Твоя реальность — тебе решать

Глава 29. Невозможно оправдаться, когда тебе не хотят верить.

Глава XXIX. Невозможно оправдаться, когда тебе не хотят верить.[1]

Хватит прикрываться оправданиями.

Ты единственный, кто решает,

как тебе жить.

Муген, «Самурай Чамплу» («Samurai Champloo»)

Настенька не ругалась. Расспросила о диагнозе, прогнозе, поохала, но поддержала. Она всегда считала, что даже у маленького человека должна быть цель, и просто обожала целенаправленных людей. Никита стоял напротив, рассказывал и видел, как меняется лицо женщины от услышанного.

— А при поступлении сколько баллов дает медаль за призовое место на соревнованиях такого уровня? — спросила она.

Никита даже скривился, ответил недовольно:

— Вообще-то я победить намерен!

— Да это и так понятно. Но разница между медалями большая?

— Нет, там просто единая система. Есть медали — вот тебе твои пять баллов сверху, нет ничего, то и баллов нет.

— А медкомиссия там очень серьезная?

— Конечно! Я же на пилота учиться буду!

— А у тебя…

— Я здоров и годен!

— Ну и ладно, — выдохнула Настенька, а потом вздохнула, — а что у тебя с Галиной Николаевной произошло?

Егоров опустил виновато голову, но объясняться не стал. Распрощался и ушел. Настенька вздохнула и промолчала.

Да-а. С Галиной Николаевной получилось очень некрасиво. Психанув на родителей и Иваныча, парень сбежал с уроков (кстати, впервые за все десять лет). Он напрочь забыл о своем обещании, данное учителю математики. Вчера уже поздно вечером, включив телефон, он обнаружил пятнадцать пропущенных от Тима. Но самым эпичным было сообщение от лучшего друга, написанное с любовью и заботой: «Придурок! У тебя совсем крышняк снесло??? Харэ чилиться! А матика? Николавна тебя порвет! Прочитаешь, звякни!!!»

Но звонить Никита не стал. Оправдываться не хотелось. Но радость о допуске к соревнованиям поугасла.

Утром он подошел к Галине Николаевне, но она встретила парня холодно. И подвела итог: шанс упущен. Что будет, то будет. Ник промолчал, извинился и ушел.

Тимка вопил, сопел, ныл, убеждал, но Никита не слушался.

— Совсем дебил? Иди проси! Николавна разрешит! Ты у нее любимчик! — настаивал Тим, нависая над Никитой, но тот молчал. — Унижаться не хочется? Гордость жмёт?

— При чем тут гордость? — устало выдохнул Ник.

— Вот именно! Переломиться ссышь? — Тимку так и распирала злость.

И тогда Ник разозлился и словно выплюнул:

— Достал! Отвали, ясно?

Тимка отклонился от друга, сжав кулаки. Ник смотрел на него, а у того желваки перекатывались под кожей. Весеннее небо в глазах сменилось зимней непогодой. Уваров наклонился, сдернул свой рюкзак с парты, за которой сидел Никита, и даже шагнул назад.

— Ясно, — бросил он и, не глядя больше на Егорова, прошел к первому ряду и сел за свободную парту. Он швырял на стол учебник, тетради, пенал и на лучшего друга больше не смотрел.

Ссора с Тимкой напрягала, но она была меньшим злом из всего, что происходило в жизни. В конце концов, парни ссорились и раньше — помирятся, куда денутся!

Проблем же было выше крыши. На уроке математики Галина Николаевна старательно обходила Никиту, и тот сдался, опустил руку и даже не подошел с тетрадью на перемене, чтоб показать решение.

Елена Николаевна заметила холодность, пролегшую между парнями, но не подала вида, даже не сказала Тимке пересесть. Но, как она посматривала то на одного, то на другого, заметили все. Данька попытался помирить ребят, но был послан одним и вторым (в конце концов, тот обиделся на обоих).

На переменах Никита подходил к кабинету, где училась Вероника, но сегодня, как назло, в школу пришла эта липучка-фанатка Катерина. Стоило парню приблизиться к дверям, она тут же подходила к нему, едва ли не раньше самой Ники, и всё спрашивала и спрашивала. В конце концов Егоров не выдержал и написал своей девушке сообщение, назначив свидание в библиотеке, (там можно было спокойно поговорить, устроившись на диванчике с книгой). Ребята условились на четвертой перемене встретиться там.

Ника спросила о Тимке, Ник скривился и отвернулся. Он всё понимал. Понимал, что Тимка переживает за него. Реально переживает. Наверно, даже больше, чем кто бы то ни был. И от этого еще паршивей было на душе. Тимка вчера его прикрывал, а он… Стрёмно одним словом! Хоть вой! Но объяснять всё Нике не хотелось. Девочка и не настаивала. Спросила раз и, не получив ответа, замолчала. В конце концов, парни сами разберутся.

