Кисельные берега

Глава 71

Закат поджёг по-вечернему выцветшее небо, окрасил в цвета пожара застывшие в сонной неподвижности воды моря. Дау, провиснув парусами, дремал в них, словно в тёплой колыбели. Всё, казалось, застыло на вдохе – сиюминутно, трепетно, хрустально… Более чем зыбко – ведь выдох неизбежен.

Медведь выдохнул. Подкинул в руке персиковую косточку и прислушался к неумелой игре на сяньском сюне – кто-то из матросов терзал глиняную свистульку на корме. Бывший вышеградский страж поморщился при особо судорожном всхлипе несчастного инструмента и подумал о превратностях судьбы: с тех пор, как он бежал из родного города в звериной шкуре, больше всего на свете ему хотелось одного – вернуться обратно. В человеческом обличье, само собой. Он грезил этим возращением, видел его во снах, стремился домой всеми фибрами души – и что же? Что теперь, когда злые чары, наконец-то, пали? Почему дорога, на которую Медведь ступил с мыслью о доме, уводит всё дальше от Вышеграда? Всё дальше и дальше… И от родной земли, и от светлого образа Габруси. Унесла её колбасковская ладья с молодым мужем и вальяжными придворными по другой протоке от Цзудухэ – в столицу Великого Сяня, ко двору солнцеподобного императора, запрягающего в свою повозку огнедышащих драконов.

Милая, нежная, златокудрая… Чистая, как первый снег, недосягаемая, как облако небесное… Всё в ней волновало. И умиляло. Воспоминание о белых пальчиках или лёгком локоне на шейке заставляло сердце сжиматься. От грёз перехватывало дыхание. Они будили в душе томление неразделённого влечения. Зачем я так далеко от тебя, ненаглядная Габруся? Куда несёт меня злокозненная судьба?

Да уж… Занесла так занесла. Сначала в Сяньское царство, а ныне и вовсе к чёрту на куличики попёрся…

Страж легко выщелкнул персиковую косточку через борт и с тоской посмотрел в направлении её полёта на недалёкий берег. Белокаменный восточный город, похожий в свете закатного солнца на розовый сахар, казался сказочным миражом.

Что за город? Все они на одно лицо. Давеча только заходили в такой же, пополнить запасы перед длительным переходом до земли фараонов. Сюда капитан точно не планировал, но у погоды своё расписание, ей человеческие планы безразличны: внезапный вечерний штиль притормозил неугомонный дау и заставил болтаться ввиду незнакомых берегов, словно пробку в стакане.

- Что за город, капитан? – поинтересовался Медведь скорее от скуки, чем из любопытства.

Синьбао, зависший неподалёку в медитативном зареве заката, лениво сплюнул за борт и прищурился на берег.

- А, это… - он подумал немного, покачал бритой головой, словно шея у него затекла, - это Эль-Муралы, благословенная столица всемилостивейшего Шахрияра.

- Неужто? – отозвался Медведь. – Слыхал про него – матросы болтали. Правда, что ли, берёт он себе деву на одну ночь, а поутру казнит?

Капитан медленно и неохотно кивнул.

- На кой сие? – пожал плечами страж. – Либо бесом обуянный правитель тутошний?

Его собеседник скривился, словно от оскомины, поковырял носком сапога палубную доску.

- Миропонимание у него, видать, таково,- буркнул он.

- Миропонимание… - нахмурился Медведь и, ослабив пояс, устроился на бухте каната. – Злодейство это, а не миропонимание.

Синьбао облокотился на перила борта и уставился на сахарный город.

- Может, и злодейство – кто знает… Кому судить? Безгрешному разве? Так я таковых не встречал… - он кинул беглый взгляд на дремлющего вахтенного, на обвисшие паруса, вздохнул. – Пусть я, к примеру, не убиваю юных дев, но заклеймить за то другого не посмею. Ибо в иных прегрешениях замаран. В тех, что, очень возможно, всевладетельного шаха даже не коснулись – неповинен он здесь, аки младенец. Выходит что ж? Что люди могут судить друг друга только за то, в чём сами ещё не замарались? Наступил, скажем, твой сосед правым сапогом в коровью лепёшку – вот он уже и неряха. У тебя ж правый сапог чист! Хоть левый и в грязи по колено…

Медведь удивлённо покачал головой:

- Складно ты словеса в речи выплетаешь, моё почтение. Вроде как и верно всё, не подкопаешься. Только… Всё одно мнится мне в мыслях твоих несуразность некая… Будто лопату ты из соломы гондобишь.

