Твоя реальность — тебе решать

Глава 53. Свобода в том, чтобы не пришлось о чем-то сожалеть.

Глава 53. Свобода в том, чтобы не пришлось о чем-то сожалеть.[1]

Я ни о чём не жалею.

Никогда не жалела.

И не верю в плодовитость сожалений.

Пока ты жалеешь, ты стыдишься себя.

Пока стыдишься — ты в клетке.

Анджелина Джоли

Вот и всё.

Поезд ушел.

Шанс упущен.

Назад пути нет.

Ник, развалившись на скамейке перед фонтаном, запрокинул голову назад и вздохнул.

Он не взял высоту…

Он не взял свою собственную высоту… Хреново…

Перед глазами было бездонная синь неба, но видел парень сейчас не себя, взлетающего перед планкой и даже не планку, с грохотом падающую сегодня бесчисленное количество раз, а Тимку, своего лучшего друга, которому оказывали первую помощь прямо в кабинете директора, который смотрел на подростка, а в глазах жалость и сочувствие. У самого Федора Михайловича лицо было в красных пятнах с рваными краями. Ему уже дали валидол и просили не участвовать в вакханалии, которая всё еще продолжалась в соседнем кабинете. А там истошно орала мать Страхова, и поэтому голоса прочих действующих лиц не были слышны. Елена Николаевна была белее гипсового бюста Аристотеля, стоящего между кубками. А Тимка смотрел на мать одним глазом — второй был заклеен пластырем — и улыбался. Мать то гладила его по волосам, то брала за руку и молчала. Тимка молчал и подавно, только холодные пальцы сжимал, словно говорил, что с ним всё в порядке.

Ага, как же, в порядке? Чокнутая тетка разбила ему нос и чуть не вынесла глаз! Ник всё думал о том, почему друг не стал защищаться, а потом понял: Тимка защищался. Просто не нападал. Если бы он оттолкнул от себя эту бабищу… но у Уварова был пунктик в отношении к женщинам. Ко всем женщинам, даже таким бешеным, как мать Страхова…

Конечно, он не пришел на тренировку, а дозвониться до него Ник не смог. Повисла какая-то неопределенность, неизвестность, которая раздражала, но поделать Егоров ничего не мог.

Иваныч, как это ни странно, не удивился отсутствию Уварова. Ну ясно, тренер как всегда, был в курсе всего, что происходило в школе. Никита стал разогреваться. Иваныч поглядывал на него и молчал. И в его серых глазах подросток прочитал собственный приговор: не возьмет. И Ник не взял. Словно разочаровывать тренера не желал. Вот ведь…

Иваныч стоял у края площадки с матами, скрестив руки на груди, и не сводил глаз с талантливого ученика. А тот всё больше разочаровывался в самом себе — и высота осталась непокоренной.

Тренер не орал, не пилил (хотя уж лучше бы и то, и другое), глянул, как водой окатил, и бросил, как подачку:

— Свободен.

— Свободен… И на хрена такая свобода? — пробормотал Никита и вздохнул.

Телефон вдруг вжикнул. Никита разблокировал смартфон и тут же оживился: Тим прислал сообщение. Егоров, не открывая его, ткнул в зеленую трубку. Гудки лились и лились. Ник уже прокручивал про себя голосовое, которое оставит другу, как вдруг услышал голос друга:

— Да всё ок! Не парься.

— Ты дома?

Уваров вздохнул:

— Только зашел.

— Я щас буду!

Тимка опять вздохнул. Он мог бы сказать, что устал, что его уже вымотали сначала в больнице, а затем в полиции. Мог бы сказать, что не готов к разговору, но… там был Ник. Нику такое он сказать не мог.

— Давай через полчаса. В душ надо сходить, — только и сказал Уваров.

— Ок.

— Ну давай!

— Давай.

— Ну капец, блин, Кутузов! — только и выдохнул Ник, когда увидел друга, открывшего ему дверь.

