит голова. Уединения нет...». Уединение действительно не состоялось. Число гостей день ото дня растет. Чтобы сохранить возможность работы, Чехов перебирается из кабинета в большом доме в маленький флигелек — кабинет займет под свою живописную мастерскую сестра Маша. Все хуже — и он это прекрасно знает — обстоит дело со здоровьем. Временами появляется кровохарканье, одолевает слабость. Двадцать второго марта 1897 г. Чехов приезжает в Москву на учредительный съезд будущего Всероссийского театрального общества, который проходил в Малом театре. Вечером во время обеда в ресторане «Эрмитаж» у него открывается сильнейшее легочное кровотечение. Десять дней придется провести в клинике А.А. Остроумова (Б. Пироговская ул., 2), где его почти сразу навестит Толстой. С выводом коллег-врачей не приходилось спорить: нужна была немедленная перемена климата, условия юга. Его ждала Ялта, европейские курорты.

Но впереди была и глава его жизни, связанная с Художественным театром. Он знал театральные успехи, знал и полные провалы, особенно тяжелые, когда дело касалось таких дорогих сердцу пьес, как «Чайка». Он не будет спасаться бегством и не впадет в отчаяние после неудачи петербургской постановки. С гордостью напишет о своей внутренней выдержке и... с замиранием сердца станет дожидаться московского опыта. Присутствие на первых репетициях молодой мхатовской труппы в Пушкине позволяло на многое надеяться: «Меня приятно тронула интеллигентность тона, и со сцены повеяло настоящим искусством».

Спектакли, которые начались в театральном помещении сада «Эрмитаж» (Каретный ряд, 3), подтвердили — почитатели Чехова стали восторженными зрителями нового театра. И вместе с тем радовал внутренний контакт с наиболее молодыми и ищущими актерами, такими, как ставший близким другом Чехова В.Э. Мейерхольд, первый и лучший исполнитель ролей Треплева в «Чайке» и Тузенбаха в «Трех сестрах». «Неужели вы могли подумать, что я забыл вас, — пишет Мейерхольд в одном из писем любимому писателю. — Да разве это возможно? Я думаю о вас всегда-всегда. Когда читаю вас, когда играю в ваших пьесах, когда задумываюсь над смыслом жизни, когда нахожусь в разладе с окружающим и с самим собой, когда страдаю в одиночестве». В свою очередь, когда конфликт с Немировичем-Данченко приведет молодого актера к уходу из родного театра, Чехов обратится к О.Л. Книппер: «Я бы хотел повидаться с Мейерхольдом и поговорить с ним, поддержать его настроение: ведь в Херсонском театре ему будет нелегко! Там нет публики для пьес, там нужен еще балаган». И тем не менее «чеховские» сезоны, организованные Мейерхольдом, пройдут в Херсоне с редким для провинции успехом.

Семнадцатое декабря 1898 г. — день премьеры мхатовской «Чайки» застает Чехова в Ялте. Смерть отца как бы подвела последний итог мелиховским годам. Мать и сестра перебираются в Москву, и Чехов поддерживает их в этом решении. «Твое намерение и желание не расставаться надолго с Москвой одобряю, — пишет он сестре. — Надо жить в Москве хоть два месяца в году, хоть месяц». В ожидании решающего дня он жалуется: «Мне скучно по Москве, скучно, я хотел бы туда, где теперь дурная погода и хорошая толчея, делающая незаметной эту погоду».

Между тем спектакль начался. Актеры сразу не могут понять настроения зала. Но первые переходящие в сплошную овацию аплодисменты, восторженные крики, вызовы автора, а после заявления Немировича о том, что его нет в театре, требование зала послать ему общую телеграмму. Триста подписей! И собственная телеграмма Немировича: «Только что сыграли «Чайку», успех колоссальный. С первого акта пьеса так захватила, что потом последовал ряд триумфов. Вызовы бесконечные... Мы сумасшедшие от счастья». Это был подлинный день рождения нового театра.

