Москва - столица

ПО ТВЕРСКОЙ — В КРЕМЛЬ

Женщину поднимали на дыбу. Раз. Другой. Снова и снова. Треск костей. Запах крови. Боль. Господи, какая боль... От нее не требовали повиниться или в чем-то признаться. Палачи знали: бесполезно. Пусть лишь сложит пальцы для крестного знамения, как велит царь. Три вместо двух. Веками жили с двуперстием. Теперь по исправленным от ошибок переписчиков церковным книгам, по рассуждениям князей церкви, все должно было сразу измениться. Ради утверждения полноты царской власти: все, как один, все, как приказано.

Женщина не знала толком богословских разночтений. Она думала о другом — о совести. Делать то, во что веришь. Не уступать насилию. Так чувствовали на Руси многие. Решились заявить некоторые. Очень немногие. Она среди первых и самых ярых. Боярыня из самых знатных в государстве. Свойственница царицы. Своя в царских теремах. Шел 1671 г. Боярыня Федосья Морозова — царь Алексей Михайлович...

Особых заслуг за немолодым Глебом Ивановичем Морозовым, взявшим за себя вторым браком 17-летнюю красавицу Федосью Соковнину, не числилось, но боярином, как и оба его брата Михаил и Борис, он был. С незапамятных времен владели Морозовы двором в Кремле, рядом с Благовещенским собором. Предок их Григорий Васильевич получил боярство в последние годы правления Ивана Грозного. До Смутного времени владел двором Василий Петрович Морозов, человек прямой и честный, ставший под знамена Пожарского доверенным его помощником и соратником, не таивший своего голоса в Боярской думе, куда вошел при первом из Романовых. В Кремле же родились его внуки, Глеб и Борис. Борису доверил царь Михаил Федорович быть воспитателем будущего царя Алексея Михайловича. Здесь уже нужна была не столько прямота, сколько талант царедворца; и нынешнему царю угодить, и будущего, не дай Бог, не обидеть.

Воспитание венценосцев — дело непростое. Борис Иванович всем угодил, а чтобы окончательно укрепиться при царском дворе, женился вторым браком на родной сестре царицы Марьи Ильичны — Анне Ильичне Милославской. Так было вернее: сам оплошаешь, жена умолит, золовка-царица в обиду не даст, племянники — царевичи и царевны — горой встанут. Милославских при дворе множество, дружных между собой, во всем согласных, на выручку скорых.

Да и брат Глеб не оплошал — жену взял с соседнего кремлевского двора князей Сицких, владевших этой землей еще во времена Грозного, когда был их прадед женат на родной сестре другой царицы Анастасии Романовны. После же смерти первой своей боярыни мог себе позволить Глеб Морозов, отсчитавший уже полсотни лет, заглядеться на девичью красоту, посвататься за Федосью.

Теперь пришло время радоваться Соковниным. Им-то далеко было до Морозовых. Разве что довелось Прокопию Федоровичу дослужиться до чина сокольничьего, съездить в конце 1630 г. посланником в Крым да побывать в должности калужского наместника. Но замужество дочери стоило многих служб. И не только мужу пришлась по сердцу Федосья Прокопьевна. Полюбилась она и всесильному Борису Ивановичу, и жене его, царицыной сестре, да и самой царице Марье Ильичне. Собой хороша, нравом строга и наследника принесла в бездетную морозовскую семью — первенца Ивана. Может, к хозяйственным делам особой склонности не имела, но со двора выезжать не слишком любила. Упрекнуть молодую боярыню было не в чем.

Любила ли своего Глеба Ивановича или привыкла к старику, ни о чем другом и помыслить не умела, тосковала ли или быстро притерпелась? Больше молчала, слова лишнего словно вымолвить не хотела. А ведь говорить умела, и как говорить! Когда пришлось спорить о своей правде, о том, во что поверила, во что душу вложила, проспорила с митрополитом целых восемь часов: «И бысть ей прения с ними от второго часа нощи до десятого». Не убедила. Не могла убедить. Да ведь говорила-то по делу, находила доводы, возражала, переспорить себя не дала.

Упорством своим Федосья, похоже, была обязана своему роду. И предки ее, Соковнины, отличались им, и, когда настал час Федосьи, встали вместе с нею сестра Евдокия, по мужу княгиня Урусова, и братья, Федор и Алексей. Не отреклись, царской опалы и гнева не испугались. Остался и позже в их роду бунт против тех, кто злоупотреблял властью. Тот же брат Алексей был казнен в 1697 г. Петром I за то, что вместе с Иваном Циклером решил положить конец его царствованию, а брат Федор, несмотря на полученный боярский чин, оказался в далекой ссылке. Позже, во времена Анны Иоанновны, не кто иной, как Никита Федорович Соковнин, поплатился за сочувствие взбунтовавшемуся Артемию Волынскому, за планы переустроить власть на свой — не царский образец.

