Москва - столица

ЗАГАДКА ПРОСТОЙ ПЕРЕПИСИ

«Еще не знаем» — «уже знаем» — между этими рубежами органично укладываются знания почти изо всех видов наук. Кроме истории. Для исторической науки возникает еще одна, промежуточная, ступень: «как будто знаем». Доказанность факта и, следовательно, правильность вывода из него по мере развития науки становятся проблемой все более сложной. «Общеизвестно, что...» — откуда известно, как, каким образом установлено, чем именно подтверждено, доказано? Иначе в канву объективных знаний неизбежно начинает вплетаться легенда. Путешествие в прошлое только тогда и может стать настоящим путешествием, когда все в нем будет не «общеизвестным», но документально установленным, выверенным, без малейших поправок на домысел и догадку.

Московская перепись — самая обыкновенная и самая необыкновенная. Обыкновенная, потому что перечисляла всех, кто жил в городе, платил любые налоги и подати, владел оружием и имел оружие на случай военного времени. Необыкновенная, потому что первая во всей истории города и первая после пожаров и разрухи Смутного времени, когда самые благожелательные иностранные наблюдатели готовы были признать полную гибель города.

Пожалуй, начинать хотелось с профессий. Их было множество — перепись 1620 г. называла около 250. Были здесь железники, котельники, сабельники, харчевники, блинники, пирожники, медовщики. Были заплечных дел мастера — палачи и мастера-денежники. Были печатники, словолитцы, переводчики. Был и «перюшного дела мастер» — парикмахер, выделывавший парики. Вот и суди тут о привычном представлении, что появились парики в русском обиходе лишь в петровское время, да и то привозились из-за рубежа!

Улица Москвы. Из книги Адама Олеария «Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. 1634, 1636-1639, 1643 гг.». 1663 г.

Да что там перепись. Описи имущества в боярских домах подтверждают — «накладные волосы длинные» встречались среди мужской одежды нередко. И разве не говорит само за себя то, что был «перюшного дела мастер» местным, русским, хотя, возможно, и единственным в городе. Единственным в Москве оставался и лекарь иноземец Олферий Олферьев. Единственным среди «рудометов», которые «отворяли кровь», специалистов по лечебным травам — зелейщиков. Но и Олферьев здесь прижился. Имел он свой двор — «в Казенной улице от Евпла Великого по другой стороне на праве», как определялся тогда точный московский адрес, — и врачевал не царскую семью, а обращавшихся к нему горожан.

Так было с медиками в 1620 г., а спустя каких-нибудь 18 лет лекари появляются на многих улицах Москвы, и все с собственными дворами, иначе говоря, обосновавшиеся на долгое житье. К 1660 г. они рассеяны по всему городу, в том числе и доктора — звание, которым отмечалась высшая ступень медицинских знаний, причем половину лекарей составляли русские специалисты. На Сретенке, например, в Кисельном переулке, имеет двор лекарь Иван Губин, у Мясницких ворот — «аптекорские полаты лекарь» Федот Васильев и лекарь иноземец Фрол Иванов. От Сретенки до Покровки живут и врачуют лекари Карп Григорьев и Дмитрий Микитин, на Покровке — «дохтур» Иван Андреев и лекарь Ортемья Назарьев. И так по всему Белому и Земляному городу.

Откуда могла возникнуть эта неожиданная тяга к медицине и доверие к ней? О чем они говорили — о неких национальных русских особенностях или совсем о другом — о прямой связи с процессами, происходившими в жизни народов всех европейских стран, будь то Франция, Голландия или Англия? Ведь именно в эти десятилетия анатомия и физиология становятся предметом всеобщего увлечения. Имена врачей начинают соперничать по своей популярности с именами государственных деятелей, а собрания анатомических препаратов составляют первые публичные музеи.

И вот в Москве стремительно растет число ученых медиков и уменьшается число «рудометов». Становится значительно меньше даже зелейщиков. Зато ширится Аптекарская палата, где лекарства изготовлялись под «досмотром врачей». Целый аптечный городок можно и сегодня увидеть на углу Воздвиженки и Ваганьковского переулка, за дворцовым зданием Музея истории и теории архитектуры.

Если кто и мог соперничать с врачами по стремительному росту численности, то это только мастера печатного книжного дела. За 18 лет, прошедших после первой переписи, их число увеличивается без малого в 7 раз. И косвенное свидетельство уважения к профессии — земли под дворы им отводятся не где-нибудь, а рядом с московской знатью и именитыми иностранцами, в устье Яузы.

Но все равно потребность в печатниках опережает любое строительство, так что на первых порах многим приходится селиться скопом, лишь бы иметь крышу над головой. Так и появляется в переулке, «что от Зачатия мимо тюрем до Варварского мосту», перенаселенный двор «нового Печатного заводу подьячего Василия Бурцева, людей у него Степанко Михайлов, Ерошка Иванов, Терешка Онаньин, да захребетники: словолитец Терешка Семенов сын Епишов, да сторож Печатного двора Якушко Григорьев, да резец Лучка Иванов, да калашник Онофрейко Васильев».

А ведь имена эти вошли в историю русской культуры! Василий Федоров Бурцев-Протопопов не только подьячий-администратор. Он же и печатный мастер. Ему московское книгоиздательское дело обязано своим обновлением, введением наборного орнамента, титульных листов, изданием самой популярной книги XVII в. — Азбуки.

Василий Бурцев наладил связь с украинскими книгоиздателями, и он же отстраивал каменные палаты московского Печатного двора после пожара 1634 г. на Никольской улице. Лучка — Лукьян Иванов оставил по себе память в авторских гравюрах.

И все было бы простым и понятным, если бы число печатников продолжало, пусть даже не так стремительно, расти в течение столетия. Но в том-то и дело, что после переписи 1638 г. число печатников начинает сокращаться. В середине 1660-х гг. их в Москве уже в 1,5 раза меньше, и дальше все замирает примерно на том же уровне, будто интерес к книге затухает. Могло ли так случиться, и если могло, то почему?

Конечно, сказалась на печатных делах наступившая смерть Бурцева. Не могла не сказаться и последовавшая после нее передача Печатного двора в ведение приказов, а это означало введение чисто бюрократических методов руководства. И все-таки главная причина — в культурной политике пришедшего к середине века к власти царя Алексея Михайловича, куда более консервативного и придерживавшегося дедовских обычаев, чем его отец. Недаром Михаил Федорович и разрешает и поощряет ношение западноевропейского платья, тогда как Алексей Михайлович не просто запрещает, но и грозит за нарушение запрета нешуточными наказаниями.

Праздник Входа Господня в Иерусалим. 1636 г. Рисунок А. Олеария

Соотношение профессий — эта простая арифметика была как барометр того, как и чем жила Москва. В 1620 г. здесь печатников столько же, сколько иконописцев, а музыкантов столько же, сколько певчих. Причем первых двух втрое больше, чем вторых.

К концу 1630-х гг. певчих становится вчетверо больше, музыкантов — впятеро, печатников — в 7 раз, а вот иконописцев — всего лишь втрое. Их число останется неизменным вплоть до петровских лет, хотя население Москвы беспрестанно увеличивалось. Значит, все более отчетливо давала о себе знать потребность в каком-то ином виде изобразительного искусства.

Еще через четверть века певчих станет вдвое больше, зато в четыре с лишним раза увеличится число музыкантов. А ведь это действительно поразительно. Значит, не увеличивались религиозные настроения — певчие в основном были связаны с церковной службой. К тому же музыканты, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не связывались с православным богослужением, явно свидетельствуют о росте «мирских» настроений и потребностей.