Стамбульский ребус

Чаршамба

Как только Лейла скрылась за дверью, я с помощью бумажного платочка взял стакан, из которого она пила воду, и положил в пакет для улик. Намык Караман был судим, и в его деле имелось достаточно сведений, а вот было ли в нашем архиве что-нибудь на Лейлу Баркын? Вряд ли. Поэтому нам понадобятся отпечатки ее пальцев — нужно сравнить их со следами в доме убитого.

Со стаканом в руке я направился в кабинет Зейнеп. Она обрадовалась моей предусмотрительности. Как я и предполагал, Лейла никогда не попадала в поле зрения полиции, и у нас не было ее отпечатков.

Прежде чем уйти, я дал Зейнеп еще одно задание.

— Меня интересует некий Адем Иездан. Кажется, он из сферы туризма. Выясни про него все, что сможешь. Посмотрим, что за птица такая. Лейла-ханым сказала, что Недждет Денизэль работал на него.

Зейнеп осталась проверять информацию, а мы с Али отправились в район Чаршамба, чтобы побеседовать с семьей второго убитого.

После акведука Валента наша машина свернула на главную улицу района Фатих, по обеим сторонам которой расположились многочисленные магазины. У меня живот урчал от голода, и я, не в силах больше терпеть, спросил у своего напарника:

— Али, ты успел перекусить? Я с самого утра держусь на одной булочке.

— Аналогично, — улыбнулся он в ответ. — Здесь на углу есть кафе, если хотите — давайте остановимся.

— Нет, рассиживаться нам некогда. Лучше взять что-то с собой, сэндвич, например.

— Хорошо, знаю отличное местечко чуть подальше.

Пять минут спустя мы снова были в машине и медленно двигались в пробке в сторону района Эдирнекапы: я с аппетитом жевал сэндвич с сыром, а мой напарник уплетал знаменитый турецкий мокрый гамбургер и одновременно крутил руль.

— Эти бургеры из халяльного мяса, — сказал вдруг Али. — Так было написано на входе в кафе. — Он с любопытством взглянул на меня и спросил: — Что значит «халяльное»? То есть животное было забито с соблюдением норм ислама? Или просто имеется в виду, что мясо этого животного разрешается есть?

— Нашел у кого спросить! — ответил я, сделав глоток айрана. — Я вообще в этом не разбираюсь — вырос в не слишком религиозной семье. Отец и в мечеть-то ходил только по праздникам.

— И у меня то же самое.

В этот момент он увидел справа белые каменные стены.

— Это ведь мечеть Фатих?

— Она самая. Ты ни разу здесь не был?

— He-а. Вы ведь знаете, я в подобных местах появляюсь, только если там убийство какое произошло, а еще лучше — сразу два, — ухмыльнулся он и откусил от гамбургера огромный кусок.

— Советую разок прийти сюда. Это не просто мечеть — здесь находится мавзолей Мехмеда Завоевателя. — Я многозначительно посмотрел на него. — Это на тот случай, если тебя заинтересует история.

Внезапно я вспомнил, что забыл уточнить один вопрос:

— Послушай, а вокруг мечети организовали дежурство?

Али, быстро проглотив кусок, ответил:

— Организовали, инспектор. Сейчас там работают три группы в штатском, по два человека в каждой. Я туда главным Экрема назначил. Раз уж мы здесь, можем заехать проверить ребят. Посмотрим, как они тут.

— Думаю, не стоит. Экрем — парень ответственный, все сделает в лучшем виде.

До поворота на улицу Явуза Селима, названную в честь султана Селима Грозного[12], мы ехали молча. Али, запивая колой, умял два мокрых гамбургера, а мне и одного сэндвича оказалось много, поэтому я допил айран и сложил остатки еды в пакет. Улица Явуза Селима была свободна, но стоило нам повернуть и въехать в Чаршамбу, как движение сразу стало активнее. На углу располагался бывший полицейский участок. Глядя на улочку, которая тянулась в сторону мечети султана Селима Грозного, я вспомнил свою покойную мать. Долгие годы она преподавала в местном лицее Дарюшшафака — одном из лучших учебных заведений Турции.