Капитан пожал плечами и спорить не стал. Этот разговор, судя по всему, и так не вызывал у него особого энтузиазма и желания продолжать. С чего бы?

Медведь, прищурившись против красного солнца, с минуту пристально изучал темный профиль, вылепленный морскими ветрами и вольной жизнью.

- В чём же ты замарал свой левый сапог, Бао? Не в том ли, что заманывал чужестранных купцов в дальние земли великими посулами да грабил опосля?

Синьбао, наконец, повернул голову к своему пассажиру и посмотрел впервые за всё время разговора на него прямо, в лицо:

- Вот о чём печаль твоя, страж… - он покачал головой. – Так ты забудь её, я не по той части. Всё, о чём с твоим хозяином договорено, всё честно, - побуравив Медведя тяжёлым взглядом, капитан вновь отвернулся в сторону города. – Здесь другое. Другой грех пристал к моей подошве, воин…

Он помолчал немного, потом всё же выдавил из себя:

- Мог я спасти одну из тех несчастных, что Шахрияру предназначалась, но… отпустил на волю судьбы, не озаботился.

- Отчего же?

- Представь себе, воин, что есть у тебя мечта всей жизни… Есть у тебя мечта?

- Ну… положим, что…

- Накопил ты на неё звонкого серебра всеми правдами и неправдами, долгими годами и рискованными сделками со своей совестью и мутными дельцами. И что ж – выложишь всё одномоментно ради впервые встреченной девки?

Медведь вздохнул: его мечта не требовала серебра. Поэтому, наверное, ему трудно было поставить себя на место собеседника. Но всё же посочувствовал:

- Пожалуй… На подобное мало кто отважится.

- Никто! – отрезал Синьбао. – На подобное никто не отважится!

- Коли ты в этом так уверен, что же гложет тебя? Живи спокойно, капитан! Стряхни с сапога своего грязь – к убеждённым в праве своём она не липнет.

Капитан согласно кивнул. Но тут же нахмурился и выпрямился, скрестив руки на груди:

- И всё ж таки… Как подумаю о судьбе её… Да как на проклятый город этот посмотрю… На дворец этот чёртов беломраморный – зло берёт! Забавная она была. Да и привязался к ней за время пути – чего уж… Пока вёз из Цзудухэ с этими шакалами-купцами - чтоб им сгореть вместе с гнилым шёлком, которым они торгуют, собаки!

- Из Цзудухэ?

- Да, не так давно… Челядинка твоего хозяина. Повязали, небось, на улице да продали заезжим агарянам. Так и было. А уж она такого понасочиняла – на целое плавание сказок хватило! Давно уж никто меня так не развлекал в пути, с тех самых пор, как…

- Челядинка, говоришь? Ты о ком? У нас никто из обслуги в Цзудухэ не…

Медведь осёкся и замер посреди недоговоренной фразы.

- Как её звали? – поинтересовался настороженно.

- Себя она называла Кирой, кажется.

Медведь задумался:

- Ну, конечно… - он с усилием потёр ладонью шею. – Её похитили в тот вечер, на поляне… А в Цзудухэ привезли продавать. Бедная девушка, - он покачал головой, - что ей пришлось пережить!.. Но ты уверен, что она у Шахрияра? Может, её продали в другой гарем? Или, вообще, в работы?

- Уверен, - обиделся Синьбао. – Её хозяин только о том и грезил, чтобы сбыть её по сходной цене, быстро и без хлопот. Это как раз о гареме Шахрияра – его бездонную яму нынче не наполнить… И потом… Я разве не рассказывал? Видел, как её среди прочих погрузили на шахский корабль в Эль-Муралы. Она заметила меня, молила о помощи… Просила, чтоб разыскал я Порфирия Никанорыча, передал бы мольбы ейные…

Медведь поднял на капитана хмурый взор:

- И ты передал?

- А зачем? – в бесстрастном лице Синьбао не дрогнул ни один мускул. – Из застенок Шахриярова гарема выдачи нет, выкупить пленницу невозможно. Оттуда на волю только один путь – через плаху…

- Тебя просили, - проговорил Медведь холодно, - сообщить. А не решать за Порфирия Никанорыча что для него возможно, а что нет.

В повисшем между собеседниками напряжении вдруг распахнулась, протяжно скрипнув, дверца каюты, и сам помянутый негоциант явился в проёме, широко расставив ноги в зелёных сафьяновых сапогах и выпятив сытое, опосля ужина, обтянутое шёлком рубахи пузо. Он поковырял мизинцем в зубах и, улыбаясь своим благостным мыслям об удачно складывающемся вояже, степенно направился к борту.

