One Two Three Four. «Битлз» в ритме времени

108

В детстве Йоко Оно можно отыскать параллели с детством королевы Виктории — та, говорят, тоже присаживалась не оборачиваясь — знала, что лакей обязательно придвинет ей стул. Семье Оно прислуживало тридцать человек, каждый из которых приближался к юной Йоко на коленях и отступал так же, пятясь и не поднимаясь с пола. Когда бы Йоко ни покинула пределов дома, ей запрещалось садиться на что-либо, пока слуга не протрет сиденье ватным тампоном, смоченным в дезинфицирующем средстве.

Йоко Оно родилась 18 февраля 1933 года (всего тридцать два года спустя после смерти королевы Виктории), став плодом союза двух богатейших семей Японии. Ее прапрадед по материнской линии, Дзэндзиро Ясуда, сделав состояние на валютных операциях, основал Третий национальный банк Японии. Отец, Эйсукэ Оно, тоже был банкиром, дослужившимся до поста директора нью-йоркского филиала Токийского банка.

На борту транстихоокеанского лайнера по пути из Японии к отцу в Сан-Франциско маленькая Йоко приняла участие в конкурсе маскарадных костюмов. Она нарядилась Ширли Темпл и получила первый приз. Кто знает, может, именно этот детский триумф оказал на нее сильное влияние: на протяжении всей своей долгой жизни Йоко Оно черпает вдохновение в простеньких, наивных, зачастую банальных фантазиях, столь характерных для большинства песен Ширли Темпл, вот как «Tra-la-la-la»:

Облака занимают центральное место в высказываниях Йоко Оно вот уже лет восемьдесят. Например, в «Кусочке облака», из ее книги 1964 года «Грейпфрут», она пишет:

Через четыре года, когда Джон поехал в Ришикеш, она бомбардировала его советами типа:

В последующие десятилетия она раз за разом извлекала глубокие мысли из любой тучки. В 2019-м, в возрасте восьмидесяти шести лет, Йоко Оно задает связанный с облаками вопрос 4,78 миллиона своих подписчиков в «Твиттере»:

В песне «Polly Wolly Doodle» Ширли Темпл пела:

Похожие темы счастья, доставшегося невероятными усилиями, прослеживаются во всем творчестве Оно. В одном из своих афоризмов она советует читателю «взвалить на спину тяжесть», а затем «плясать как можно резвее». В другом высказывании она предлагает сесть у причала, смотреть на танцующих чаек и «мысленно танцевать вместе с ними» до тех пор, пока «не ощутите биение их сердец».

Такие высказывания Оно, как:

и:

явно вторят самой известной песне Ширли Темпл:

Почти ежедневно Йоко делится своей мудростью в «Твиттере». Ее изречения так приторно оптимистичны, что малютка Ширли Темпл кажется унылой: «Все животные чувствуют любовь», «Ваша мудрость безгранична», «Для начала вообразите мир, в которым все мы от души веселимся».

© Imagno/Getty Images

Иногда ее тянет в политику. «Перспектива большой наживы притупляет чувства некоторых людей, даже когда это вредит здоровью всех живых существ на планете, — написала она в «Твиттере» 22 мая 2019 года. — Надо и дальше рассказывать о реальном положении дел, пока эти люди не проснутся». Ее собственное состояние оценивается в 600 миллионов долларов.

Время от времени она перестает раздавать советы и сама просит о них. Второго февраля 2019-го в 17:18 она твитнула вот такое: «Посоветуйте что-нибудь, что поможет нашим жизням исцелиться и засиять».

Подписчиков прорвало, но бóльшая часть советов, похоже, оказалась куда прямолинейнее, чем ожидала Йоко:

И наконец:

Йоко Оно закончила Гакусюин, самую элитную частную школу в Японии[716]; там же с ней учился кронпринц Акихито[717]. Когда ей исполнилось восемнадцать, вся семья отправилась в Нью-Йорк к ее отцу, которого назначили президентом местного отделения Токийского банка. Там Йоко поступила в колледж Сары Лоуренс в Бронксвилле, где среди ее сокурсниц были Барбара Уолтерс и княгиня Ли Радзивилл (урожденная Бувье)[718]. В 1956-м, когда Джон Леннон еще воевал с домашкой в школе «Куорри-Бэнк», Йоко Оно ушла из дома с молодым композитором-пианистом Тоси Итиянаги[719], учеником Джульярдской школы[720]. Вдвоем они поселились в лофте в Гринвич-Виллидже и вскоре поженились. Тогда же Йоко стала носить черное, и не изменяет этой привычке по сей день. Йоко Оно всегда была очень консервативной представительницей экспериментального искусства.