Однажды после занятий мы с мамой пошли в расположенную здесь же мечеть. Побывали в усыпальнице-тюрбе султана Селима, посмотрели на могилы наследников-шехзаде и даже увидели гробницу еще одного османского султана — Абдул-Меджида I, которая находилась здесь же, во дворе мечети. Но больше всего мне запомнился огромный головной убор кавук на изголовье гроба султана Селима Грозного, да еще вид на Стамбул, открывавшийся с площадки позади мечети. Невероятное зрелище: казалось, будто передо мной расстилается совсем другой город. Сверкающие, словно расплавленное золото, воды залива Золотой Рог спокойно, степенно извивались и соединялись с водами Босфора. Мечеть Фатих находилась немного позади, в глубине, поэтому ее не было видно; а на двух из семи легендарных холмов города возвышались, не мешая друг другу, несравненные по красоте и величию храмы — мечеть Сулеймание и собор Святой Софии.

— Это еще что такое? — воскликнул Али, вырывая меня из воспоминаний.

Он с удивлением смотрел на идущую по тротуару группу из пяти женщин — все были одеты в чадру.

— Пикет какой-то? С чего это они здесь собрались?

Видимо, он никогда раньше не бывал в Чаршамбе.

— Нет, Али, нет никакого пикета — это местные жители.

Мои слова еще больше взволновали его.

— Я слышал об этом районе, но даже не представлял, что все настолько… Кажется, будто мы не в Турции, а в Иране. Эти люди… Они… — Его взгляд задержался на мужчине с длинной, доходившей до самой груди бородой. Одет он был в темно-серый халат джубба, из-под которого виднелась белая рубашка с закругленным воротом. — Вы только посмотрите, здесь все выглядят очень странно, и женщины, и мужчины.

Али был донельзя удивлен. Поскольку мне и раньше доводилось иметь дело с людьми, впервые оказавшимися в этом районе, я был готов к подобной реакции. Решил рассказать ему немного о Чаршамбе из того, что рассказывала мне моя мама — учитель истории.

— В византийскую эпоху в этом районе было много монастырей и церквей. Даже тогда религия играла здесь важную роль. Во времена Османской империи здесь как будто сохранился тот же порядок. Всюду появились небольшие мечети, усыпальницы, духовные училища медресе и обители дервишей текке. Понятно, что в близлежащих домах селились по большей части студенты этих училищ и семьи духовных лиц. При этом — хотя их стало гораздо меньше — здесь по-прежнему живут христиане с евреями. Даже резиденция патриарха Константинопольского находится недалеко отсюда, в районе Фенер. Там можно встретить много православных священников. Есть тут и другие церкви, есть синагоги. Армяне-григорианцы, евреи, католики, мусульмане… Веками здесь мирно уживаются разные религии.

Нет, Али и не думал успокаиваться.

— А сыновья этих священников тоже одеваются как их отцы? И местные евреи расхаживают по улице в черных плащах, шапках и с завитыми локонами на висках, как в Израиле? — Распаляясь все сильнее, он показал на двух девочек, укутанных в чадру-чаршаф. — Только посмотрите на них, инспектор. Они же совсем крохи. Что им известно о грехе и о чаршафе? Тут к гадалке не ходи — ясно, что их родители заставляют носить все это.

Я не знал, что ответить. Он был прав. Но в конце концов эти девочки родились в таких семьях с такими родителями. Их не заберешь из родного гнезда только потому, что они носят чаршаф. Имеет ли кто-то право указывать родителям, во что одевать своих детей? В то же время встает вопрос: проявят ли эти люди, чтущие правила своей религии, снисхождение к иноверцам? Отнесутся ли с уважением к христианину, еврею или неверующему? Вряд ли. Думаю, в этом и кроется причина беспокойства Али. Хуже всего то, что наша страна не раз становилась свидетелем ужасных событий, разворачивавшихся на религиозной почве. Сколько смертей и бессмысленных зверств следовало за этим… Как бы там ни было, презрением, изоляцией или принуждением эту проблему не решить. Да, я понимал, что беспокоит Али. Но в душе я искренне верил, что каждому человеку дано право исповедовать свою веру и даже неверие — безо всяких ограничений, давления или принуждения. В то же время он не должен питать вражду к тем, кто не разделяет его убеждений. У всех у нас разная вера; мы отличаемся по половой и расовой принадлежности, и нельзя делить людей по этому признаку — религия не может быть общим знаменателем. Единственное, что объединяет всех нас, — принадлежность к людскому сообществу. Независимо от веры, национальности, пола и мировоззрения, все мы люди. Есть у нас еще один объединяющий фактор — Стамбул. Город, в котором мы живем. Мечети, алевитские джемэви[13], церкви, синагоги — все они здесь. Вот две наши точки соприкосновения — человеческая сущность и Стамбул.