После уроков Никита пришел к тренеру. Иваныч, увидев послание от Егора, долго и скрупулезно его изучал. Потом сам долго ощупывал несчастную голень и лишь после этого вынес свой вердикт: в понедельник Ник будет прыгать. Если прыгнет свою высоту, значит поедет на соревнования. Если же нет… Никите ничего другого не оставалось, как согласиться с условиями, выдвинутыми тренером. Иваныч вновь уткнулся в свои таблички, и Егоров вдруг осознал: а ведь, когда они с Тимкой только пришли на легкую атлетику, у Иваныча не было лысины. Да и морщин было поменьше. И вот с тех пор прошло десять лет, и спортшкола стала вторым домом. Стала родной. И Иваныч стал родным. Егор прав, тренер никогда не делает ничего просто так. Никогда и ничего.

А дома ждал сюрприз, да такой, что хотелось выть в голос. В квартире не осталось ничего, что напоминало бы о присутствии отца. Из ванной исчез его гигантский махровый халат и бритвенный станок. В зале опустел стеллаж с книгами по бухгалтерии, юриспруденции и сериями Ника Перумова. В винном баре остались лишь некрепкие напитки, которые предпочитала мама. Ни виски, не бренди, ни элитной водки. Даже кружка отцова — пол-литровая емкость с надписью «Лучшему папе на свете» — исчезла.

В родительской спальне Никита остановился у трехстворчатого встроенного шкафа. Если отец ушел насовсем, то флаг ему в руки! Если он забрал все свои вещи, значит ушел навсегда. Но вот так исподтишка… Пока никого нет дома… Трус!

А может…

Ник толкнул в сторону дверь, но надежды не оправдались: в шкафу не осталось ничего. Ник обозревал пустоту полок и сжимал в бессилии кулаки.

— Ну еще бы! Хрен ли ему бояться, если я его позавчера собственными глазами видел с той бабой, — пробормотал парень и зло выругался, с силой дернув дверь.

Та жалобно стукнула в пазах и откатилась обратно, демонстрируя свободное нутро. Никита еще раз рванул дверь к себе, но та, вновь столкнувшись с другой створкой, откатилась обратно и даже дальше, чем в первый раз. У несчастного парня от злости перед глазами потемнело. Он вцепился левой рукой в ручку и стал безостановочно толкать дверь, но та не желала вставать на место и, будто издеваясь, откатывалась обратно. После двадцатого или тридцатого раза, не видя ничего от ярости, переполнявшей душу, парень бросился из бывшей родительской спальни, куда по воскресеньям малышом любил прибегать с босыми ногами, чтобы залезть под одеяло к маме с папой, чтобы почувствовать их тепло, чтобы почувствовать их любовь. И отец в своих огромных ладонях зажимал маленькие ледяные ступни сына...

А ведь всё это было. И смех отца по утрам в воскресенье. И походы на выставки. Да, ни разу не отдыхали на море вместе. Но у отца было оправдание: он всегда много работал. У него и отпуск был не целиком 28 дней, а какой-то рваный, по пять-шесть дней. Ну какое море? Зато была Карелия! Была Ладога! Была Москва! Были сплавы, походы, рыбалки!

Но всё это было в другой жизни.

Сейчас сердце норовило выскочить из груди. Адреналин бил по глазам, отдаваясь в висках, будто кто-то там в колокол ударял! Никита стаскивал с себя рубашку, а ему казалось, что сдирает кожу. Да, он взрослый! Да, ему уже 17! Но мама? А как же мама? Что будет с ней? С ее жизнью?

Каким-то краем сознания, каким-то его потаенным уголком Ник понимал: отец забрал вещи, пока никого не было в доме, чтобы избежать скандала, разборок… Но почему тогда в этом мальчик видел его трусость? Почему так? Почему не пытался оправдать его?

Кусок в горло не лез, но подросток заставил себя съесть хотя бы одну котлету, которые с любовью мама укутала в большое полотенце. Но полотенце не спасло. Котлеты остыли. Как и чувства отца. Никита, воткнув вилку в центр котлеты, откусил большой кусок. Он едва не подавился, пока не сообразил налить в стакан воды. Ел котлету и запивал водой, а сам вдруг понял: когда мама придет домой, Никита будет лежать в смотровой у Егора и ничего не увидит. Ничего: ни слез, ни истерики. Это их чувства, пусть они сами с ними и справляются. Никита поддержал бы маму, но у него уважительная причина не быть в это время дома. У него есть оправдание.

Он подхватил полегчавший рюкзак и влез в кроссовки, когда в кармане толстовки вжикнул телефон. Это Ника написала. Она уже стояла у своего подъезда и ждала парня, и Ник поспешил.

Он ничего не сказал своей девушке, хотя та, видать, что-то прочитала на лице Егорова. Парень отшутился. Говорить не хотелось совсем, о родителях тем паче.

На площади с фонтанами парочка разбежалась: Ник спешил на электричку, а Ника на занятие в музыкальную школу.

[1] Невозможно оправдаться, когда тебе не хотят верить. ( Франц Кафка. «Америка» («Пропавший без вести»))