Тимка хмыкнул, впуская Егорова в квартиру:

— Только при матушке не брякни. И между прочим, ну чтоб ты знал, Кутузов был с обоими глазами.

— Ну да. Ты тоже вроде как! Ты один, что ли? А где Елена Николаевна? — спросил, скидывая обувь, Никита.

— В полиции. Вместе с батей. Не могу оставить ее там одну.

А выглядел он весьма оригинально. Левый глаз был заклеен пластырем. Огромная царапина с багровым вздувшимся краем начиналась над бровью, а заканчивалась под глазом на скуле. Рядом на виске была какая-то нашлепка, края которой были подмочены (видать, в душе). Нос казался опухшим, будто у парня был затяжной насморк. По шее пролегли еще две бордовые полосы. На руках проступали крупные и мелкие синяки: признак защиты. А глаза казались очень уставшими. И всё, что хотел сказать Ник, утратило смысл. Тимка не просто так стоял. Он просто не мог отойти. Ник бы тоже не отошел.

— Как Лера? — спросил Егоров.

Тим почти улыбнулся, только глаза оставались холодными, как тяжелый ноябрьский лед.

— Плакала…

— А кто бы смеялся-то? — вспыхнул Ник. — Ей ведь тоже…

Но Тимка замотал головой.

— Не в этом дело. Она плакала из-за меня…

Тимка не слышал, что кричала девочка, которую он защищал, но слышал ее сорванный голос, выкрикивающий с промежутками его имя. А потом, когда уже вылетел безопасник, директор и еще кто-то (в узком коридорчике вдруг стало тесно), и женщину оттащили от парня, он вдруг ощутил тонкие ледяные пальцы на своем лице.

— Тим… Тим… крови сколько!

А он не видел ничего. Перед глазами марево какое-то. Глаз болел так, что руку отвести в сторону было страшно. А потом услышал, как кто-то рядом не то скулит, не то стонет, и даже не сразу понял, что стонет он сам. Потом прибежала мама…

Ему обрабатывали раны, а он не спускал глаз с белого Лериного лица. Та молчала, только слезы катились по щекам, да нижняя губа дрожала. Но переброситься и парой слов не получилось.

Ник смотрел на друга, а у того зазвонил телефон. Тим глянул на экран, и единственный глаз потеплел, он провел пальцем по экрану.

— Привет, — сказал приглушенно, и Никита уставился на него: таких интонаций в голосе друга он раньше не замечал. Значит, звонила Лера. Уваров махнул другу на кухню, а сам притормозил на пороге.

— Ты… Ты где? — спросила девочка, и парень почти улыбнулся. У Лерки был необыкновенный голос: бархатный, немного «с песочком», но сейчас он звучал мягко и ласково.

— Всё норм. Я дома, — ответил Тим.

— Как… как…

— Лер, — позвал Уваров нежно, и по ту сторону даже дыхание в трубке сбилось, — со мной всё хорошо. Видеосвязь бы включил, но… ни к чему, а в остальном всё просто замечательно. Честное слово!

— А глаз?

— Да куда он денется? Ник, правда, обозвал Кутузовым…

Но девочка не засмеялась, даже не улыбнулась.

— Зачем… почему... — но договорить она не смогла.

— Ну… так правильно, — ответил тихо парень.

— Дурак!

— Выходит, дурак.

И опять молчание. Тим слышал дыхание девочки, иногда она вздыхала особенно тяжело. Лера слушала дыхание Тима, а видела легкую улыбку. Это он для нее улыбался. Даже сейчас, когда она не видит. И она понимает причину этой улыбки: Лера сама так делает, чтобы мать не волновалась.

— Не улыбайся так. Я всё равно не вижу, да и тебе больно, — проговорила девочка.

— Но ты же чувствуешь, что улыбаюсь…

— И знаю, чего стоит такая улыбка, — перебила Лера.

— Ладно. Больше не улыбаюсь. Слышишь?