Я мог бы, наверное, и дальше вести свой внутренний монолог, но вдруг заволновался, не пропустили ли мы нужный дом.

— Али, где дом убитого?

Он с трудом оторвался от созерцания местных жителей — видимо, они казались ему пришельцами с другой планеты.

— Мы почти на месте, инспектор. — Он пытался припомнить ориентиры. — На первом этаже должна быть мясная лавка «Халис Касап». — Слегка вытянувшись вперед, он посмотрел в конец улицы. — Думаю, где-то там.

Как раз в этот момент мы проезжали мимо продуктового магазинчика, названного в честь одной из основных догм ислама. Али опять завелся:

— Вы только посмотрите на вывеску! «Таухид Маркет»!

Я не подозревал, что у Али такие стереотипы в отношении религиозных людей.

— Ты не очень-то жалуешь мусульман.

— Дело вообще не в мусульманах, инспектор, — возразил он. — Хвала Всевышнему, я сам мусульманин.

Не зная, что сказать, он снова перевел взгляд на дорогу. Но внутри у него все кипело, он не мог молчать:

— Эти люди приносят исламу дурную славу. Отбивают любовь к религии, к вере.

— Кто, позволь поинтересоваться, отбивает эту любовь? Ты в нашем участке таких встречал?

— В участке такие тоже есть, инспектор, вы и сами знаете. Но я с такими ретроградами сталкивался и раньше.

Он ненадолго умолк и смотрел на дорогу. Мыслями он был не здесь, а где-то очень далеко.

— Когда я был мальчишкой, у нас в приюте в Йозгате был директор по имени Шерафеттин Сойгезер. Фамилия красивая, да только сам — подонок… — голос его задрожал. — Он любил рассказывать, что он тоже якобы был сиротинушкой и рос в приюте. И всегда приговаривал: «Я посвятил свою жизнь Аллаху — этим и спасся». А я вам вот как скажу: не богу он себя посвятил, а дьяволу. Не может быть, чтобы Аллах позволял тем, кто в него верует, быть настолько безжалостными. Этот подлец, кажется, ничего не знал ни про жалость, ни про милосердие. Держал нас в ежовых рукавицах и проходу не давал со своим исламом. Пригласил учителя и тайно ввел в школе урок изучения Корана. А мы ведь совсем маленькие были, по-турецки едва читали, какой уж там арабский! Но разве ему это важно? Не понял — плачь не плачь, будешь наказан. Мы хотели играть — для него это было свидетельством неверия. Даже телевизор этот помешанный запрещал смотреть. А как раз в то время показывали известный мультик, «Викинги» назывался. На улице ребята только про него и говорили. В теплых домах, усевшись у ног родителей, они смотрели этот мультик, а потом взахлеб рассказывали о приключениях викинга Вики. Вот и нам, приютским, стало интересно, что же это такое. Ребята постарше пошли к директору, попросили разрешения посмотреть «Викингов». Тот в ответ лишь прикрикнул: «А ну марш в комнаты!» Я его не послушался. До того меня разбирало любопытство, что однажды вечером улучил момент, когда в гостиной никого не было, включил телевизор и уселся перед экраном. Я ведь был всего лишь ребенком, инспектор. И до того меня увлекли приключения этого Вики, что я позабыл и о жестоком директоре, и о своей сиротской доле. Время для меня исчезло — я с головой погрузился в волшебный мир на экране. Но безжалостная реальность напомнила о себе мощной оплеухой по левой щеке. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Не успел я опомниться, как получил еще один удар — справа. Я потерял сознание, что с меня взять — совсем мальчонка. Очнулся в подвале, из левого уха сочилось что-то теплое, посмотрел — кровь. Щеки горят огнем. Но боль — ерунда, когда я поднял голову и через решетку в окне увидел кладбище, вот тогда чуть не умер от страха. При виде надгробий я вспомнил бесчисленные истории про привидения, и волосы у меня встали дыбом. В панике я бросился к двери и, барабаня, кричал: «Откройте, выпустите меня!» Но тщетно. Я умолял: «Клянусь, ей-богу, больше никогда не посмотрю на телевизор, даже близко не подойду». Я надеялся, что от этих слов директор смилуется. Но нет, этот мерзавец сам не пришел и не послал никого из старших ребят. Я обессилел, рухнул на пол и беззвучно заплакал. Но слезами делу не поможешь. Повернувшись спиной к окну — и к надгробиям, — я свернулся калачиком на мешке из-под картошки. Мне хотелось поскорее уснуть, ведь во сне мне не было бы так страшно. Но куда там — я подскакивал от малейшего шороха. Где-то кошка мяукнет, а мне кажется, это привидения летят. Где-то собака гавкнет — а мне злые духи чудятся. От всего бросало в дрожь. Много часов я лежал неподвижно. Немного забылся сном, а когда проснулся, почувствовал, что между ног сыро. Оказалось, описался. Уже и рассвело, но до меня по-прежнему никому не было дела. Поэтому я даже не придал значения этой маленькой аварии. А вот директор придал: за эту оплошность он наказал меня палкой. А после всего еще и наставлял меня: мол, это для моего же блага — в воспитательных целях. Честное слово, инспектор, будь я тогда постарше, убил бы подонка. Но мне ничего не оставалось, как плакать и молча слушать. С тех самых пор ненавижу, презираю таких людей.