Покорство — ему в соковнинском доме, видно, никто толком Федосью Прокопьевну не научил. Пока жила с мужем, воли себе не давала. Но в тридцать овдовела, осталась сам-друг с подростком сыном, тогда-то и взяла волю, заговорила в голос о том, что и раньше на сердце лежало, о правильной вере. И потянулись к Федосьиному двору в переулке на Тверской — сразу за нынешним театром Ермоловой — сторонники раскола, пошел по Москве слух о новоявленной праведнице и проповеднице. Может, не столько сама была тому причиной, сколько протопоп Аввакум, вернувшийся из сибирской ссылки и поселившийся в доме покойного боярина Глеба Морозова. «Бывало сижю с ней и книгу чту, — будет вспоминать протопоп, — а она прядет и слушает». Вот только откуда родился в ней бунт против затей Никона, убежденность в собственной правоте и сомнение в правоте патриарха?

При жизни мужа Федосья Морозова особой религиозностью не отличалась. Жила, как все, поступала, как иные. Или сказало и здесь свое слово время — желание понять себя и обо всем поразмыслить самому? Человек 60-х гг. XVII в. мучительно искал пути к самому себе. И еще сознание собственной значимости. Аввакум скажет — гордыни.

А воля словно сама шла в руки, прельщала легкостью и неотвратимостью. В 1661 г. не стало боярина Бориса Ивановича Морозова, главного в семье, перед которым и глаз не смела поднять, хоть тот и любил, и баловал невестку. Годом позже разом не стало мужа и отца — в одночасье ушли из жизни боярин и калужский наместник. Еще через полтора года могла распорядиться принять ссыльного протопопа, объявить себя его духовной дочерью.

Царский двор глаз с вдовой боярыни не спускал и вмешался сначала стороной: не успел Аввакум проделать путь из Сибири до столицы, как к концу лета 1664 г. был снова сослан — на Мезень. Ни покровительство, ни заступничество Федосьи не помогли. Надо бы боярыне испугаться, притихнуть. А она, наученная неистовым протопопом, пришла в ярость, начала сама, не скрываясь, проповедовать, мутила сестру, забрала в руки сына. Теперь уже к ней приступили с увещеванием, постарались приунять, утихомирить. И увещевателей нашли достойных ее сана, ее гордыни. Разговор с Федосьей Прокопьевной повели архимандрит Чудова монастыря в Кремле Иоаким и митрополит Петр Ключарь. Кто знает, как долго говорили с отступницей, только, видно, ничего добиться не смогли. За упорство к концу 1664 г. отняли — «отписали» у боярыни половину богатейших ее имений, но выдержать характер царю не удалось. Среди милостей, которыми была осыпана царица Марья Ильична по поводу рождения младшего сына, Иоанна Алексеевича (будущего соправителя Петра I), попросила она сама еще об одной — помиловать Федосью. Иоанн Алексеевич родился в августе, а 1 октября 1666 г. были направлены все бумаги на возврат Федосье Прокопьевне морозовских владений.

И снова поостеречься бы ей, не перетягивать струны, уйти с царских глаз. Но то, что очевидно для многих царедворцев, непонятно Федосье. Для нее нечаянная, вымоленная царицей милость — победа, и она хочет ее испытать до конца. Все в ее жизни возвращается к старому: странники на дворе, беглые попы, нераскаявшиеся раскольники. Федосья торжествует, не замечая, как меняются обстоятельства и время. Уходят из жизни последние ее покровители: в сентябре 1667 г. невестка — Анна Ильична Морозова-Милославская, в первых днях марта 1669 г. — сама царица. И надо же: богобоязненная, благочестивейшая, в мыслях своих не согрешившая против власти церкви, против разгула никонианской грозы, царица Марья Ильична не видела греха в «заблуждениях» Федосьи Морозовой. Ведь и сам царь Алексей Михайлович знакомился с Аввакумом, привечал его и на первых порах не прочь был обойтись с неистовым протопопом очень уважительно, лишь бы не посягал на каноны слитой с государством церкви.

Отбыв все испытания сибирской ссылки, Аввакум напишет о возвращении в Москву в своем «Житии». «Также к Москве приехал и, яко ангела Божия, прияша мя государь и бояря, — все мне ради (рады)... Государь меня тотчас к руки поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли-де, протопоп, живешь еще-де видатца Бог велел». И я оборотив руку ево поцеловал и пожал, а сам говорю: «Жив Господь, жива душа моя, царь-государь, а впредь что изволит Бог». Он же, миленький, вздохнул и пошел, куда надобе ему... Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтобы я с ними соединился в вере; аз (я) же вся сии яко уметы (грязь) вменил...»

