Развиртуализация. Часть первая

Ставки по казначейским долговым обязательствам правительства США со сроком погашения полгода свыше 80% годовых

Через час, сменив страх, прорезались менее заметные, но более настойчивые и стойкие ощущения. Захотелось пить, бросить что–нибудь в желудок, оправиться.

– Пройдут сутки, и у нас не будет сил биться в истерике и кричать «свободу попугаям», – несмотря на все усилия, голос Кутялкина дрогнул. – Поэтому если мы решим что–то предпринять, надо провернуть это сейчас, – они по–прежнему отирались на пятачке перед железной дверью.

– Чего предпринять? Визжать на два голоса?

– Хотя бы.

– Выключи свет, децибел, – буркнула Наталия и приникла к замочной скважине.

«Как я сразу не догадался?!», – огорчился Гриша.

Кох долго высматривала что–то в темноте.

– Послушай, Сусанин, не видно ни зги. Темнота твердая как броня роллс-ройса патриарха Кирилла.

Потом она тщательно исследовала проем двери – не обнаружила ни одной щелочки.

– Сходи, по стенам постучи. Я косяк провентелирую насчет того, надежно ли вмонтирована дверь. Потом поорём, – предложила Наталия, сама придвинула стол к стене и стала ногой ковырять ламинат.

Еще час они как любознательные тараканы ползали по полу и стенам, выстукивая, вынюхивая. Выяснилось – стены сложены из гладко отесанных камней, покрытых десятком слоев грунтовки и штукатурки. С левой стороны у потолка прорублен крохотный вентиляционный ход. Кутялкин отодрал решетку, просунул руку и огорченно вздохнул – отверстие, точнее разлом естественного происхождения. Вероятно, здание немного гуляло предыдущие шесть столетий, где–то, что–то накренилось, просело – монументальная конструкция дала трещину, которую в хранилище 10Z увеличили до ширины кроличьей норы. По закону подлости нора скорее всего выходила в безжизненную сеть катакомб.

Тем не менее, визжать на два голоса стоило именно здесь.

Во время передышек они набивали безумные, лаконичные, яростные смс–ки на те номера, которые хранили в памяти. Даже на 911. Потом бродили вокруг стеллажей, безрезультатно пытаясь поймать сеть, приставляли телефоны к замочной скважине, подбрасывали их к потолку.

Спустя два часа, когда страх сжал каменными когтистыми пальцами желудок, сердце, мочевой пузырь и выплеснул в гортань пригоршню горькой извести, они подвинули к вентиляционному отверстию единственный стул, забрались на него, обнялись чтобы не свалиться, приподнялись на цыпочках и заорали в сторону разлома: “Heeeeelp, heeeeelp”.

«Наверняка, если звук проникает в какой–нибудь из коридоров, он слышится как «hell hell» – что не очень далеко от истины», – в последующие сутки Гришу больше не посещали столь связные мысли. От паноптикума образов, сохранившихся в его сознании, вздрогнул бы и самый прожженный экзорцист.

Кутялкин и Кох хаотично перемещались по хранилищу, бессвязно орали – уже не так синхронно как поначалу, стучали по стенам, бились в дверь, взбирались на стеллажи, раскачивались как обезьяны, срывались, падали, удивительным образом не причиняя себе вреда.

На пол осыпался листопад из старинных книг. Самая скромная наверняка весила больше тысячи долларов США. Впрочем, стоимость книг и долларов стремительно снижалась до цены бумаги, на которой они напечатаны, которая в свою очередь становилась гораздо дешевле маисовой похлебки или куска хлеба, которые обесценивали мысли о воде.

Первое время Мальвина проявляла большее благоразумие, ходила за Гришей, оскорбляя его, пиная, чтобы привести в чувство. Богатый репертуар нападок не помогал. Кутялкина раздавило перспективами – он больше не увидит детей, через трое–четверо суток загнётся здесь в обществе нахалюги, которая упорно и предусмотрительно отговаривала его идти на верную гибель.

Наталия потеряла контроль над собой, когда Гриша вместо обычного «help», «алё» и «сволочи», завыл: «Рооомкаааааа! Рооомкаааааа!».

Словно днище выбило у бочки – она залилась горючими слезами, понимая – плакать нельзя. Это еще более короткий, чем бессмысленные крики, путь к обезвоживанию организма. Но…

Перед тем, как забыться сном, Кутялкин и Кох развернули крайний стеллаж таким образом, чтобы можно было уединиться и оправиться. Это было последнее осмысленное действие самоубийц, впавших в отчаяние.