Москва - столица

«МОСКВА, МОСКВА, РЕКА БЫСТРАЯ...»

Великий князь московский Дмитрий Иванович сочинял духовную. Завещания составлялись перед каждым трудным походом, перед поездкой в Орду, когда оказывалась под прямой угрозой княжья жизнь. Менялись духовные в зависимости от числа наследников, отношения князя к каждому из них, утраченных или прибавленных земель и богатств.

Великий князь Дмитрий Иванович Донской. Портрет из «Титулярника» 1672 г.

Со времени возникновения истории как науки духовные грамоты считались ценнейшим источником сведений экономических, юридических, географических. Человеческие, личные отношения оставались незамеченными. Да и о каких родственных чувствах можно было говорить на основании простого перечисления названий или вещей. Так казалось, а в действительности?

Деду Дмитрия Ивановича, Ивану Даниловичу Калите, как и ему самому в былое время, не ехать в Орду было нельзя. Без ханского ярлыка добиться полноты власти невозможно, особенно если речь шла о великокняжеском престоле. Оставалось все, до мелочи, предусмотреть, додумать, ни в чем не просчитаться. Слишком часто дорога в ханскую ставку становилась последней в жизни.

Боялись не за себя — за родных: чтобы не наступили между ними раздоры, вражда, чтобы не погибли в неволе и нищете. Иван Калита так и писал: «...Се аз (я), грешный худыи раб божий Иван, пишу душевную грамоту, ида Ворду (направляясь в Орду), никимь не нужен, целымь своимь сумом, в своем здоровьи. Аже Бог что разгадаеть о моем животе (если придется мне по воле божьей умереть), даю ряд (наказ) сынам моим и княгини своей...» С веками придут иные слова, юридические обороты — «в здравом уме и твердой памяти», «без насилия и принуждения», — но смысл останется неизменным.

Сыновьям предстояло княжить. Дочерей ждало замужество, и, значит, следовало подумать о достойном приданом. О княгине особый разговор. Надо было позаботиться о ее доходах, чтобы не знала до конца своих дней нужды.

Ивана Даниловича недаром прозвали Калитой. Калита — скопидом, буквально «денежный мешок». То ли за рачительное хозяйствование — счет копейке знал, порядок в княжестве любил, то ли за висевший всегда у пояса большой кошелек. Н. М. Карамзин в своей «Истории государства Российского» утверждал, что никого из нищих князь без милостыни не отпускал. Только вернее — с деньгами не расставался: всегда пригодиться могли, да и надежней, когда оставались под рукой. Изданное в 1813 г. собрание государственных грамот и договоров, хранящихся в Государственной коллегии иностранных дел, — огромный, переплетенный в рыжую телячью кожу фолиант, словно сохранил звуки неторопливой, рассудительной княжеской речи.

«...А что золото княгини моя Оленино, а то семь дал дочери своей Фетиньи, 14 обручи и ожерелье матери ее, монисто новое, что семь сковал. А чело и гривну, то есмь дал при себе. А что есмь придобыл золота, что ми дал бог, и коробочку золотую, а то есмь дал княгини своей с меншими детми». Лишних безделушек не было — все наперечет, все на памяти, как и рухлядь: не так много у московского князя парадной одежды, не так легко она шилась — «строилась».

«...А ис порт моих сыну моему Семену: кожух червленый жемчужьныи, шапка золотая. А Ивану, сыну моему: кожух желтая обирь с жемчугомь и коць великий с бармами. Андрею, сыну моему: бугаи соболий с наплечки с великим жемчугомь с каменьемь, скорлатное портище сажено с бармами. А что есмь нынеча нарядил 2 кожуха с аламы с жемчугомь, а то есмь дал меньшим детям своим, Марьи же Федосьи, ожерельем». Была одежонка и попроще — парадный наряд лишний раз не надевали, так и ее раздать попам по церквям на помин души.

Но главным, конечно, оставалась земля, княжество. Волости, села, деревни, угодья, мельницы, бортницы с медовым оброком, луга, рыбные ловли. Уж тут князь тем более все знал наизусть, каждый косогор помнил, каждое селение, что к чему «потягло» — относилось. Здесь и нужна особая мудрость, чтобы власть была у старшего сына, сила, а только и младшим чтоб не обидно, чтоб против московского князя не бунтовали, брат на брата войной не шли. Потому вместе с уделами и дальними землями доставались каждому селения подмосковные и дворы московские: каждый на своем, а все-таки одной семьей.

