Стамбульский ребус

Жертва и убийца

— В своей прощальной проповеди пророк Мухаммед — мир Ему и благословение Всевышнего — сказал: «Не притесняйте других, тогда и вас не будут притеснять». — Омер говорил, и его черные как уголь глаза блестели от слез, борода дрожала от волнения. Али скрестил руки на груди и бесстрастно слушал слова, слетавшие с уст подозреваемого. Он сел — то ли от усталости, то ли от скуки — на стул слева от меня, но глаза его были прикованы к парню: он внимательно наблюдал за ним, как хищник за добычей.

Омер, должно быть, понял, что молодой полицейский не питает к нему ни малейшей симпатии, поэтому обращался ко мне:

— Но во всем мире свирепствует тирания, инспектор: в Боснии, Ираке и Афганистане — везде проливается кровь мусульман.

— Мы все это знаем, — сказал Али, расцепляя руки. — Просто расскажи нам, для чего ты отправился в Афганистан.

— Я расскажу… но если вы не будете знать этого…

Али привстал и сжал кулаки.

— Пусть говорит, — остановил я его. — Сядь… — Али приуныл, но его выпад в сторону Омера подействовал, и тот продолжил:

— Не буду ничего скрывать. Я вырос внутри тариката. Мой отец был учеником ходжи Куддуси Зенбара. Сам я никогда с ним не встречался… Он скончался, когда я был еще ребенком, но отец всегда оставался верен его учению. Отец и нас, своих пятерых сыновей, воспитал в соответствии с принципами ислама и сделал все, что было в его силах, чтобы мы все стали правоверными мусульманами. Привил нам любовь к Корану, пятикратной молитве — намазу и посту. В месяц Рамадан он отводил нас в мечеть Сулеймание, в Голубую мечеть или в мечеть Эйюпа — там мы слушали лучшие вдохновляющие проповеди. Сам он тоже был добрым мусульманином: исполнял все требования религии. Но вот что меня беспокоило: в то время, пока в мире страдало столько мусульман, достаточно ли было придерживаться пяти столпов ислама и шести символов веры, принимать участие в практике зикр[41] до полуночи? Эти и другие мысли не давали мне покоя. Пока наши братья и сестры-мусульмане по всему миру умирали во имя веры, достаточно ли просто молиться, держать пост и совершать другие обряды? В университете я познакомился с парнем по имени Максут, который учился на два курса старше меня. Его отец, как и мой, был членом религиозного ордена. Максут был правоверным мусульманином, но его идеи были далеки от идей наших отцов. Он не был спокойным, миролюбивым и самодостаточным мусульманином, как мой отец. Верил, что только ислам может спасти мир. Но для этого мусульмане всего мира должны подняться на джихад. Он говорил, что если мы не начнем джихад, то неверные уничтожат ислам. Еще добавлял: в Америке христиане и евреи объединили силы и объявили войну исламу. Никогда не забуду, как однажды в мечети Сулеймание после пятничной молитвы мы сидели на полу в окружении стен, украшенных великолепными каллиграфическими надписями, представлявшими собой аяты из Корана. Максут указал на купол мечети и сказал:

«Наши предки выполнили свой долг: они подарили миру ислам и оставили человечеству бесценные сокровища. А мы теперь довольствуемся тем, что прячемся в этих святилищах ради выполнения обрядов. В то время как величайший акт поклонения — это борьба и сопротивление угнетению».

Я тут же напомнил ему слова пророка — властелина всех ученых мужей. Он ответил на это:

«Ты все верно говоришь, пророк — мир Ему — сказал, что мы не должны притеснять других, тогда и нас не будут притеснять. — После этого наклонился и посмотрел мне прямо в глаза. — Я говорю то же самое, что и наш пророк — да благословит Его Аллах и да приветствует: мы не должны позволять, чтобы нас притесняли. Борьба с тиранией сама по себе не является тиранией».

Как только он сказал это, я напомнил ему тридцать второй аят суры «Трапеза». Там говорится: «Кто убил душу не за душу или не за порчу на земле, тот как будто бы убил людей всех. А кто оживил ее, тот как будто бы оживил людей всех». Услышав мои слова, он бросил на меня пренебрежительный взгляд.