Здоровье позволит Чехову оказаться в Москве только в конце апреля 1899 г. В душе теплится надежда не просто побывать в любимом городе, но и по-прежнему зажить в нем: «Я приехал в Москву и первым делом переменил квартиру. Мой адрес: Москва, Мал. Дмитровка, д. Шешкова. (М. Дмитровка, 11, кв. 14). Квартиру эту я нанял на целый год, в смутном расчете, что, может быть, зимой мне позволят здесь пожить месяц-другой».

Первая квартира, в которую он приехал, — матери и сестры находилась через улицу (М. Дмитровка, 12, кв. 10), но его не устроила. Верно, что и здесь не удалось избежать шумной толчеи, бесконечных посетителей. Зашедший повидаться с ним Толстой вынужден был уйти, так толком с хозяином и не поговорив. Вся труппа Художественного театра, режиссеры, актеры, множество московских знакомых с утра до вечера заполняют скромные комнаты. Их легко узнать и сегодня. Боковой подъезд безликого доходного дома со стороны Дегтярного переулка. Выложенные старой плиткой лестничные полы. Следы камина около бывшей швейцарской. Замысловатое кружево металлических балюстрад у перил...

Сезон окончен, и тем не менее труппа хочет во что бы то ни стало показать «Чайку» автору. Правда, без декораций. Правда, в чужом и пустом зале «Парадиза», иначе Никитской оперетты у Никитских ворот (19). Без специального освещения и зрителей. Единственным человеком в зале предполагался Чехов. «„Чайку“ видел без декораций; судить о пьесе не могу хладнокровно, потому что сама Чайка играла отвратительно, все время рыдала навзрыд, а Тригорин (беллетрист) ходил по сцене и говорил, как паралитик; у него „нет своей воли“, и исполнитель понял это так, что мне было тошно смотреть. Но в общем ничего, захватило», — строки из письма Горькому. Претензии Чехова были обращены к актрисе М.Л. Роксановой и К.С. Станиславскому. Понадобится несколько дней, чтобы разобраться до конца в своих впечатлениях и прийти к выводу в другом письме: «Постановка изумительная».

Уезжать из Москвы, несмотря на наступившее летнее время, не хочется. «Теперь я пока в Москве. Хожу в «Аквариум» (Б. Садовая, 16), гляжу там акробатов...» «Буду сидеть в Москве на Мл. Дмитровке, гулять по Тверскому бульвару». «Да будет Арбат и прилегающие к нему переулки самым приятным и благополучным местом на земле», — из письма. «Вчера ужинал у Федотовой. Это актриса настоящая, неподдельная», — Гликерия Николаевна жила в это время в доме № 19 по Леонтьевскому переулку. «Я не знаю, что с собой делать, — признается Чехов. — Строю дачу в Ялте, но приехал в Москву, тут мне вдруг понравилось, несмотря на вонь, и я нанял квартиру на целый год, теперь я в деревне, квартира заперта, дачу строят без меня — и выходит какая-то белиберда». Выход был найден тогда же. В письме О.Л. Книппер от 1 июля 1899 г. он пишет: «Мы продаем Мелихово».

А.П. Чехов

Теперь московской квартирой становится гостиница «Дрезден» (Тверская, 6), где Чехов обычно останавливается или даже просто ночует, имея квартиру на Малой Дмитровке. Он почти каждый день бывает в Художественном театре, навещает мастерские художников и в том числе В.М. Васнецова (пер. Васнецова, 13).

