Развиртуализация. Часть первая

Борт №10793, 20 часов до паники на финансовых и товарных рынках

– Что, кошелка, заглянул в мир красивых и беззаботных? – Наталия загоготала, открыв ярко–красную белозубую пасть. Госпожа Кох пренебрегала полутонами. Её эмоциональную лабильность можно было сравнить с частотой электросети. Если минуту назад, она звучала как Мисс Кроткость, то теперь преобладал базарный надрыв. Ласковую девушку, участливо выкуривавшую Кутялкина из туалета, игравшую сострадательными нотками в голосе, заменили на хабалку.

– Наталия Владиславна, – Кох не сдержалась и поморщилась, – мы же договорились – Вы эмоциональный инвалид. Поэтому Вам не следует переходить на личности. Вы ни одну занюханную плечевую[37] эмоционально не осилите.

– Уймите свой натужный тезаурус, – перебила девушка. – И запомните – агрессию испытывают задроты. Попробуйте хоть раз в жизни снизить уровень своей тревожности и поговорить нормально. Культяпкин, зайка, убей в себе задрота или умри.

Она юркнула под клетчатый плед кремового цвета, сжалась в яркий соблазнительный комочек на белом кожаном диване. Темные глаза под разлетом бровей казались больше, чем тело и диван вместе взятые. Для завершения образа готовой к бою анимешки ей не хватало рукоятки меча, выглядывающей из-за плеча. Стерва со взведенным курком, темными, «дикими» глазами и бессонной страстью к сражению[38].

«Наверняка, и разделась, и улеглась – не для того, чтобы соблазнять. Прагматичность элементарная, элементарная прагматичность – отдохнуть в полете и костюм нарядный не помять», – примериваясь в какой бы угол забиться, Гриша замер в середине салона. Сервировка интерьерных деталей подходила скорее квартире–студии, чем внутренностям самолета: просторный диван вдоль борта, бар в дальнем от кабины пилотов углу, огромная жидкокристаллическая панель, ковер, прочие атрибуты артистической роскоши.

Кутялкин неуверенно торчал пеньком – словно в нарядной московской малогабаритке в эпицентре очередного бытового скандала. Будто под ногами золотые квадраты столицы (8 тыс. у.е. и выше), а не 8 тысяч метров утреннего летнего неба.

– Ну что, биомасса, готова ли ты на смерть? Не смотри на меня так строго. «Биомасса» здесь исключительно из уважения к твоему статусу. Не всем же быть сложносочиненными натурами как я.

«Ну и как с ней договариваться? Как программировать эту оторву? Урий, Урий, где у него кнопка?! Провалит операцию. Подведет под монастырь, очистит перышки, пойдет гробить следующего идиота. Про серьезность и ответственность с ней бесполезно. С ней вообще обыкновенные способы коммуникации не канают».

– Мы через час у буржуев приземлимся, а я с тобой так ни о чем не договорился.

– Договариваться надо было с твоей мамой, чтобы она аборт сделала. Я и без тебя знаю, как мне действовать, – взгляд Наташи был пронзительный, завораживающий. Если не прикрывать глаза, он попадал внутрь и выедал изнутри как вирус, как кислота. – Это ты охал–ахал, что десять часов назад жил спокойной мещанской жизнью и не догадывался, какие подвиги тебя ждут.

Кутялкин действительно поначалу пытался найти общий язык, рассказывая о переживаниях, сомнениях. «Вот осёл!».

– …я же каждый день готова на ВСЁ. Всасываешь, на ВСЁ! С утра до вечера. В туалете, за едой, во время исполнения минетов. К тому, что меня изнасилуют семь одноногих китайцев, что меня отправят на Марс или выберут Президентом независимого Курдистана. Не лыбься, хомячок. Пойми – ты передо мной никто. Нас даже взвешивать рядом нельзя. У меня прислуги больше, чем у тебя трусов. В настоящей жизни мы бы никогда не пересеклись. Между нами заборы до небес натыканы. Если бы не Клуб, тебе бы даже поглядеть на меня не позволили.

– Абсурд, – хмыкнул Гриша. «Эх, зря ОСА обнадеживал, что я смогу погреть вялого. Может, какой–то другой продход нужен к этой яшмовой пещерке?».

– Ты хуже, чем абсурд, – зачастила Наталия. – Шпиён недоделанный. Не воображай себя коммандос. Не воображай себя никем. Смирись. В этой невыполнимой миссии ты пушечное мясо. Сколько тебе Андреев обещал перечислить?

– Не мне, а моей семье. Рано или поздно твой репертуар эпитетов закончится. Будешь повторяться?

– Ладно, одноклеточный, не хнычь. Высшей инстанцией мне разрешено журить лохов. Любя. Я даже ненавидеть тебя не могу. Скоро найду тебе подходящее прозвище, ты начнешь существовать, и я успокоюсь.

– Не надо искать. Меня зовут Григорий Александрович.

– Меня, – передразнила Наталия. – Зовут. Гыгыгорий. Никто тебя не зовет, суслик. Сколько?

– Не твое дело.

– Моё! Я на общественных началах здесь работаю. Меня как других мозгляков не купишь за жалкие 600–700 тысяч. («Надо же, как точно угадала», – удивился Гриша). Я свой первый лимон в двадцать лет подняла. Что ты в своей жизни сделал, чтобы вякать о своих потугах командовать?

– Я троих детей сделал, – скромно признался Гриша, – Потрясающая, ювелирная работа. Намного лучше любых лимонов.

Наталия откинула голову и задохнулась в хохоте. Отсмеявшись, она сурово потребовала:

– Зачем же ты вызвался умереть, папочка? Продолжал бы нянчиться.

– Чтобы защитить их. Мне чем-то похожи, – не удержался Кутялкин. – Кажется, в тебе клокочет инстинкт несостоявшегося материнства. Ты чуть ли не Россию–матушку собралась удочерить? От разнообразных психопатов и уродов оберегать?

Госпожа Кох не ответила. Поджала колени к груди и уткнулась в них лицом. Кутялкин нащупал вторую болезненную точку в этом совершенном организме.