«Твои знания скудны, брат. В аяте говорится совсем другое, — сказал он и начал читать стих по-арабски, а затем перевел на турецкий: — «По этой причине предписали Мы сынам Исраила: «Кто убил душу не за душу (не в отместку) другого человека и не за порчу на земле, тот как будто убил всех людей. А если кто-то спас жизнь, то это приравнивается к тому, что он спас всех людей. Приходили к ним Наши посланники с ясными знамениями. Потом многие из них после этого (по неведению) по земле излишествовали (в грехах)»».

Я был ошарашен, когда Максут сказал мне все это. Я не знал, являются ли его слова правдой или он пытается ввести меня в заблуждение. Он заметил, что я сомневаюсь, и велел идти домой и перечитать Священную книгу:

«Если не знаешь арабского, пойди и найди учителя, который знает, — он подтвердит мои слова. И раз уж мы заговорили о суре «Трапеза», там в следующем аяте говорится: «Действительно, воздаяние тех, которые воюют с Аллахом и Его посланником и стараются на земле вызвать нечестие, в том, что они будут убиты или распяты, или будут отсечены у них руки и ноги накрест, или будут они изгнаны из земли. Это для них — позор в ближайшей жизни, а в последней для них — великое наказание»».

Я не знал этого аята и, что еще хуже, понял, что я полный профан в толковании Корана. Я решил не показывать этого. Пообещав ему еще раз прочитать Священную книгу, я поспешил домой и открыл турецкую версию Корана. Прочитал, и здесь черным по белому было написано все, что сказал Максут. Я был сбит с толку.

Когда мы снова встретились с Максутом в саду мечети султана Селима, я сказал ему, что он был прав. Он воспринял мои слова без какого-либо тщеславия и с величайшим смирением произнес:

«Прав не я, а Всевышний и его посланник — пророк Мухаммед. Все, что мы можем сделать, — стать их верными слугами».

В тот момент мы как раз стояли перед гробницей султана Селима.

«Но как мы можем сделать это — стать достойными слугами?» — спросил я.

Его глаза засверкали.

«Мы не должны позволять, чтобы нас притесняли, — пробормотал он. — Надо помочь нашим угнетенным братьям. Потому что, спасая одну жизнь, человек спасает людей всех».

После такой трактовки слов пророка я уверовал в то, что Максут прав. Подумал: вот как, оказывается, надо понимать Священный Коран. Я стал все больше прислушиваться к словам Максута.

Однажды мы беседовали, сидя у нас дома в Эгрикапы. Он показал на стены и спросил:

«Ты когда-нибудь бывал у гробниц асхабов?»[42].

С чего мне было лгать ему? Там я никогда не бывал. Я знал, что в гробницах хранятся мощи достопочтимых людей — асхабов, сподвижников пророка, которые виделись с ним и уверовали в него как в посланника Аллаха, но мне было абсолютно ничего не известно о них: ни их имена, ни кем они были при жизни.

«Ты должен посетить эти гробницы, — прошептал Максут. — Особенно гробницы Абу Айюба аль-Ансари и Абу Шейбе аль-Худри. Они следовали велению пророка и прошли долгий путь в наш город, чтобы донести ислам до людей всего мира. Без малейшего колебания они отдали свою жизнь за ислам вдали от своих родных и близких. Сходи туда. Очисти свое сердце в реке веры, наполни его мужеством».

Я сделал все, как он сказал, — отправился поклониться гробницам двух асхабов. Все вышло так, как описал Максут: я стал смелее, душа моя наполнилась прекрасными чувствами. К этому времени я встречался с Максутом почти каждый день. Его слова оказывали на меня все большее влияние. Он стал для меня своего рода шейхом, проводником в мир ислама. Теперь я был убежден, что лишь исправления обряда недостаточно. Омовения и молитвы, которые мы совершали, посты, которые держали, свидетельства о вере — шахады, которые произносили, и аяты, которые читали, — все это могло обрести смысл только в том случае, если мы поднимемся на джихад во имя наших мусульманских собратьев. Вот почему я с радостью согласился, как только Максут предложил отправиться в Афганистан.

Я хотел понять, насколько искренне говорит Омер, поэтому перебил его:

— Вы отправились в Афганистан, чтобы оказывать медицинскую помощь талибам?

Это был вопрос-западня. Если бы он сказал «да» — а он легко мог бы сделать это, поскольку был студентом медицинского университета, — тогда у меня появились бы сомнения в его искренности. Но он ответил по-другому:

— Нет. Мы отправились в Афганистан с другой целью: сражаться с силами зла. Да к тому времени я уже и бросил учебу. У меня появилась новая цель: вместо того чтобы лечить каждого по отдельности, я хотел спасти все человечество с помощью благочестия и веры.