Мог Аввакум и приукрасить, мог — и хотел — покрасоваться, но правда в его рассказах была. Ему отказ стоил ссылки на Мезень. Час Федосьи Морозовой наступил позже. И не стал ли главной ее виной гордый отказ пойти на свадьбу царя с новой женой — Натальей Кирилловной Нарышкиной?

Для Федосьи 2 года не срок, чтобы забыть царю о покойной царице Марье Ильичне. Против нового брака были все: и царские дети — родила Марья Ильична 13 дочерей и сыновей, и заполнившие дворец Милославские. Появление новой царицы означало появление новых родственников, новую раздачу мест и выгод. А решилась пренебречь царской волей одна Федосья Прокопьевна. Когда царский посланец приходит приглашать боярыню Морозову на царскую свадьбу, Федосья решается на неслыханный поступок — отказывается наотрез от приглашения и плюет на сапог гонца. Чаша терпения Алексея Михайловича была переполнена. Расчеты государственные перехлестнулись с делами личными. В ночь на 16 ноября того же 1671 г. строптивая боярыня навсегда простилась со свободой.

После прихода чудовского архимандрита Иоакима Морозову вместе с находившейся у нее в гостях сестрой, княгиней Урусовой, заключают в подклете морозовского дома. Федосья отказывается подчиниться приказу, и слугам приходится снести боярыню в назначенное архимандритом место на кресле. Это будет ее первая тюрьма.

Но, даже сделав первый шаг, Алексей Михайлович не сразу решается на следующий. Может, и не знает, каким этому шагу быть. Два дня колебаний, и митрополит Павел получает приказ допросить упрямую раскольницу. Допрос должен происходить в Чудовом монастыре. Но Федосья снова отказывается сделать хотя бы шаг по своей воле. Если она понадобилась тем, в чьих руках сила, пусть насильно несут ее куда хотят. И вот от морозовского двора по Тверской направляется в Кремль невиданная процессия: Федосью несут на сукне, рядом идет сестра Евдокия — только в тот единственный раз были они в дороге вместе.

Митрополиту Павлу не удается вразумить строптивицу. А ведь, казалось, все еще могло прийти к благополучному концу. Митрополит не собирался выказывать свою власть и в мыслях не имел раздражать Соковниных и Милославских. Царева воля значила много, но куда было уйти от именитого родовитого боярства. Цари менялись — боярские роды продолжались, и неизвестно, от кого в большей степени зависели князья церкви. Но оценить осторожной снисходительности своего следователя Федосья Морозова не захотела. Донесения патриарху утверждали, что держалась боярыня гордо, отвечала «дерзко», каждому слову увещевания противоречила, во всем вместе с сестрой «чинила супротивство». Допрос затянулся на много часов и одинаково обозлил обе стороны. Полумертвую от усталости, слуги снова отнесли боярыню в подклет собственного дома, под замок, но уже только на одну последнюю ночь.

Алексею Михайловичу не нужно отдавать особых распоряжений, достаточно предоставить свободу действий патриарху. Иосиф II сменил Никона, ни в чем не поступившись никонианскими убеждениями. Это при нем и благодаря его усилиям произошел окончательный раскол. Наутро после допроса в Чудовом монастыре Федосье вместе с сестрой еще в подклете родного дома наденут цепи на горло и запястья, кинут обеих на дровни да так и повезут скованными и рядом лежащими по Москве. В.И. Суриков в своей знаменитой картине ошибался. Путь саней с двумя узницами действительно лежал мимо Чудова монастыря. Морозова и впрямь надеялась, что на переходах дворца мог стоять и смотреть на нее царь. Но ни сидеть в дровнях, ни тем более вскинуть высоко руку с двуперстием она не могла: малейшее движение руки сковывал застывший на морозе железный ошейник на горле.

В. Суриков. Боярыня Морозова. Фрагмент

Неточны историки и в другом обстоятельстве. Известные до настоящего времени документы утверждали, будто путь дровен с сестрами-узницами лежал в некий Печорский монастырь. На самом деле имелся в виду не монастырь, а его подворье, приобретенное в 1671 г. для размещения на нем Приказа тайных дел. Подворье было предназначено для пребывания Федосьи. Евдокию отправили к Пречистенским воротам, в Алексеевский монастырь. Княгиня Урусова ни в чем не уступала сестре. Ее велели водить на каждую церковную монастырскую службу, но княгиня не шла, и черницам приходилось таскать ее на себе, силой заталкивая в особые носилки.