Калита рассудил оставить Москву во владении всех сыновей — пусть каждый год получают по очереди с нее доход. И столицу делить не придется, а братьям теперь уже и вовсе не разойтись. А дальше «сыну большому Семену» — Можайск, Коломну, 16 волостей да из подмосковных сел Копотеньское, сельцо Микулинское, село Махаловское да село Напрудское. Сыну Ивану — Звенигород, Кремичну, Рузу и 10 волостей вместе с подмосковным селом Вяземьским. Андрею, как младшему, отходили Серпухов с Лопасней, 9 волостей да подмосковные Труфоновское, Коломеньское, Ногатинское и Ясиновьское. Четырнадцать волостей отходили княгине Олене «с меншими детми», «село Михайловское на Яузе, Деигунинское и 2 села Коломеньскии».

На случай татарского нашествия — и о такой беде загодя думать приходилось: «А по моим грехам, ци имуть искать татарове которых волостии, а отоимуться (будут захвачены), вам сыном моим, и княгине моея поделите вы ся опять тыми волостми на то место (вместо захваченных)».

Первая духовная грамота великого князя Дмитрия Ивановича

Так и видно в княжеских духовных, что одни князья жен любили больше, другие меньше, одни ценили своих княгинь за кротость, незлобивость, другие отдавали должное воле и уму, верили в их здравый смысл больше, чем в рассудок сыновей. Да и не вели княгини того теремного, скрытого от глаз посторонних образа жизни, как привычно утверждают учебники истории.

Вот и теперь победитель Куликовской битвы знал — жизнь подходила к концу, с ложа болезни ему не встать. А между тем оставалась немалая семья — восьмерых сыновей родила ему княгиня, ждала девятого. Строгий с князьями, жестокий с боярами — недаром будут его называть прямым предшественником Ивана Грозного, — в семье хотел Дмитрий Донской мира, тишины и надежду всю видел не в старшем сыне, которому завещал великокняжеский стол, — в своей княгине: «...А по грехом моим, которого сына моего бог отимет, и княгини моя поделит того оуделом сынов моих. Которому что даст, то тому и есть, а дети мои из воли ее не вымутся...»

Древний повествователь, оставивший рассказ о житии и кончине Дмитрия Донского, все сосчитал: «Поживе лет с своею княгынею Евдокеею 20 лет и 2 лета в целомудрии, прижи (прижил) сыны и дщери и въспита (воспитал) в благочестии; а вотчину свою великое княжение держаше лет 29 к 6 месяць, а всех лет от рождества его 30 и осмь и 5 месяц». Всего-то 38 лет, а если вспомнить, что на них пришлось!

Девяти лет осиротел. Родители ушли один за другим. Сначала отец Иван Иванович, за тихий, незлобивый нрав так и прозванный Кротким. Потом мать. А там и единственный младший брат Иван. Сиротство было тем горшим, что не умел великий князь Иван Кроткий князей в своей воле держать. В междоусобицах о былой силе Москвы стали забывать не то что тверичи, рязанцы, суздальцы, но и куда более слабые муромцы. Не диво, что тогдашний ордынский хан Навруз не колебался: ярлык на великое княжение отдал нижегородско-суздальскому князю Дмитрию-Фоме Константиновичу. Одно счастье, что пошли у татар «замятии». Сами расправились с Наврузом, зато на его место объявились целых два хана. Тот, что за Волгой, — Авдул поддерживал сидевшего во Владимире Дмитрия-Фому. Тот, что в Орде, — Мурат склонился на сторону Москвы. Сумели московские бояре исхитриться — выхлопотать ярлык на великое княжение малолетнему княжичу. То ли в 11 лет, то ли того раньше довелось Дмитрию в первый раз съездить на поклон к хану.

Хорошо, что получил ярлык, того лучше, что остался жив. На великокняжеский престол вступил — «покняжился» во Владимире — 12 лет. Год спустя и Авдул свой ярлык прислал — рассчитал, что в союзе с московским боярством надежней. Только тогда возмутился Мурат и от себя права передал все тому же Дмитрию-Фоме, а тот не замедлил явиться с войском во Владимир.

