One Two Three Four. «Битлз» в ритме времени

140

Третьего декабря 1969 года американская журналистка Глория Эмерсон[887] взяла интервью у Джона и Йоко в штаб-квартире «Эппл». Карьеру она начинала как иностранный корреспондент в Сайгоне в 1950-е и знала, о чем говорит. Ее пылкая дискуссия с Джоном и Йоко, вышедшая в эфир две недели спустя на «Би-би-си радио 2», бесспорно, заслуживает внимания, потому что Эмерсон определенно не защищала позицию властей.

Джон: Если уж попадать на первую полосу, то со словом «мир».

Глория Эмерсон: Но вы же выставляете себя дураками!

Джон: Для кого-то — да, но мне плевать, если это спасает жизни!

Глория: Вы же не думаете, что… Боже ж ты мой! Вы витаете в облаках! Вы и впрямь думаете, что спасли хотя бы одну жизнь?

Джон: Может, в будущем спасем!

Эмерсон на одиннадцать лет старше Джона и на три года — Йоко; в голосе звучит раздражение, как у взрослого, с которым спорят упрямые дети.

Глория: Что вы вообще знаете о движении протеста? Для этого мало отправить персональную машину с водителем в Букингемский дворец!

Джон: Да вы просто сноб. Единственный способ…

Глория: А вы пустышка! Нет, я понимаю, что в Англии не любят чересчур серьезного отношения…

Йоко внезапно подает голос.

Йоко: Всему нужна улыбка, понимаете.

Глория: Понимаю. Резня в Пинквилле[888] — а-ха-ха! А нельзя отказаться от чего-нибудь другого, если…

Повисает неловкая пауза. Джон злобно смотрит на Глорию и яростно жует жвачку. Глория затягивается сигаретой.

Джон: Это не жертва. До вас, смотрю, все никак не дойдет. Вы раз пять уже сказали, что отдать орден — это пшик. Согласен, отказаться от титула — не жертва, мне за него было стыдно.

Глория: В чем тогда заключается ваш протест?

Джон (повышая голос): Я провел РЕКЛАМНУЮ КАМПАНИЮ ЗА МИР! ЭТО ВЫ ПОНИМАЕТЕ?

Глория: Нет, не понимаю.

Джон: …огромную рекламную кампанию за мир!

Глория: Не слишком ли вы себя возвеличиваете? Вы ратуете за мир или за Джона Леннона?

Джон начинает орать на нее. Она обращается с ним, как с ребенком, а он обвиняет ее в буржуазном пустозвонстве. Похоже, он не знает, что она — военный корреспондент; а если знает, то забыл.

Джон: Если вам нужны буржуазные призывы к миру и манифесты интеллигенции, написанные кучкой слабоумных интеллектуалов, то их никто не читает! В этом беда движения за мир!

Глория: Ну точно, в облаках витаете. Вы даже не представляете, как вы далеки от ужасов происходящего. Наверное, просыпаетесь утречком во вторник и думаете: «Что б такого сегодня сделать? Где там сейчас воюют?»

Йоко: Это ваши фантазии!

Джон: Может, и фильм снимете заодно?

Глория: А ведь я вами когда-то восхищалась.

Джон: Какая жалость, что вам так нравились эти старые мочалки, и что вы считали меня язвительным и остроумным, и что вам зашел «A Hard Day’s Night», милочка. Но я вырос, а вот вы, смотрю, нет.

Глория: И сколько же вам?

Джон: Двадцать девять.

Глория: Ясно.

Тут она становится тише и куда миролюбивее. Видимо, осознает, что Джон еще очень молод и его наивность простительна.

Глория: Как Греция?

Йоко: Прекрасно.

Джон: Мы там устроили отличный антивоенный протест на армейском телевидении. Наверное, вам не понравилось, что мы ездили в Грецию, а? Думаете, не надо было нам мотаться в фашистскую страну типа Греции, зато нормально жить в фашистской стране типа Великобритании или Америки, так?