Нет, парень говорил искренне. Но Али, который до этого слушал рассказ с каким-то отвращением, тут же вставил свой комментарий:

— То есть этот Максут все-таки тебя провел. Он сделал тебя и таких дураков, как ты, орудием террора.

Омер замотал головой — это было отчаяние человека, который не может донести свою идею до собеседника.

— Он никого не провел: ни меня, ни какого-либо другого нашего собрата по вере. Максут не просил нас делать то, за что он сам никогда бы не взялся. Он никогда не призывал нас к джихаду, в котором не собирался участвовать сам.

Мне вдруг стало интересно, как сложилась судьба Максута.

— А где он сейчас? — спросил я.

Горькая печаль появилась на лице Омера.

— Он погиб… Вскоре после меня покинул пещеру и присоединился к бойцам сопротивления в Кабуле. Привязав к себе двадцать килограммов взрывчатки, он вышел на один из столичных проспектов и подорвал себя, бросившись на проезжавшую военную колонну. Его разнесло на части. Но его вера была непоколебима.

— Да я смотрю, ты одобряешь его поступок, — вставил Али. — И сколько жизней вместе со своей он унес, бросившись на колонну?

На лицо Омера пала тень.

— Тридцать девять… В результате атаки погибло тридцать девять человек.

— Сколько из них были военными?

— Не знаю… — ответил он, пряча глаза. — Да, среди них были и гражданские… Признаю: это был ужасный поступок, но Максут верил, что действует правильно. Он пошел на смерть во имя веры и справедливости. Он обрел свой покой.

Голос Омера задрожал — воспоминания сильно взволновали его. Али тут же решил воспользоваться этим.

— Почему ты так в этом уверен? Ты там был?

Перед тем как ответить, Омер задумался. Нет, он не пытался припомнить — он в полном смысле заново переживал события тех дней. Думаю, все пережитое им вынести было непросто.

— Нет, меня там не было, — наконец ответил он. — Я к тому времени уже вернулся обратно. — Глядя прямо в глаза Али, он отчеканил каждое слово: — Когда Максут погиб, я был в тюрьме — здесь, в Турции.

Сейчас он был слишком взволнован, чтобы лгать.

— А зачем ты вернулся из Афганистана? — вмешался я. — Не нашел то, что искал?

— Не знаю, — сказал он, слегка наклонившись вперед. — Пока ехал обратно, думал, что был напуган, мне не хватило смелости. Я стыдился себя самого… — Он замолчал. Казалось, он позабыл о нас и в душе разбирался сам с собой.

— А потом что?

Он поднял голову, быстро заморгал.

— Потом… Потом я встретил Эфсун…

Я вспомнил ее голубые глаза — взгляд Эфсун проникал в самое сердце.

— Вы познакомились после Афганистана? То есть раньше не были знакомы?

— Я видел ее пару раз. Но после возвращения из Афганистана мы начали общаться теснее. Точнее говоря, уже когда я из тюрьмы вышел. В то время я был очень замкнутым. Даже на лекции не ходил. Все время проводил в нашей мясной лавке в Чаршамбе. Однажды Эфсун зашла купить мяса. Она возвращалась из университета и держала в руках какие-то книги. Тогда-то я и заметил у нее книгу Ибн Араби «Геммы мудрости». Не смог удержаться и спросил:

«Это труд, написанный по велению пророка?»

Она улыбнулась и кивнула.

«Да. Так говорит сам Ибн Араби: он написал книгу после того, как пророк пришел к нему в благом видении и сказал дать людям тайны, которые открылись ему самому. Если хотите, могу вам дать почитать».

Я взял книгу и пытался прочесть ее, но она оказалась слишком сложной. Мне нужно было толкование смысла. Я попросил Эфсун помочь мне, и она — дай бог ей здоровья — согласилась. Так мы стали видеться чаще. А потом случилось то, что и должно было произойти: мы полюбили друг друга и обручились.

— Ты сказал, что Эфсун спасла тебя… — напомнил я. — Спасла от чего?

Прежде чем ответить, он показал на бутылку с водой и попросил:

— Можно еще немного? — Я налил воды в стакан. Он выпил до дна и продолжил: — Я уже говорил, что вернулся из Афганистана, сгорая от стыда…

— Почему? — не удержался Али. — Что такого там произошло, что ты так опозорился?