В 1958-м Тоси Итиянаги записался на курс экспериментальной музыки. Его преподавателем стал Джон Кейдж, который познакомил его с Мерсом Каннингемом[721], а тот, в свою очередь, нанял его как репетиционного пианиста в свою балетную труппу. Через своего талантливого мужа Йоко познакомилась не только с Кейджем и Каннингемом, но и с более широким кругом деятелей экспериментального искусства, включая Аллана Капроу и Джима Дайна[722]. Но среди богемы заявить о себе не удалось. Супруг Йоко играл на рояле и сочинял музыку, а таланты Йоко разглядеть было сложнее: «Мне трудно было убедить окружающих, что я и сама человек творческий. Мой муж был знаменит в своем кругу: Джульярдская школа, Джон Кейдж и прочие… Я же, в стремлении компенсировать это, стала заводить интрижки и всякое такое, так что отношения у нас разладились».

Зимой с 1960 на 1961 год она организовала в лофте серию мероприятий, на которых присутствовали ключевые фигуры экспериментального движения: среди них были композиторы-минималисты Ла Монте Янг и Терри Райли[723], а также поэтесса-битник Диана Ваковски[724]. Зрители сидели на ящиках из-под апельсинов. Йоко то и дело вмешивалась в чье-нибудь выступление или же устраивала собственный перформанс: однажды она взяла миску желе и швырнула ее в подвешенный к стене лист бумаги. Потом разбила о стену два сырых яйца, взяла чернильницу и стала пальцами рисовать вокруг яично-желейного месива. Наконец чиркнула спичкой и подожгла лист бумаги. Невзирая на все старания, убедить в своей гениальности получилось не всех. «Я ее презирала, говорила, что все ее потуги напрасны, а ее «поэзия» дурна и глупа, — рассказывала Диана Ваковски. — Я считала ее шарлатанкой, а не человеком искусства… потому что она зарабатывала на жизнь как модель и, похоже, спала со всеми подряд. И вообще, она ничем особо не жертвовала во имя своего «искусства», в отличие от моих знакомых авангардистов».

В 1961-м Тоси, строя свою музыкальную карьеру, вернулся в Японию. Йоко же осталась в Нью-Йорке, закрутив роман с владельцем галереи по имени Джордж Мачунас[725], который потом — или же в результате этого — устроил ее первую выставку. К тому времени Йоко ловко освоила форму искусства, суть которой заключалась в самоутверждении, основанном на единственной идее, не важно, насколько прозаичной. Первая выставка Йоко включала отрез холста, расстеленный на полу, с табличкой: «Картина, на которую надо наступить», и отрез продырявленного холста с табличкой: «Картина, сквозь которую надо смотреть на зал». К тому же минимализму она прибегла во время постановки перформанса в небольшом поэтическом театре, примыкающем к Карнеги-Холлу: тогда мелодия отошла на второй план, уступив место смешению тишины и воплей.

Ни одно из мероприятий успехом не увенчалось, и Йоко вернулась в Японию к супругу, готовому принять ее назад. У себя на родине она продолжила устраивать концептуальные мероприятия, но и тут они удостаивались отзывов в диапазоне от прохладных до презрительных. Удрученная неприятием ее искусства японской аудиторией, Йоко пережила нечто вроде нервного срыва и попала в больницу. Там ее навестил Тони Кокс[726], начинающий американский кинопродюсер, который ею увлекся. В 1962-м Йоко развелась с Тоси и вышла за Кокса. У пары родилась дочь Кёко.

Сила Йоко заключалась в упорстве. Она несгибаемо верила чутью, которое подсказывало, что в мире искусства способности скоро будут вытеснены отвагой. В 1964-м она устроила представление «Лоскуты»[727], в котором сидела на сцене и приглашала зрителей из зала отрезать кусочек от ее одежды. А еще она написала «Грейпфрут», книгу «поэм-наставлений», напоминающих неканоничные хайку[728].

