Для меня был страшен этот замысел; я боялся, чтобы самому мне не стать придатком, или не знаю, как назвать это приличнее. Всему удивляюсь в Василии, даже не могу и выразить, сколь велико мое удивление; но (признаюсь в слабости, которая и без того уже не безызвестна многим) не могу похвалить себя одного — этого нововведения относительно меня и этого отсутствия веры; само время не истребило во мне скорби о том. Ибо отсюда низринулись на меня все неудобства и препятствия в жизни. От этого не мог я ни быть, ни считаться философом, хотя в последнем немного важности. Разве в извинение мужа этого примет кто от меня то, что он философствовал выше, чем человек, что он, прежде чем переселился из здешней жизни, поступал уже во всем по духу и, умея уважать дружбу, не оказывал ей уважения только там, где было нужно предпочесть Бога и ожидаемому отдать преимущество пред временным.