Для одних это было проявление «крепости», для других — «лютости», но для всех одинаково — поединок с царской волей. Утвержденный на Московском соборе в мае 1668 г., раскол был делом слишком недавним, для большинства и вовсе непонятным. Но москвичи оставались на стороне бунтовщиц, тем более женщин, тем более матерей, оторванных от своих домов и детей. Скорая смерть Иосифа II — через несколько месяцев после ареста Морозовой, а за ним и его преемника Питирима — воспринималась как знамение свыше. «Питирима же патриарха вскоре постиже суд Божий», — утверждал современник.

А ведь новоположенный патриарх Питирим никак не хотел открытых жестокостей. Ему незачем было начинать свое правление с суда над знатными и уже прославившимися в Москве непокорными дочерьми церкви. Он был готов снова увещевать, уговаривать, ограничиться, наконец, простой видимостью раскаяния. Старый священник, он знает, что насилие на Руси всегда рождает сочувствие к жертве и ненависть к палачу. Москва только что пережила Медный бунт, и надо ли вспоминать те страшные для обитателей дворца дни? Но царь упорствует. Называвшийся Тишайшим, Алексей Михайлович не хочет и слышать о снисхождении и компромиссах. Строптивая боярыня должна всенародно покаяться и повиниться, должна унизиться перед ним.

Настоятельница Алексеевского монастыря слезно молит избавить ее от узницы. Не потому, что монастыри не привыкли выполнять роль самых глухих и жестоких тюрем — так было всегда в средние века, не потому, что Урусова — первая заключенная в этой обители. Настоятельница заботится о прихожанах: к Урусовой стекаются толпы для поклонения. Здесь окажешься виноватой и перед властями, и перед москвичами. О доброй славе монастыря приходится радеть день и ночь, и Питирим хочет положить конец чреватому осложнениями делу: почему бы царю не выпустить обеих узниц, просто сослать в отдаленный монастырь «подначал»? Бесполезно!

...Сначала были муки душевные. Сын. Прежде всего сын. Не маленький, 22-летний, но из воли матери не выходивший, во всем Федосье покорный, из-за нее и ее веры не помышлявший ни о женитьбе, ни о службе. И мать права: ему не пережить ее заключения. Напрасно Аввакум уверял: «Не кручинься о Иване, так и бранить не стану». Может, и духовный отец, а все равно не своя кровь. Недаром же сам вспоминал: «...И тебе уж некого четками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадки поедет, и по головки неково погладить, помнишь, как бывало».

Помнила. Еще бы не помнила. Душой изболелась, печалясь о доме, пока чужой, никонианский поп не принес страшную весть, что не стало Ивана, что никогда его больше не увидит и даже в последний путь не сможет проводить. От попа пришла и другая весть — о ссылке обоих братьев, что не захотели от нее и от Евдокии отречься. Новые слезы, новые опустевшие в Москве дома. Знала, что сама всему виною, но теперь-то и вовсе окаменела в своем упорстве, выбрала муки и смерть, и они не заставили себя ждать.

Алексей Михайлович не сомневался в «лютости» Федосьи. Так пусть и новый патриарх убедится в ней. Скованную боярыню снова привезут в Чудов монастырь, чтобы Питирим помазал ее миром. Но даже в железах Федосья будет сопротивляться, осыпать иерарха проклятиями, вырываться из рук монахов. Ее повалят, протащут за ошейник по палате, вниз по лестнице и вернут на бывшее Печорское подворье. Со следующей ночи на ямском дворе приступят к пыткам. Раздетых до пояса сестер станут поднимать на дыбу и бросать на землю. Федосье достанется провисеть на дыбе целых полчаса. И ни одна из сестер Соковниных не отречется, даже на словах не согласится изменить своей вере.

Теперь настанет время отступать царю. Алексей Михайлович согласен — пусть Федосья на людях, при стечении народа перекрестится, как требует церковь, пусть просто поднимет сложенные для крестного знамения три пальца. Если даже и не свобода, если не возврат к собственному дому — да и какой в нем смысл без сына, — хотя бы конец боли, страшного в своей неотвратимости ожидания новых страданий. В конце концов она только женщина и ей скоро будет сорок.