— Слышу…

И вновь тишина. Тимке сказать было нечего. Хотя нет! Конечно же было, но… он не говорил. Он знал, что Лера еще не всё сказала, и парень давал ей шанс собраться с мыслями, давал время созреть.

— Тебе… тебе ведь в висок попало? Что в больнице сказали? Ты… соревнования… — кое-как проговорила девочка.

«Потому что сама спортсменка! Это для обычных «ура! можно в школу не ходить»! Для нас это видится под другим углом. Это как просто взять и спустить все свои сбережения за год в унитаз! Ради чего весь год задницу рвал?»— мелькнуло в голове, и Уваров вздохнул.

— Во-первых, Валерия Николаевна, мне прилетело не в висок, а в скулу, просто… кровищно вышло…

— Кровищно? Нет такого слова.

— Ну, теперь есть. Давай запатентуем!

— Уваров! Не лечи меня!

— О! здесь я бессилен. Во-вторых, ни сотряса, ни прочей лабуды у меня нет! Поняла?

— Поняла. Лабуда тебе не по карману. Да и песни у нее… так себе…

— Какие песни? — не понял Тим.

— Лабуды.

Уваров даже завис на мгновение, пока до него не дошел смысл сказанных слов. Улыбнулся, скривился от боли, свято веря, что Лера его шипение не расслышала в телефоне.

— А насчет соревнований… ну как сказать?

— Как есть, так и говори.

— Поживем — увидим.

— Ясно.

— Лер, я не жалею, поняла? И ты не жалей, — вдруг сказал Тим.

А девочка молчала. Легко говорить не жалей! С чувствами-то что делать? И говорить дальше с Тимкой почти невозможно! Ну сколько она продержится до того, как заревет?

— Ладно, — пробормотала она.

— Я здоров, как бык!

— Угу.

— Вот по чесноку…

— Да поняла я! Пока…

— Пока, — сказал Тим в замолчавшую трубку и вздохнул.

Ник смотрел, как тот кладет телефон, как садится за стол, и переживал. Он не понимал, почему в отношениях этих двоих столько сложностей. Видел, что оба тянутся друг к другу, но… Откуда взялось это «но» и почему, не понимал. Он накрывал на стол, вновь хозяйничал на кухне.

Тим завертел телефон в руках, и на Егорова не смотрел. Он пытался понять, почувствовать, что происходит сейчас с Лерой, и вздыхал. Глядел на глянцевый, смоляной экран, а видел в нем плачущую Леру и вновь вздыхал. Ему не хотелось бы, чтобы она плакала, но… Опять это пресловутое «но»…

В тысяче метров от дома Тимки Лера действительно плакала. Плакала, уткнувшись в подушку, потому что боялась еще сильней расстроить маму, которой сегодня и так хватило волнения. Зачем еще добавлять-то?

А Тимка… нет, не Тимка — Тим… Тим стоял перед глазами. Сначала его широкая спина. Вновь она прятала за собой Леру и не подпускала к ней ту страшную женщину. А потом… Он смотрел на нее. Смотрел одним глазом, потому что второй, красный, из-за царапины через всё лицо, слезился, безостановочно. Из носа бежала кровь, и парень был весь в собственной крови. И белая ткань рубашки слепила глаза. Цвет казался кипельно-белым. Кровь, падая тяжелыми каплями на ткань, расплывалась в невообразимые кляксы. Кап — и кровавая клякса словно разбегалась рваными краями по белой материи. Жуть!

Лера… А что она могла сделать? Ее втащили в кабинет, усадили, и мать крутилась здесь же, но девочка ничего и никого не видела. Перед ней сидел Тим, и видела она лишь его. А он сидел и улыбался ей… она улыбаться не могла. Она беззвучно плакала, и слезы, падая на белые рукава блузки, бесследно таяли: ведь слезы, несмотря на боль, цвета не имеют… И девочке ничего, кроме сожаления, не оставалось…

[1] Свобода в том, чтобы не пришлось о чем-то сожалеть. Джон Милтон, «Адвокат Дьявола» (The Devil's Advocate)