Родители бросили Али совсем маленьким. Он не знал, ни как их зовут, ни как они выглядят. Вырос в приюте. Раньше он никогда не рассказывал о своем детстве. Первый раз поделился. Кто знает, о чем он еще молчит. Пока он рассказывал, у меня щемило сердце, а на глаза навернулись слезы. Что я мог сейчас сказать ему? Разве можно залечить эту рану? Если он заметит, что я его жалею, будет еще хуже.

— Но есть ведь и добрые мусульмане, — мягко сказал я. — Вот, например, Баки-амджа, имам из мечети Тахта Минаре у нас в Балате. Да упокоит его душу Всевышний, замечательный был человек. Про него всегда говорили, что он истинно следует заповедям Мевляны:[14] терпимости и любви у него с лихвой хватало на всех. Бывало, отец с друзьями сидит выпивает в трактире «Агора», так Баки-амджа не видел ничего постыдного в том, чтобы подсесть к ним да посмеяться от души. Сам он ни капли в рот не брал, но этим людям, которые, может, и за всю жизнь в мечети ни разу не появлялись, он и слова дурного не сказал. Лишь изредка, словно в шутку, говорил: «За ум вам пора браться, ребята. Не будет вам от этой выпивки пользы ни в этом, ни в ином мире». Ко всем в нашем квартале — и к религиозным, и к неверующим — относился одинаково хорошо, по-дружески.

— Знаю, мне тоже встречались такие люди. Не будь их, я — не приведи Всевышний — совсем бы в безверие ударился… Но стоит мне увидеть мерзавцев, подобных Шерафеттину, — безбожников, прикрывающихся маской мусульман, — и я просто срываюсь с катушек.

Злости в его голосе поубавилось, плохие воспоминания понемногу теряли над ним свою власть. Я принялся смотреть по сторонам, разыскивая дом убитого. Ага, вот и та самая лавка. В четырехэтажном доме с зеленой плиткой на фасаде.

— Нам сюда?

— Видимо, да. Вон табличка висит: «Апартаменты Кынаджи».

— Смотри, перед лавкой есть место, давай туда припаркуемся.

Не тут-то было: удобное местечко успел занять привезший мясо белый фургон. Из кабины выбрался молодой человек с бородой, в чалме и белом, заляпанном кровью фартуке. «Ой-ой, как бы Али не закатил скандал», — слегка напрягся я. Но мне даже не пришлось ничего ему говорить: он проехал метров пятнадцать вперед и остановился перед аптекой «Герчек». Отчаяние на его лице испарилось, стоило ему увидеть за прилавком девушку со свободно ниспадающими на плечи темными локонами. Она, то и дело посмеиваясь, разговаривала со стоявшим за кассой молодым человеком.

— Значит, тут и нормальные люди есть, — пробормотал он, заглушая мотор. — А то мне, инспектор, показалось, будто я в какую-то другую страну попал.

— Нет, Али, никакая это не другая страна — та же Турция. И все те люди, как, впрочем, и эта девушка с парнем, — наш народ.

Снова в его глазах появились сомнение и тревога. Он пытался с ними бороться, но тщетно. Покачав головой, Али сказал:

— Не знаю, инспектор… Они, конечно, наши сограждане, но…

Тут он заметил двух мальчишек лет восьми, игравших у дороги, и снова разошелся:

— Только посмотрите на мальчишку, ему еще и десяти нет, а он уже в зеленой чалме и шароварах. Это называется истинный ислам?