Эмерсон невозмутима. Смотрит в потолок, оценивает ситуацию и только потом продолжает.

Глория: Я считаю, что в Америке сейчас жить хорошо, потому что если бы вам и правда было интересно, если бы вы были преданы идее ИЛИ хотя бы не трусили, то, в принципе, своими поступками могли бы изменить ситуацию.

Джон: Так я и пытаюсь поехать в Америку и сделать что-то вот уже месяцев семь или восемь, но не могу туда попасть.

Глория: Вы не понимаете, как надо протестовать…

Джон: Скажите, а что там пели на недавней демонстрации протеста? Ну, на той, большой?[889] Там пели «Give Peace a Chance»! Написанную специально для них!

Глория: К чему это, при чем тут это, и вообще, какое вы имеете отношение к демонстрации?.. Да, там спели одну из ваших песен. Отличная песня. Но разве вам больше нечего сказать?

Джон грозит ей пальцем.

Джон: Вы говорили, что в Америке (имитирует ее акцент) «всерьез воспринимают протестное движение, но те же люди беспечно распевали веселую песенку», которую, оказывается, написал я, и я рад, что пели ее, и когда окажусь там, то спою ее вместе со всеми. Это было мое послание Америке, и не только: я употребил свой творческий дар на создание песни, которую мы все могли бы исполнить вместе, и я ГОРД, что ее спели на марше протеста. Мне было бы пофиг, если б спели «We Shall Overcome»[890], но так уж вышло, что спели мою песню, и я ГОРЖУСЬ этим, и буду рад поехать туда и спеть ее вместе со всеми!

Глория: Повеселите народ.

Джон: Да уж, ПОВЕСЕЛЮ.

Йоко выдает свою единственную длинную речь, произносит ее нарочито детским голоском, будто читает книжку малышам.

Йоко: Мы должны развеселить людей, потому что если мы их развеселим, то, может быть, остановим войну, ведь когда ты счастлив, когда улыбаешься, убивать никого не хочется, правда же, понимаете, потому что когда ты серьезен, то начинаешь думать о жестокости, смерти и убийстве. Ну вот вы видели, чтобы счастливый человек, с улыбкой на лице, кого-то убивал? Нет! Убийцы — несчастные люди, они жестоки потому, что очень несчастны и чертовски серьезны.

Эмерсон берет свою сумочку.

Глория: Мистер и миссис Леннон, мы друг другу прискучили, так что я, пожалуй, пойду. Спасибо. Прощайте!

Джон: По-моему, вы этого и добивались!

Эмерсон молча уходит.

Йоко (Джону) : Последнее замечание — меткое, она даже не ответила.

Джон: Да она и не слышала ничего.

На следующий год Глория Эмерсон вернулась в Сайгон, заявив, что «хочет снова писать о вьетнамском народе и масштабных негативных переменах в его жизни, ведь эту тему никогда не затронет огромный пресс-корпус, занятый освещением военной истории». В своих первых репортажах она рассказала, как Америка замалчивает данные о потерях и как солдаты употребляют тяжелые наркотики. Спустя годы она признавалась, что к концу своего пребывания во Вьетнаме уже потеряла счет юным американцам, которых утешала в их последние минуты жизни.

Спустя девятнадцать лет, в декабрьском выпуске журнала «Q» за 1988 год, Йоко беседовала с журналистом Томом Гиббертом о наследии акций протеста, во время которых они с Джоном не вылезали из постели «за мир».

Гибберт: Вы оглядываетесь на эти акции с гордостью?

Йоко: О да! С гордостью и огромной радостью. Это же было благословение. Тогда люди смеялись над нами, а мы надеялись, что они станут смеяться вместе с нами, но не сложилось. Но в конце концов все это возымело эффект: в прошлом году, когда Рейган с Горбачевым обменялись рукопожатием на саммите[891], я почувствовала, что, ну, мы с Джоном как-то причастны к этому.