Что первое, что второе написала не она, хотя могла бы. Стихи, которым Йоко посвятила столько лет своей творческой жизни, воспроизвести можно в считаные секунды:

Кстати, она его и сочинила.

А вот это — нет.

Тони Кокс посвятил себя продвижению карьеры Йоко; а еще он взял на себя заботу о Кёко, предоставив супруге свободу заниматься искусством. «Я всегда думала о нем как о помощнике», — спустя годы вспоминала Йоко. Постепенно у нее сложилась репутация в кругах авангардистов. В сентябре 1966-го, после того как один английский журнал опубликовал о Йоко восторженную статью — которую, как потом выяснилось, написал сам Кокс, — ее пригласили на лондонский арт-симпозиум «Разрушение искусства»[729].

Йоко представила «Лоскуты»; среди прочих художников был нигилист, который сжег стопку книг по искусству у стен Британского музея, и австралиец, расчленявший тушку ягненка. По итогам «Лоскутов» модный галерист Джон Данбар, муж Марианны Фейтфулл, предложил Йоко устроить выставку в своей галерее «Индика». Работы, собранные для выставки, включали «Молоток и гвозди»: работа состояла из молотка, прикованного цепью к дощечке, и банки с позолоченными гвоздями; а еще «Яблоко»: свежее яблоко на плексигласовой подставке (за это творение просили 200 фунтов). Работа «Лестница» представляла собой стремянку, ведущую к потолку, к которому была приклеена карточка, а рядом висела лупа. Через лупу на карточке можно было прочесть слово «Да».

В следующие десятилетия Йоко Оно будет считаться пионером концептуального искусства, хотя к тому времени идее Дюшана[730] о том, что любая банальщина, помести ты ее в галерею, превращается в предмет искусства, было уже полвека. Особо зоркие также отмечали, что стихи-наставления Йоко до странного вторичны. «Сочинение № 10» Ла Монте Янга звучит так: «Начерти прямую и следуй ей». В «Фортепьянной пьесе для Дэвида Тюдора № 1», написанной Ла Монте Янгом в 1960-м, говорится: «Принеси на сцену тюк сена и ведро воды для фортепьяно. Музыкант накормит инструмент или оставит, чтобы он поел сам…» Такое запросто могла бы написать и Йоко Оно. Ее первая книга стихов вышла четырьмя годами позднее, в 1964-м.

Сегодня встреча Джона и Йоко в галерее «Индика» стала почти такой же частью истории Великобритании, как встреча Стэнли и Ливингстона в Уджиджи[731], да и противоречивых рассказов о ней примерно столько же.

Йоко настаивает, будто понятия не имела, кто такой Джон Леннон. «Мне было знакомо название группы «Битлз» и имя Ринго, потому что его было легко запомнить[732]. Я никогда не читала о поп-музыке в журналах или газетах и не смотрела музыкальных передач по телевизору. Мне просто в голову не приходило», — рассказывала она одному журналисту. Когда Джон пришел в галерею накануне вернисажа, Йоко «подумала: «Что он тут делает? Я же просила до открытия никого не пускать». Я немного разозлилась на него, но была так занята, что не стала жаловаться и поднимать шум… Я тогда не понимала, кто такой Джон». Она годами твердит, что предполагаемый статус Джона ее нисколько не впечатлял: «Когда я узнала, мне было плевать. Я же из мира искусства, а там к битлам относились так, ну, знаете… К тому же он пришел в костюме. Выглядел таким обычным». Биографу Джона, Филипу Норману, она вообще рассказывала, что выяснила, кто такой Джон, лишь когда он покинул здание: «Я спустилась вниз к студентам, которые нам помогали, и один из них сказал: «Это был Джон Леннон, один из битлов». Я ответила: «Правда, что ли? Не знала»».