«Милая мама, благословите, женюсь. Все останется по-старому. Уезжаю на кумыс... Здоровье лучше. Антон», — скупые строки телеграммы одни отметили решающий поворот в его жизни. Он не преувеличивал и не успокаивал мать — ничто и в самом деле не изменилось: та же жизнь в Ялте в одиночестве, те же нечастые приезды в Москву, где продолжала по-прежнему работать в труппе, по его настоянию, О.Л. Книппер. Случайные квартиры, случайные адреса: (1901 года) дом Бойцова на Спиридоновке, точнее небольшой дворовый флигель (Спиридоновка, 14—16). Лето 1902 г. — Неглинный проезд, дом Гонецкой (Звонарный пер., 2). «Я теперь в Москве не живу, а только пробую», — с горечью отзовется он в одном из писем. Пробует, потому что ни для кого не составляет секрета — болезнь делает свое страшное дело, и никакие перемены мест и климата уже не могут задержать ее хода.

С начала декабря 1903 до середины февраля 1904 г. Чехов живет в доме Коровина на Петровке (Петровка, 19). «Я люблю громадные дома», признавался он еще в первые месяцы жизни в Мелихове. Коровинские доходные дома были самыми большими в Москве, со всеми возможными удобствами, которые только предоставляло время. Врачи говорят о целесообразности условий жизни в Подмосковье зимой. Именно в Подмосковье — не в городе, и Чеховы делают попытки приобретения зимней дачи. Одна из таких поездок — в Царицыно — резко обострила состояние Чехова, потому что из-за какой-то железнодорожной катастрофы возвращаться в город пришлось в сильный мороз на извозчике.

Дом в Леонтьевском переулке (24) — месяц в постели, в самые погожие и теплые майские дни, со 2 мая до 2 июня, когда было решено везти больного за границу. Тридцать первого мая Чехов просит вызвать извозчика и одетый в теплое пальто отправляется прощаться с любимыми московскими местами. Увидевший его в канун отъезда Н.Д. Телешев напишет: «То, что я увидал, превосходило все мои ожидания, самые мрачные... Сомневаться в том, что мы видимся в последний раз, не приходилось...» Второго июля 1904 г. на курорте Баденвейлер Чехова не стало.

«Когда приеду, пойдем опять в Петровекое-Разумовское? Только так, чтоб на целый день и чтобы погода была очень хорошая осенняя...» С Петровским-Разумовским были связаны удивительно светлые страницы их недолгой совместной жизни — Чехова и Книппер. Как-то их заметили едущими в вагоне маленького паровичка студенты Сельскохозяйственной академии и, желая выразить свой восторг перед любимым писателем, наломали для него огромный букет сирени. Но когда им удалось разыскать в старом парке счастливую пару, и те и другие оказались в самом неловком положении. Чехов и Книппер гонялись за бабочками и поторопились сбежать от поклонников, у студентов не хватило духу передать им цветы. Теперь прибывший на Николаевский вокзал они могли украсить огромным венком с надписью: «Он жил в сумерках, а думал о том времени, быть может, даже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостною, как тихое весеннее утро». Похороны организовывала редакция журнала «Русская мысль», но тело так и не удалось поставить на приготовленный катафалк. Студенты-петровцы, студенты университета, просто москвичи подняли его на руки и на руках донесли до Новодевичьего монастыря.

Но сначала многотысячное шествие повернуло к Художественному театру, который Чехов успел увидеть и о котором успел написать: «Художественный театр в самом деле хорош; роскоши особенно нет, но удобно». (Камергерский пер., 3). Под звуки тихо игравшего театрального оркестра рабочие вынесли огромный венок из полевых ими самими собранных цветов.

В.И. Качалов вспоминал: «Два лица запомнились мне в эту минуту: лицо Евгении Яковлевны, матери А.П. Чехова, и Горького. Они оказались рядом у катафалка. В обоих лицах, как-то беспомощно по-детски зареванных, было одно общее выражение какой-то, мне показалось, физически нестерпимой боли, какой-то невыносимой обиды...»

И невольно всплывали в памяти слова из одной из последних работ Чехова — «Невесты» о будущем, о той новой жизни, которая должна наступить: «Главное — перевернуть жизнь... И будут тогда здесь громадные великолепные дома, чудесные сады, фонтаны, необыкновенные, замечательные люди...»