Снова спорили. Снова бились. И тем опаснее стала та распря для Москвы, что в страшное, отмеченное буранами и суховеями лето 1365 г. от вспыхнувшей в Чертолье (сегодня — район Храма Христа Спасителя) Всехсвятской церкви сгорел в одночасье вместе со всем городом и посадами и Кремль. Не просто дворы с постройками и терема — сколько раз доводилось их ставить заново, — а дубовые кремлевские стены, срубленные всего-навсего 25 лет назад. Москва осталась без защиты да еще с 15-летним князем, слишком молодым и неопытным.

Сильным духом Дмитрий Иванович от рождения был, властным и крутым нравом стал, но вот строптивости не знал. И на этот раз не стал своей воли творить. Держал совет с боярами, с близкими, согласился со словами своего духовного опекуна, мудрого митрополита Алексия.

Строительство Московского Кремля при Дмитрии Донском. Миниатюра из Лицевого летописного свода

Сын черниговского боярина Бяконта, Елевферий в юности принял постриг в московском Богоявленском монастыре под именем Алексия. Прославился он ученостью, перевел на славянский язык Новый Завет, побывал и в Царьграде, как назывался будущий Константинополь, где и был поставлен в сан митрополита еще при великом князе Иване Кротком. Дмитрий Иванович при нем родился, при нем вырос. Вот и теперь посоветовал митрополит не тратиться на восстановление деревянной крепости, а возвести белокаменную.

Как пишет летописец, «тое ж зимы князь великый Дмитрей Иванович, погадав с братом своим с князем Володимером Андреевичем и с всеми бояры старейшими и сдумаша ставити город камен Москву, да еже умыслиша (что задумал), то и сотворите, то е ж зимы повезоша камение к городу». А ведь дело было совсем новое. На владимиро-суздальских землях каменная крепость сооружалась впервые. До того времени пользовались камнем для оборонных сооружений только псковичи и новгородцы. Надо было учиться, и надо было спешить.

Москва оказывается в кольце новых каменных стен, выдвинутых на 60 с лишним метров относительно старых: необходимо было обезопасить разросшийся восточный посад. Возводятся 6 проездных башен и 3 круглые угловые «стрельницы». Красавица крепость поражала воображение и своей мощью, и расчетом форм. Во время реставрационных работ 1934 г. удалось найти в толще более поздних стен небольшие участки старой кладки. Судя по ним, толщина стен XIV в. достигала 2—3 метров. Строители пользовались так называемой техникой забутовки, заливая известковым раствором «рваный» камень, поверх которого велась облицовка хорошо обтесанными и тщательно пригнанными белокаменными блоками. «Городниками» — градостроителями настолько дорожили, что нередко право распоряжаться ими специально оговаривалось в межкняжеских договорах.

И все же действительным чудом была быстрота строительства. Камень находят в 30 километрах по течению Москвы-реки, у села Мячково. Весь необходимый для строительства Кремля запас москвичи сумели доставить по реке по льду и воде. Как долго продолжались работы — у исследователей нет общей точки зрения. Академик М.Н. Тихомиров склонен предполагать, что к полному завершению они пришли через 15 лет.

Для Дмитрия Донского каменный Кремль представлялся не только могучей крепостью, которая могла успешно противостоять набегам Орды или Литвы. Он позволил объединить вокруг Москвы многие удельные княжества. Летописец так и пояснял, что вместе со строительством белокаменного града московский князь начал «и всех князей русских привожате под свою волю, а которые не повиновехуся воле его, а на тех нача посегати (наступать)».

Какой же удачей стало, что через год — и снова при участии митрополита — сладилась свадьба московского князя с дочерью князя суздальского, того самого Дмитрия-Фомы Константиновича, который уже дважды отнимал у юного Дмитрия Ивановича великокняжеский стол. Договорились на том, что московские войска помогут суздальскому князю отнять у его младшего брата — Бориса Константиновича Нижний Новгород и сесть там на княжение. И вот под радостный перезвон колоколов вступили в белокаменную Воскресенскую церковь коломенского кремля московский великий князь Дмитрий и суздальская княжна Евдокия.

