Развиртуализация. Часть первая

«Время посольств» – декларация о необходимости объединения независимых полисов Западной Европы

Орудия молчали весь вечер и всю ночь. На окраинах звучали лишь отдельные выстрелы по призракам, бродившим на нейтральной полосе.

Кутялкин проторчал у больницы до вечера. Кох очнулась лишь однажды. Бормотала что–то невразумительное. Местный эскулап вколол ей лошадиную дозу снотворного и отправился праздновать второй мирный день.

Кутялкин поковылял спать. Он впервые лег раньше валлийцев. Ночью ни они, ни Мика не вернулись в барак.

В восемь утра Гриша вновь занял свой пост у больницы. В полдень нарисовался Мика - лицо серого цвета, губы кривятся в ухмылке.

– Не очнулась?

Кутялкин покачал головой.

Кох пришла в сознание к вечеру. На осторожные вопросы отвечала только «да», «нет», «воткните ещё снотворного», «и обезболивающего!», «и можно без хлеба».

Каждое слово, каждое движение давалось крайним напряжением всего того, что от неё осталось.

Гриша покормил Наталию. Мика в очередной раз припугнул эскулапа – «лечи её, кудесник, лечи, и не дай Бог…», потом сообщил, что ненадолго похитит из больницы этот израненный и обременительный кусок женской плоти.

Поддерживая с двух сторон забинтованный сверху донизу кокон, Гриша и Мика довели девушку до скамейки.

– У меня для тебя сюрприз, – Мике пришлось говорить громко. Слух Наталии не восстановился в полной мере. Чеченец погладил забинтованное бедро и рысью бросился к Таун Хаусу. Вернулся через полчаса, толкая впереди себя человека – руки заведены за спину, скованы наручниками, лицо на уровне рта в несколько слоев обмотано скотчем.

– Георг, – представил он присутствующим пленника. – Доктор Эбрилл подарил его мне. И не только потому, что это исключительно моя добыча, которая к тому же мешает мирным переговорам.

Лысина Георга потускнела. Выглядел он совершенно иначе, чем в лагере суонси. Как старик Садам Хусейн перед повешением.

Мика подвел Георга так близко, чтобы девушка могла, не вставая со скамейки, поднять руки, потрогать его. Кусочки лица Наталии, видимые из–под бинтов, не выражали эмоций.

Когда Кох притрагивалась к телу пса, его бровям, лысине, носу, побелевшим, сплющенным скотчем губам, Георг пытался отстраниться, но Мика крепко удерживал его. Глаза суонси бешено вращались в орбитах, словно его касаются ядовитые щупальца.

Со скамейки открывался такой вид, который не помещался в одно пространство с продолжающейся на земле войной. Море, скалы, слепая девушка, изучающая лицо поверженного врага. Грише вдруг подумалось – любые сражения пустяки по сравнению с тем, что происходит на кончиках пальцев Кох.

– Быть может, нам пора вспомнить о практическом применении креста животворящего? – прервал немую сцену чеченец. – Я немного соображаю в плотницком деле. Пока Наталия будет кушать, я кое–что приготовлю. Поможешь ей? – попросил Мика Кутялкина. Гриша плохо представлял, о чем идет речь, но немедленно согласился. Георг крутил головой и вздрагивал от звуков русской речи.

Чеченец увел суонси. Кутялкин и Кох вернулись в больницу. Единственное, что сказала девушка, пока Гриша нянчился с ней:

– Они по–прежнему плачут здесь, – она прижала забинтованные руки к груди. Точно в том месте, где взрывчатка, запрятанная в карман фартука, касалась тела детей. – Моя темная сторона требует новых жертв.

– Не ходи с нами, амиго, – попросил, вернувшись, Мика. Кутялкин уселся на скамейку и с тревогой наблюдал, как чеченец бережно обнял Наташу и повел по тропинке к самой высокой точке Фишгарда. Вершина горы нависала над бухтой - оттуда можно увидеть много гадостей и подлостей, все еще извивающихся по серпантину уэльских дорог. Но только не тому, кто потерял зрения.

От Кутялкина место будущей казни было скрыто зарослями орешника. Целый час он безуспешно пронзал их взглядом. Когда стемнело, Мика вернулся. Один. Кутялкин бросился навстречу:

– Где она?

– Я оставил их наедине. Возможно, им есть, что сказать друг другу.

– Сдурел?! – заорал Гриша. – Он же переломит ей хребет, даже если ты связал его намертво.

– Не переломит, – печально возразил Мика. – Я прибил его к кресту. Он очень переживал, что же русские могут сотворить с ним, если даже над собой они горазды проделывать самые безумные эксперименты.

Кутялкин услышал в отдалении жалобные вопли, вновь вгляделся в надежно укрытое место казни.

– Георг до самого конца не догадался, что ему приготовили. Представляешь, он рассчитывал на милосердие даже тогда, когда я начал вбивать гвозди. Увы, нам предстоит долгий путь, чтобы постичь незамутненную логику Средневековья.

Наталия вернулась сама. Она быстро приспособилась ходить в темноте. Видимые из–под бинтов кусочки лица по–прежнему не выражали эмоций.

Ночью в бараке Мика долго крутился, потом разбудил Кутялкина и рассказал, как он готовил и исполнял казнь. Слова не проникали в голову Гриши, отскакивали от барабанных перепонок. Устав обороняться, он все–таки услышал завершение истории:

– Когда я пришел во второй раз. Поднять крест. Георг больше не орал. Был удивительно спокоен. Вздрагивал, постанывал, тихонько молился, вел себя вполне умиротворенно. Не знаю, что она ему сказала, пообещала, какие препараты принесла ему в рукаве, но происходящее он воспринимал спокойно. Даже раскаивался. Что очень удивительно для такой суки, какой был Георг. Впрочем, зачем я о нем в прошедшем времени? Он еще жив.

Крест стоял в самой живописной точке Фишгарда. Оттуда открывался захватывающий вид на залив, скалы и манящую бесконечность моря. Георг смог наблюдать и восход, и закат, и некоторых хранителей рыбы, которые приходили полюбопытствовать насчет возрождения древних способов умерщвления.

Георг оставался жив к тому моменту, когда Фишгард и Суонси подписывали мирный договор. В честь перемирия псы попросили снять его с креста. Его сердце остановилось спустя тридцать девять часов после того, как Мика вбил первый гвоздь ему в ладонь.