Другие вспоминают те события совершенно иначе. Битловед Джонатан Гульд рассудительно замечает: «Мало какие ее высказывания вызовут такое же недоверие, как заявление, что, когда Джон Данбар познакомил ее с Джоном Ленноном, она понятия не имела, кто это такой». Альберт Голдман, как и следовало ожидать, выражает свое недоверие с бóльшим пылом: «Джон Леннон и Йоко Оно… свел отнюдь не случай, но безудержное стремление Кокса продвинуть их с Йоко совместную карьеру».

Аллан Капроу вспоминает, что еще до отъезда в Лондон Йоко на удивление хорошо разбиралась в битлах, а значит, наверняка узнала бы их лидера. По словам Тони Брамвелла, Йоко предупредила Данбара: «Джон Леннон сказал, что, наверное, придет на выставку. Устрой для него закрытый показ. Он же миллионер, вдруг да купит что-нибудь». Данбар отмечает, что Йоко не зазывала Джона, но определенно готовилась к его приходу: «Йоко не хотела показывать экспозицию до официального открытия выставки. Но мы сказали: «Он же битл. У него прорва денег. Вдруг да купит что-нибудь»».

Вполне вероятно, что самому Джону нравилось думать, будто Йоко не знала, кто он такой. Вот уже три года его восхваляли повсюду, и равнодушное отношение он воспринял, как порыв студеного ветра в туманный день: «И вот ищу я что-нибудь эдакое, ну, сами знаете, а тут такая штука, «Молоток и гвозди». Доска, с нее на цепи свисает молоток, а внизу банка с гвоздями. Я спросил: «Можно гвоздь забить?» — а Йоко сказала: «Нет». Тут Джон Данбар быстро отвел ее в угол и говорит: «Вообще-то, он миллионер. Знаешь, кто это?» Она понятия не имела, кто я такой. Короче, подходит ко мне и говорит: «Пять шиллингов, будьте добры!» А я ей: «Я заплачу воображаемые пять шиллингов и забью воображаемый гвоздь». — «Договорились», — ответила она».

В некотором роде это напоминает встречу герцога и герцогини Виндзорских тридцатью годами ранее. В своих мемуарах герцог вспоминает, как обратился к Уоллис Симпсон на званом ужине и спросил, не скучает ли она, американка в Англии, по центральному отоплению.

«— Прошу прощения, сэр, но вы меня разочаровали.

— Каким же образом?

— Всякая американка, приезжающая в Англию, слышит этот вопрос. От принца Уэльского я ожидала чего-то более оригинального».

От подобной резкости у него, привыкшего к лести, на миг замерло сердце. Его покорила эта дважды замужняя американка. Эти два предложения одинаково применимы и к герцогу, и к Джону. «Со дня нашей встречи, — сказал последний, — она требовала равного времени, равного пространства и равных прав. — И добавил: — Она показала мне, что значит быть битлом Элвисом в окружении подхалимов и угодников, которые стремятся сохранить положение дел. Она заявила мне: «Ты голый». Прежде никто не смел мне такого говорить. У нас отношения учителя и ученика… Она — учитель, я — ученик».

Барри Майлз был свидетелем тому, что затем произошло в галерее «Индика». «Йоко взяла Джона под руку и повела его по галерее, объясняя свои творения, а когда он собрался уходить, попросила взять ее с собой, хотя тут же присутствовал Тони Кокс. Джон не спал три дня и собирался домой в «Кенвуд», так что вежливо отказал ей, залез в свой тонированный «мини-купер-SS» с шофером и умчался прочь».

Шофер Джона, Лес Энтони, дожидался снаружи, однако это не помешало ему развернуть перед Альбертом Голдманом рентгеновскую панораму случившегося: «Йоко взглянула на Джона и тут же прилипла к нему, как магнитная мина… Она водила его по выставке, повиснув у него на руке и без умолку чирикая писклявым птичьим голоском, пока он не сбежал».

В следующие дни и недели Йоко Оно, вовсю пользуясь доверчивостью британских СМИ, убедила их, что она — одна из самых известных художников Нью-Йорка и Японии, что это она, а не ее первый супруг, училась у Джона Кейджа и что выступала она в Карнеги-Холле, а не в примыкающем к нему поэтическом театрике. Газеты рады были цитировать все ее высказывания, ведь заголовки получались такими громкими, а статьи — пикантными. Никто не обращал внимания на то, что ее работы странным образом повторяют творения других художников: подобно Христо[733], она обернула брезентом львов на Трафальгарской площади; подобно Уорхолу[734], выпустила фильм о трехстах шестидесяти голых задницах (без всяких фантазий назвав его «Неоконченный фильм № 4»). И в довершение всего заявила, что расстроена столь широким признанием. «Я презирала себя за то, с каким уважением относятся к моему творчеству, за то, какая я необычная и уникальная», — вспоминала она.