На браках замирялись, заключали союзы. Расчет был прежде всего. Но была и любовь. Великая. Верная. А вместе с ней забота о супруге, почтение к нему. Древний повествователь мог ограничиться простым перечнем дел Дмитрия Донского, но не «налегла» у него рука обойти плач Евдокии по мужу — как убивалась над ним, что говорила: «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? почто аз преже тебя не умрох (не умерла)? како заиде, свет очию моею? где отходиши, сокровище живота моего? почто не промолвише ко мне? цвете мой прекрасный, что рано уведаеши? винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости душе моей; чему, господине, не воззрише на мя, ни промолвиши ко мне, уже ли мя еси забыл?..»

А жизнь молодых была тревожной и многотрудной. Дмитрий и дальше укреплял Москву — послушался нового совета митрополита Алексия: охватить город и слободы земляным валом от Москвы-реки, близ старого устья Неглинной, где сегодня возведен Храм Христа Спасителя, до Сретенских ворот. Позже поднялись по валу стены Белого города, уступившие место нынешнему Бульварному кольцу.

Между тем литовский князь Ольгерд раз за разом подступал к Москве, приводя с собой и своих союзников — тверичан, пока не нашелся и на него испытанный способ — удалось просватать его дочь за любимого великокняжеского двоюродного брата. Так вошла в московскую княжескую семью Елена Ольгердовна, или, как звал ее муж, серпуховской и боровский князь Владимир Андреевич, — княгиня Олена.

Но далеко не всегда новоявленные родственники хотели помнить о кровных узах. На радость Евдокии в 1374 г. собралась в Москве на крестины ее второго сына — Юрия — вся семья — отец, братья. Тут и напали татары на оставленный Дмитрием-Фомой Константиновичем Нижний Новгород. И хоть отбились и без своего князя от врагов новгородцы, урон все же понесли немалый.

Спустя три года захотел Дмитрий Иванович помочь тестю, прислал против татар своих ополченцев, да сротозейничали русские военачальники. По собственному недосмотру были на реке Пьяне побиты. А родной брат княгини, Иван Дмитриевич, как кинулся на коне, спасаясь от врагов, в Пьяну, так на дне и остался. Пришлось Дмитрию Донскому самому выступить во главе рати и разбить на реке Родне в 1378 г. посланного Мамаем мурзу Бегича. Куликова поля было не миновать. И вот на него-то, на главную русскую сечу, не выступил отец Евдокии, не захотел ссориться с опустошавшей его земли Ордой. Так в память о Мамаевом побоище родились строки: «Москва, Москва, река быстрая. Чему еси залелеяла мужей наших от нас в землю Половецкую? Можешь ли, господине князь великий Дмитрий Иванович, веслы Днепр исчерпати, а Дон трупы татарскими запрудити? Замкни, государь, Оке реке ворота, чтобы тые поганые татарове и потом к нам не бывали, а нас не квелили (не заставляли плакать) по своих государях, уже бо мужей наших рать прибило...»

Погребение павших воинов. Миниатюра из Лицевого летописного свода. XVI в.

«Сказание о Мамаевом побоище». Рукопись. XVII в.

150 000 русских ратников, собравшихся в Коломне под предводительством московского князя. 200 000 убитых с обеих сторон за один день гигантской битвы, разыгравшейся в долине Дона, Непрядвы и Красивой Мечи. Семь дней понадобилось русским, чтобы похоронить своих погибших собратьев. И день памяти убиенных в Мамаевом побоище останется в народном быту Дмитриевой, «родительской», субботой, веками сохраняющимся днем поминовения героев ратного поля. Следы побоища угадываются на берегах опоясавших Куликово поле рек. Они сохранились и в Москве, многочисленные, но слишком привычные, чтобы привлекать внимание сегодняшних москвичей.

Улица Солянка — дорога, по которой уходили и возвращались с Куликова поля московские отряды. Церковь Всех Святых на Кулишках — на бывшей Варварской, ныне Славянской площади. Многократно перестраивавшаяся, она сохранила в подземелье кладку того первого храма, который был заложен Дмитрием Донским в 1380 г. как памятник победы.

А. Бубнов. Утро на Куликовом поле. 1943-1947 гг.