- Чуешь ли, Порфирий Никанорыч, - окликнул купца его охранник, - что за удивительные известия решился сообщить нам наш достойный капитан?

- М-м-м? – отозвался спонсор египетской экспедиции, любуясь догорающим закатом.

- Оказывается, капитан знаком с нашей Кирой. И даже знает, где она сейчас находится. И что находится в страшной опасности. И даже нёс нам от неё большой привет и слёзную мольбу о помощи, но… - Медведь медленно поднялся с бухты каната и поправил засапожный нож. – Но не донёс…

- Ахти! – удивился купец, вскинув брови. – Что ж сталось с этой горемыкой непутёвой? Вечно у неё не слава богу: то в старуху заколдуют, то ладони сожжёт до волдырей, то вот – потерялась незнамо куда! Или… - он покосился на капитана, - или уже знамо?

- Видишь, Никанорыч, - Медведь повёл рукой на темнеющий берег, - этот чудный город? Здесь в застенках жестокосердного султана томится бедная девица в ожидании бесчестья и смерти неминучей.

- Пресвятая Богородица! – ужаснулся купец. – Вот уж попала, так попала девка… К Шахриярке либо? – обернулся он к Синьбао.

Тот кивнул.

- Нуууу… Попала и пропала болезная! – махнул рукой Никанорыч, вздохнул досадливо, плюнул и, подбоченясь, уставился на бездвижные паруса. – Долго, что ль, мы тут киснуть будем? Ветер-то когда намечается, уважаемый?

Уважаемый посмотрел на быстро гаснущее небо.

- Думаю, к утру должон потянуть береговой. Стронемся помаленьку.

Купец насупился:

- Береговой… А настоящий когда ждать? С такими задержками мы и до морковкина заговенья не обернёмся. Что ж мне зимовать в чужедальних землях прикажешь? Ну уж нет, не уговаривай, я не могу. У меня дочки дома одне. Надобно до ледостава домой возвернуться.

Капитан пожал плечами:

- Обычно в это время года здесь ветры постоянны. Уж не знаю, что ныне за оказия…

- Не знает он! Ты уж помолись своим сяньским богам получше, уважаемый, - погрозил пальцем Никанорыч. – Нешто не послушают своего?..

- Эй! – Медведь недоумённо переводил взгляд с купца на капитана и обратно. – Вы о чём, добрые люди? Неужто не трогает вас совсем судьба обречённой девицы? Никанорыч! Неужто не поможешь?

Купец недовольно пожевал губами, покосился на бесстрастный профиль Синьбао, огладил бороду…

- Послушай, - доверительно склонился он к своему охраннику, - ты что, не понимаешь? Не выкупить нам её. Не в силах мы ей помочь!

- Может и так! – посмотрел на него исподлобья княжий кметь. – Может и не в силах. Но попытаться надо в любом случае. А то ведь, знаешь, как бывает… Было дело однажды, в битве под Истрой порубали нашего князя и ближников его в капусту. И всем, кто это видел, было очевидно – нет смысла пробиваться к нему – себя бы выручить да товарищам своим подсобить, только успевали поворачиваться… Но если бы я тогда так помыслил – разумно и правильно! – не сидел бы ныне наш князь на стольце Вышеграда!

- Ну дык… сравнил… - недовольно буркнул купец.

- Коли не пробились бы мы к нему тогда, не вытащили из-под груды мёртвых тел – там бы и пришёл ему конец. И голова его давно бы сгнила на воротах безбожного Бахтустана!

- Ладно, ладно! Князя зачем-то приплёл, ирод… Душу из меня тянешь? – Никанорыч разозлился. – Думаешь, мне девку не жалко? Ну так что из того? Не настолько уж она мне дорога, чтоб животом либо мошной за неё ложиться! Кто она мне? Тебе она кто? А? Жена, дочь, полюбовница? Знаешь, сколько их таких, несчастных? Всех не облагодетельствуешь!

И купец, сердито прогрохотав подкованными сапогами по палубе, скрылся в своей каюте, хлопнув дверью.

- Вот, - прокомментировал после паузы Синьбао и в который уже раз прищурился на вечерние облака, ожидая от них благоприятных вестей о перемене погоды, - вот почему я не стал сообщать достойному Никанорычу о судьбе несчастной Киры. То грех был только моим, а ноне и другой достойный человек понапрасну маяться будет. Понимаешь теперь, воин?

Воин понимал.

Синьбао похлопал его по плечу:

- Пошто переживаешь? Или сердце твоё она зацепила? Девка-то неплоха, она может… Только… ты забудь. И утешься. Не выручить нам её. Да и выручать, чаю, давно уж некого…