Вскоре после выставки в галерее «Индика» Йоко явилась в офис «Битлз», но Джона там не застала. Зато на месте оказался Ринго, и Йоко, взяв его в оборот, начала рассказывать о своей жизненной философии и искусстве. К несчастью, Ринго ни слова не понял и бежал от нее со всех ног. Рассуждай она яснее и о более приземленных вещах, вполне возможно, что мы говорили бы сейчас о Ринго и Йоко, а для конверта «Two Virgins» нагишом позировал бы Ринго, а не Джон. Или он все-таки настоял бы на одежде? И в поэзии Йоко тоже ощущалось бы влияние Ринго:

Некоторые описывают погоню Йоко за Джоном в образах хаммеровского ужастика: затянутая в черное фигура возникает из тумана в любое время дня и ночи. Тони Брамвелл рассказывает, как однажды она явилась в «Кенвуд», утверждая, что у нее назначена встреча с Джоном. Синтия, которая понятия не имела, кто такая Йоко, ответила, что мужа дома нет. Йоко вроде бы ушла, но «Синтия, выглянув в окно, увидела ее в конце подъездной дорожки. Йоко не сводила глаз с дома, будто силой воли пыталась отворить ворота. Через несколько часов Синтия снова посмотрела в окно — Йоко по-прежнему стояла там… дожидалась Джона. С наступлением темноты она исчезла. За Йоко такое водилось: она возникала ниоткуда и исчезала в никуда… Эти странные визиты продолжались в любую погоду».

Однажды, когда Йоко мокла под проливным дождем, мать Синтии сжалилась над ней и впустила в дом, чтобы вызвать по телефону такси. «Позднее, обнаружив в прихожей кольцо, забытое Йоко, миссис Пауэлл сказала: «По-моему, она еще вернется»».

Брамвелл говорит, что ежедневно от нее приходили письма и открытки, «загадочные записочки с крошечными черными рисунками или непонятными фразами». По его словам, однажды Йоко прислала разбитую белую чашку, перемазанную краской и уложенную в коробку из-под тампонов.

Сама Синтия описывает ее не столь готично, хотя признает, что Йоко как будто жила у почтового ящика и с безумной частотой посылала Джону письма. Синтия вспоминает, что впервые увидела Йоко во время встречи битлов с помощником Махариши, когда оговаривали детали предстоящей поездки в Ришикеш. «Мы вошли, и я заметила, что в одном из кресел сидит маленькая японка, одетая в черное. Я сразу поняла, что это Йоко Оно. Что она там делала? Неужели ее пригласил Джон? Но зачем?»

Йоко сидела неподвижно и молчала. Когда Джон с Синтией вышли к машине, шофер распахнул дверцу, и, «к моему изумлению, Йоко первой уселась в салон.

Джон посмотрел на меня, мол, «не знаю, в чем дело», недоуменно пожал плечами и развел руками». Йоко попросила ее подвезти, назвала адрес: Ганновер-Гейт, номер 25[735] — и продолжала молчать всю дорогу.

— Что это было? — спросила Синтия, когда Йоко вышла из машины.

— Понятия не имею, Син, — ответил Джон.

Некоторые уподобляют Синтию страусу, но дурочкой она не была: «Джон утверждал, что не приглашал Йоко и не знал, что она туда заявится, но мне было совершенно ясно, что он ее сам и позвал».

Среди фанатских писем Синтия обнаружила послание от Йоко: та извинялась, мол, «я только о себе и говорю, спасибо за терпение, я постоянно думаю лишь о тебе и всякий раз, как мы прощаемся, боюсь, что это навсегда». Синтия устроила Джону допрос. «Да она чокнутая, психованная художница, просит спонсировать ее, — утверждал Джон. — Маньячка, хочет денег на свое авангардистское дерьмище. Пустяки».