И снова отказ «застывшей в гордыне» Федосьи, снова взрыв ненависти к царю, ставшему ее палачом. Теперь на помощь Морозовой пытается прийти старая и любимая тетка царя — царевна Ирина Михайловна. Да, она до конца почитала Никона, да, ее сестра царевна Татьяна Михайловна с благословения Никона училась живописи и написала лучший никоновский портрет, но примириться с мучениями Федосьи царевнам-теткам не под силу. Ирина Михайловна своим именем молит племянника отпустить Морозовой ее вину, успокоить московскую молву. Алексей Михайлович неумолим. «Свет мой, еще ли ты дышишь? — напишет в те страшные недели протопоп Аввакум. — Друг мой сердечной, еще ли дышишь, или сожгли, или удавили тебя? Не вем и не слышу; не ведаю — жива, не ведаю — скончали. Чадо церковное, чадо мое дорогое, Федосья Прокопьевна. Провещай мне, старцу грешну, един глагол: жива ли ты?»

Это было чудо: она еще жила. Жила и когда ее перевезли в Новодевичий монастырь, оставив без лекарственных снадобий и помощи. Жила и когда ее перевезли от бесконечных паломников на двор старосты в Хамовниках. Жила и когда распоряжением вконец рассвирепевшего царя была отправлена в заточение в Боровск, где поначалу, к великому их счастью, сестры окажутся в одной темнице.

Стылые стены тюрьмы-сруба. Едва тронутое светом зарешеченное окошко. Холод, которого не могло осилить никакое летнее солнце. Голод — горстка сухарей и кружка воды на день. И тоска. Звериная, отчаянная тоска. Царь, казалось, забыл о ненавистной узнице. Казалось...

После двух лет, в апреле 1675 г., в Боровск приезжает для розыска-следствия по делу Морозовой стольник Елизаров со свитой подьячих. Он должен сам провести в тюрьме «обыск» — допрос, сам убедиться в настроениях узницы и решить, что следует предпринимать дальше. Стольнику остается угадать царские высказанные, а того лучше невысказанные желания. Откуда боярыне знать, что, чем бы ни обернулся розыск, он все равно стремительно приблизит конец.

Сменивший стольника в июне того же года дьяк Федор Кузьмищев приедет с чрезвычайным полномочием: «Указано ему тюремных сидельцов по их делам, которые довелось вершать, в больших делах казнить, четвертовать и вешать, а иных указано в иных делах к Москве присылать, и иных велено, которые сидят не в больших делах, бивши кнутом выпущать на чистые поруки на козле и в провотку».

Дьяк свое дело знал. Его решением будет сожжена в срубе стоявшая за раскол инокиня Иустина, с которой сначала довелось делить боровское заточение Морозовой. Для самой же Морозовой и Урусовой Федор Кузьмищев найдет другую меру: их опустят в глубокую яму — земляную тюрьму. И то сказать, зажились сестры. Теперь они узнают еще большую темноту, леденящий могильный холод и голод. Настоящий. Решением дьяка им больше не должны давать еды. Густой спертый воздух, вши — все было лишь прибавкой к мукам голода и отчаяния.

Решение дьяка... Но, несмотря на все запреты, ночами сердобольные боровчане пробираются с едой к яме. Не выдерживает сердце у самих стражников. Вот только, кроме черных сухариков, ничего не решаются спустить. Не дай Бог, проговорятся узницы, не дай Бог, стоном выдадут тайну.

Евдокия дотянет лишь до первых осенних холодов. Два с половиной месяца — разве этого мало для земляного мешка? К тому же она слабее телом и духом, до конца не перестает убиваться об осиротевших детях. Федосья крепче, упорнее, но и ей не пережить зимы. Федосьи не станет 2 ноября 1675 г. И перед смертью что-то сломится в ней, не выдержит муки... Она попросит у стражника: «Помилуй мя, даждь (дай) ми колачика, поне хлебца. Поне мало сухариков. Поне яблочко или огурчик». И на все получит отказ: не могу, не смею, боюсь. В одном стражник не сможет отказать Федосье — вымыть на реке единственную ее рубаху, чтобы помереть и лечь в гроб чистой. Шла зима, и в воздухе висел белый пух. Спуститься в земляной мешок было неудобно, и стражники вытащили окоченевшее тело Федосьи на веревочной петле.

Участники разыгравшейся драмы начинают уходить из жизни один за другим. Ровно через 3 месяца после Федосьи не стало царя Алексея Михайловича. В Пустозерске был сожжен в срубе протопоп Аввакум. В августе 1681 г., также в ссылке, скончался Никон. А в 1682 г. пришла к власти от имени своих братьев царевна Софья. Она меньше всего собиралась поддерживать старообрядцев, боролась с ними железной рукой. Но братьев Соковниных вернула из ссылки, разрешила перезахоронить Федосью и Евдокию и поставить над их могилой крест.