— Для тебя, может, и нет, а для семьи этого ребенка — да.

Ничего не ответив, Али с кислой миной вылез из машины, и мы направились к дому убитого. Снова в глаза бросилась табличка, выложенная изумрудной мозаикой на белой облицовке фасада: «Апартаменты Кынаджи».

— Должно быть, убитому принадлежало все здание, — предположил я. — У Недждета с деньгами тоже ведь полный порядок был. Как думаешь, убийца выбирает тех, кто посостоятельнее?

Али не отрываясь смотрел на надпись, выполненную арабской вязью на двери.

— Не знаю, инспектор, но, кажется, этот Мукаддер тоже был из этих, религиозных…

Я начал вспоминать, во что вчера вечером был одет убитый. Уже собирался возразить Али, что он ошибается, но промолчал, потому что это не имело никакого отношения к нашему делу.

Как только я нажал на кнопку звонка, Дверь тут же распахнулась. Видимо, уже начали собираться родственники убитого — нас впустили без единого вопроса. Не успели мы войти, как наверху отворилась еще одна дверь. Кто-то зажег свет. На верхний этаж вела крутая лестница, ширина ступенек отличалась, и я догадался, что здание возводили лазы[15], а они известные пройдохи. В этот момент на площадке показался молодой человек. Пока мы поднимались по этим разнокалиберным ступенькам, он, свесившись вниз, пытался нас рассмотреть. Его взгляд не отличался приветливостью, и Али это не понравилось.

— Мы расследуем дело об убийстве, — выпалил он в лоб.

Молодой человек пригладил жидкую бороденку. В его больших угольно-черных глазах мелькнуло напряжение. Он, очевидно, был не рад нам.

— Так вы из полиции? — он задал вопрос с той же неприязнью в голосе, что читалась и на его лице.

— Да, а вы кто? — поинтересовался я.

Вместо ответа парень махнул рукой куда-то за спину и сказал:

— Подождите немного, я позову Эфсун — дочь покойного.

Али схватил его за руку:

— Стоять. Инспектор задал тебе вопрос, будь добр, сначала ответь. Кто ты такой?

Молодой человек держался на удивление спокойно. Высвободив руку, он ответил без тени страха или паники:

— Омер.

Его самообладание начало действовать Али на нервы.

— Много вас, Омеров-то. А фамилии у тебя, дружок, нет, что ли?

— Так вы не спрашивали… Омер Экинли.

Али пристально смерил парня взглядом от макушки до пят, как будто тот был ни больше ни меньше боевиком «Аль-Каиды» и проходил по делу о терроризме.

— Кем ты приходишься убитому?

Омер недоумевал:

— Кем прихожусь?

— Да, кто ты Мукаддеру Кынаджи?

— Наверное, зять: его дочь — моя невеста, — проворчал он недовольно.

— Эфсун-ханым? Она ведь у Мукаддера старшая? — спросил я, пытаясь разрядить обстановку.

Напряжение на лице парня никуда не исчезло.

— Старшая. У него еще сын есть, Мюджахит.

— А почему ты предлагаешь нам поговорить с Эфсун-ханым? — снова встрял Али. — Разве у убитого нет жены?

Омера задели его слова.

— Мелек-тейзе парализована, не может разговаривать. А Мюджахит слишком мал, чтобы отвечать на ваши вопросы. — Он обреченно развел руками. — Но если хотите, могу его позвать.

Мы сразу же не понравились Омеру, и несмотря на это, он старался помочь. Но Али даже не думал этого замечать — его раздражало все с той самой минуты, как мы заехали в этот район.

— Спасибо, Омер-бей, — сказал я, предоставляя напарнику время взять себя в руки. — Если потребуется, мы и с ним побеседуем. Но сначала нам нужна Эфсун-ханым. Разговор может затянуться, и не хотелось бы начинать его здесь — место не слишком подходящее.

— Прошу прощения, — вежливо отреагировал Омер, жестом приглашая нас пройти.

Но провожать нас не стал — вернулся к той же двери, из которой до этого появился. Помедли он еще немного — и Али, только и ждавший, как бы поддеть парня, снова вцепился бы ему в руку. Хорошо еще, что Омер повернулся и сказал:

— Проходите к двери, я вам с обратной стороны открою.