Другой памятник, основанный в том же году, — особенно любимый московским князем Высоко-Петровский монастырь, давший дороге, которая вела к нему, название Петровки.

Наконец, в 1386 г. возникает связанный с тем же событием Рождественский монастырь. Основанный матерью героя Куликова поля Владимира Андреевича Храброго, княгиней Марьей Кейстутовной, стал этот монастырь приютом многих матерей и жен погибших на Куликовом поле воинов. «Обителью женской верности и вдовьей печали» назовет его один из современников Пушкина.

Победа была великой — недаром стали для современников и потомков Дмитрий Иванович Донским, а его двоюродный брат Владимир Андреевич тоже Донским, или Храбрым, — да радость недолгой. В 1382 г. на Москву двинулся ставленник Тамерлана — хан Тохтамыш. И снова испугавшийся татар отец княгини Евдокии отпустил с ханом в поход на Москву двух ее братьев — Василия Кирдяпу и Семена. И не была бы взята Тохтамышем Москва, если бы брат Евдокии «обманно» не уговорил москвичей открыть ворота города, обещав им за то полную неприкосновенность. Слова своего Василий не сдержал — Москва была нещадно разграблена. Только и Василий Кирдяпа поплатился за временную дружбу с татарами. Тохтамыш взял его в качестве заложника в Орду и продержал там целых 5 лет.

Так или иначе, пришлось княгине вместе с Дмитрием Ивановичем скрываться в Костроме. Между тем, что ни год, приносила Евдокия князю сыновей. И хотя успела родить последнего за несколько дней до кончины мужа, не вошел княжич Константин в духовную. Неоткуда было уже взять князю сил на составление нового завещания.

Все оставалось на Евдокию Дмитриевну, даже самый страшный вопрос — если, не приведи Господь, не станет в одночасье старшего сына и наследника.

Нашествие Едигея. Миниатюра из Лицевого летописного свода

Думал об этом Дмитрий Донской: «...А по грехом моим, отыми бог сына моего, князя Василья, а хто будет под тем сын мои (кто будет из братьев следующим по возрасту), ино тому сыну своему княж Васильев оудел, а того (Василия) оуделом поделит их (остальных) детей моя княгиня...» И снова, как заклятие, отцовские слова: «А вы, дети мои, слушайте своее матери, что кому дасть, то тому и есть...»

Знал Дмитрий Иванович цену своей княгине, недаром увещевал сыновей. Так и вышло. Сама детей поднимала. Сама уму-разуму учила, дружбе братней наставляла. Ни один против старшего брата голоса не поднял. Под стягом великого князя все вместе в походы ходили. Всегда скопом держались.

Василий I Дмитриевич, когда пришел его черед умирать, жену с сыном поручил тестю да двум братьям — Андрею и Петру Дмитриевичам. Андрей имел в уделе Можайск, Верею, Медынь, Калугу, Белозерск. Петру достались Дмитров и Углич. Но когда старший брат захотел ему Углич заменить на другие земли, слова не сказал. Ходил по приказу Василия Дмитриевича воевать литовцев и ливонцев — в помощь Новгороду Великому. Во время нападения хана Едигея был оставлен великим князем защищать Москву.

Углич понадобился младшему, Константину, которого Василий I позже наместником своим посылал то в Новгород, то во Псков. Один раз только Константин взбунтовался — не захотел признать власти над собой племянника — сына Василия. О том же долгие годы спорил и второй сын Донского, Юрий, князь звенигородско-галицкий. Но все это много позже смерти матери.

Не потому ли так болела за лад и порядок в семье Евдокия, что знала, как нужны они были всему княжеству Московскому! Вот и плакала, провожая в последний путь мужа: «Осподарь всей земли Русьской был еси, ныне же мертв лежише, ни в кем же не владееши; многия страны примирил еси и многия победы показал еси, ныне же смертию побежде еси, изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во нетление; животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценныя багряница худыя сия бедныя ризы приемлеши, за красный венець худым сим платом главу покрываеши, за полату красную гроб приемлеши; свете мой светлый, чему помрачился еси?»

Плакала, да не много часу отводилось на вдовьи причитания. По обычаю, хоронили на следующий день после смерти. Так и Дмитрия Ивановича отнесли 20 мая из княжьего терема в Архангельский собор Московского Кремля, чтобы положить рядом с отцом, дедом, всеми предками.