— Все из-за американского майора…

Обычно я ругаю Али за его несдержанность, но на этот раз не удержался именно я. Перебив Омера, спросил:

— Ты имеешь в виду Теда Нильсона?

— Тед Нильсон… Да, я был там, когда его убили…

Вот так поворот: думали, что пусто, а оказалось густо. Мы переглянулись с Али, но оба не проронили ни слова. Замерев от любопытства, мы слушали рассказ Омера.

— Это случилось в горах… Американца схватили во время перестрелки. Крупный мужик, метр девяносто ростом. Говорили, что он жестокий убийца и виноват в смерти сотен наших собратьев-мусульман. Но я видел перед собой всего лишь военнопленного, сидевшего на камне: несмотря на огромные размеры, он выглядел жалким. В его серых глазах под светлыми ресницами читалась мольба о помощи. Пытаясь улыбаться, на смеси английского и языка пушту он умолял о пощаде всех, кто к нему приближался: говорил, что у него две дочери. Но смертный приговор был вынесен, решение не подлежало обсуждению. Однако в ближайшее время ожидалась еще одна атака американцев. И казнь майора хотели приурочить к этому моменту — в отместку за нападение. Максут подошел ко мне и, положив руку на мое плечо, сообщил новость:

«Поздравляю, брат. Тебе оказали честь: это сделаешь ты».

Я сразу понял, о чем он говорит: мне предстояло казнить майора. Причем сделать это особым образом — перерезать горло ножом. Сначала я ничего не почувствовал, даже обрадовался, что мои собратья доверили мне эту обязанность — привести казнь в исполнение. Можно даже сказать, что у меня был опыт — хотя теперь, когда говорю об этом, у меня волосы встают дыбом, — я перерезал кучу животных.

И вот настал подходящий момент. Американцы устроили засаду недалеко от Кабула — семьдесят три наших собрата оказались в окружении. И хотя некоторые из бойцов сдались, американцы никого не пощадили: расстреляли всех. В ответ мы собирались казнить майора. В карательном отряде помимо меня было еще шесть человек. Четверо парней должны были держать пленника за руки и ноги, двое — за голову, а я — перерезать ему горло.

Мы с Али были ошеломлены — слушая Омера, будто и сами находились рядом с ним в том месте.

— Мы вошли в пещеру, где держали майора. Он сразу понял, в чем дело. Обезумел от ужаса и умолял нас отпустить его. Теперь он говорил только по-английски. Нес все подряд: как его против воли отправили в Афганистан, что у него есть соседи-мусульмане в Форт-Худе в Техасе и он всегда был добр по отношению к ним. Но все мольбы были напрасны. Шла война, а он был солдатом. И на войне солдатские слезы ничего не значат. По крайней мере, так мне казалось, пока я не посмотрел ему в глаза. Сначала к нему подошли четверо моджахедов. Бедняга попытался оказать сопротивление, но наши ребята были сильными и быстро одолели его. Они схватили его за руки и ноги и уложили на стол, стоявший в центре. Еще двое удерживали его за голову. Настала моя очередь. С ножом в руке я шаг за шагом приближался к нему. Парни начали читать молитву, вознося хвалу Аллаху. Они не кричали, но повторяли слова молитвы достаточно громко, чтобы заглушить мольбы американца. Я даже обрадовался, потому что крики вояки выводили меня из себя. Когда я подошел ближе, один из двух моджахедов немного отодвинулся, чтобы пропустить меня. Мои собратья делали все безупречно. Сейчас я полностью видел тело американца на столе. От страха вены на его шее, которые мне предстояло перерезать, сильно пульсировали — будто оголенное сердце. Мне только и нужно было — приставить острый клинок к его горлу и сильно надавить. Точно так же, как я не раз делал это с животными… Но я не смог. Сначала мой взгляд упал на веснушки у него на лице. Они напоминали пятнышки на перезревшем абрикосе и непроизвольно дрожали на подергивавшихся щеках. Я попытался не обращать на это внимания. Крепко держал нож и уже занес его над горлом майора, как вдруг увидел его глаза. Два маленьких кружка пепельно-серого цвета широко распахнуты от ужаса. А в них — две дочки… Две дочки, игравшие в саду в тысячах километров отсюда… Два невинных создания, ничего не подозревающих о смерти отца… Я пытался отвести взгляд и заставить не слушавшуюся меня руку подчиниться. Но все было напрасно: у меня не получилось ни то ни другое. Я не смог отвести взгляд и вонзить нож ему в горло. Моджахеды из карательного отряда подбадривали меня: «Давай же, сделай это во имя Аллаха… Во имя джихада… Во имя всех невинно угнетенных». Но нет — застыв на месте, я просто стоял и не мог даже пошевелить рукой, в которой держал нож, — будто какая-то невидимая сила удерживала меня железной хваткой. Я понял, что ничего не выйдет — я не смогу сделать это, бросил нож и под взглядами шести моджахедов отпрянул от места казни. Пристыженный, со слезами на глазах побежал к выходу из пещеры…

Когда Максут нашел меня, я обнял его и навзрыд зарыдал у него на плече. Потом успокоился и рассказал о произошедшем. Я думал, он будет упрекать и оскорблять меня. Но он этого не сделал. Спокойно выслушал, а потом сказал: «Ты не готов». В его тоне не было ни осуждения, ни разочарования: «Мы привезли тебя сюда слишком рано».

Потом он ушел. Три дня ко мне никто не приближался, никто со мной не разговаривал. Хотя моджахеды вообще очень приветливые люди. И к туркам у них особая симпатия. До моего бегства с места казни они относились ко мне со всей душой, были очень добры. Делились со мной всем, что у них было для выживания в горах: едой, одеждой, патронами. Но я не оправдал их надежд. В их глазах я теперь был не воином Аллаха, а просто трусом. Три дня я бродил один под бескрайним афганским небом, три дня ждал в самом темном углу пещеры. В конце концов командир моджахедов вызвал меня и сказал, что для всех будет лучше, если я вернусь в Турцию. Услышав эту новость, я втайне обрадовался. Потому что больше я бы не смог жить среди этих людей — все они смотрели на меня как на последнего труса. Не смог бы есть, пить и — что еще хуже — отправляться в бой вместе с ними, потому что они больше не доверяли мне. Поэтому я не стал возражать…

— А майор? — пробормотал Али. Веселые нотки в его голосе напрочь испарились. — Что с ним случилось?

Глаза Омера наполнились грустью.

— Его убили, — ответил он. — То, что не смог сделать я, доделал афганский моджахед — у него трое сыновей, жена и пожилая мать погибли во время американской бомбежки… Через одиннадцать дней после этого американцы обнаружили пещеру, в которой скрывались моджахеды, и напалмом выжгли все, что там было, — живое и неживое.

Нам с Али каждый день приходилось сталкиваться с преступлениями: жесточайшими зверствами и уму непостижимыми убийствами — все это доказывало, что человечество теряет рассудок.

В каком-то смысле мы жили бок о бок со смертью. Но то, что рассказал Омер, повергло в шок даже таких побывавших в переделках людей, как мы.

Какое-то время мы молчали, не зная, что и сказать. Омер снова заговорил:

— Я радовался предстоящему возвращению домой. Но стоило мне ступить на родную землю, как чувство стыда вернулось и пропитало мою душу, как паршивый одеколон пропитывает кожу. Чувство вины начало подавлять меня. Арест, допросы, пытки в полиции — все это было ничем по сравнению с ним. Оно разъедало меня. До тех самых пор, пока я не встретил Эфсун и не открыл для себя суфизм. Именно она напомнила мне слова пророка: «Лучше быть угнетенным, чем угнетателем». Именно Эфсун помогла мне понять, что вера — это дело любви, а не силы. Благодаря ей я осознал, что вера — это синоним любви, а не тирании, что ислам — это мир и предание себя Всевышнему. — Он выдержал паузу, посмотрел сначала на Али, потом на меня и подытожил: — Поэтому ни я, ни Эфсун не смогли бы ни на кого поднять руку — будь то наш враг Тед Нильсон или покойный Мукаддер-амджа. Потому что мы предпочли бы быть жертвой, а не убийцей. Потому что наш враг — не злые люди, а само зло, не тираны, а тирания. И любое вероучение, питаемое злом и насилием, чуждо, инородно нам. Для нас это запрет — харам. В двадцать втором аяте суры «Покрывающее» сказано: «Ты над ними — не властитель». Право забирать жизнь принадлежит не нам, грешным людям, а Ему и только Ему, творящему жизнь.