Другие вдовые княгини сразу после похорон думать о монастыре начинали. Евдокия на такую долю согласиться не могла. Что за дела сразу взялась — осудили княгиню. Что через год после смерти мужа свадьбу старшего сына сыграла — тоже в заслугу не поставили. А не могла поступить иначе, так как еще во время поездок по западным землям выбрал Дмитрий Иванович невесту наследнику, само собой разумеется, из расчета, — дочь литовского князя-воителя Витовта. Обо всем договорился, а свадьбы сыграть не сумел. Евдокия опасалась, как бы не расстроилось дело, — значит, нужное, коли великим князем было задумано.

Теперь лишь про себя оставалось повторять слова вдовьего плача: «еще бог услышит молитву твою, помолися о мне, княгине твоей; вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою, уность (юность) не отъиде от нас, и старость не постиже нас; кому приказывавши мене и дети своя? не много нарадовахся с тобою, за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся: пошто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погибели?»

Память мужа — ради нее берется Евдокия и за необычное для княгини дело: решает поставить в Кремле новую белокаменную церковь во имя того праздника, в день которого состоялась Куликовская битва, — Рождества Богородицы. Теперь не так уж просто было с деньгами. Как ни считался с ней сын, а права свои великокняжеские ревниво берег. Все равно изловчилась и место выбрала, всей женской половине великокняжеской семьи особенно дорогое. Велела разобрать старую деревянную церковь Воскрешения Лазаря, под которой, как утверждала легенда, была усыпальница великих княгинь, пока не построили здесь же, в Кремле, в 1386 г. Вознесенский женский монастырь. Новая церковь Рождества Богородицы предназначалась для женской половины великокняжеской семьи, чтобы все княгини и княжны из рода в род молились за свою семью в стенах, которые бы служили памятником великому подвигу ее мужа.

С 1393 до 1396 гг. возводили мастера храм из белых каменных блоков с тонкими швами, двери с перспективными, в тоненьких колонках, порталами, круглые окна с напоминающими раковины оформлениями. И еще — был храм расписан знаменитым иконописцем Феофаном Греком вместе с Симеоном Черным и учениками. Немалую славу принесло Феофану и то, что первым написал вид Москвы в палатах Владимира Андреевича Храброго и даже на стене Архангельского собора. Уж очень красив стал к тому времени стольный град. По словам летописца, «град Москва велик и чуден... кипяще богатством и славою, превзыде же вся грады в Русской земле честию многою».

Так деятельно и успешно занималась Евдокия Дмитриевна мирскими делами, что и этого не простили ей «добрые люди». Поползли по Москве слухи, будто «нечестно» жила великая княгиня в своем вдовстве, будто верности покойному князю не хранила. Да что посторонние люди! «Смутились» даже родные сыновья, пришли к матери за ответом. Тогда княгиня, как повествует историк, раскрыла перед детьми роскошные княжеские одежды и показала им иссохшую, увешанную веригами грудь. По кончине Дмитрия Ивановича втайне приняла Евдокия монашеский обет и свято его соблюдала. Только поставив на ноги самых младших детей, уверившись в царившем в семье мире, отошла от дел, открыто постриглась под именем Ефросиньи. Скончалась княгиня в 1407 г., не дожив до 50 лет.

«...Не слышите ли, господине, бедных моих словес? не смилять (не смягчат ли) ли ти ся моя горкыя слезы? Звери земныя ко ложа своя идуть, и птица небесныя по гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши. Кому уподоблюся? остала (потеряла) бо есмь царя; старыя вдовы, тешите (утешайте) мене, молодыя вдовы, поплачите со мною, вдовия бо беда горчее всех людей...»

Церковь не сочла ее ни праведницей, ни угодницей — не потому ли, что слишком много времени отдавала семейным делам, ими одними жила. Исчез и сооруженный княгиней храм. Его не снесли — использовали как подклет для новой Рождественской кремлевской церкви, а там и просто замуровали. Лишь совсем недавно реставраторы сумели отыскать и восстановить этот древнейший и красивейший памятник нашего Кремля. Правда, он по-прежнему остается недоступным для обыкновенных экскурсантов и даже для телесъемок.