Призрачный рай

Глава 41. Холодные стены

Оззи

Страшно, очень страшно. С уходом мамы я стал бояться прихода темноты. Ночь навевает ужас, чувство незащищенности и уязвимости. Забираюсь под одеяло и дрожу от каждого шороха. Боюсь отца и его гнева, который он сразу же адресует мне, поэтому выключаю ночник и прячусь. Прячусь от родителя, чья ярость не имеет границ, словно я — очаг его бед и несчастий, который стоит немедленно истребить. Тепло и свет покинули эти стены, как только дверь за мамой закрылась. Теперь от них исходит холод и ненависть.

Мам, почему ты ушла? Почему отец так ненавидит меня? В чем я провинился? Почему я один? Почему ты меня бросила, мам?

Каждую ночь засыпаю с одними и теми же мыслями, повторяя фразу «Я не виноват…». Не хочу плакать, но слезы непроизвольно жгут глаза. Проглатываю комки и подавляю громкие всхлипы. Он меня прибьет, если услышит хоть звук. Я не могу позволить себе такой роскоши и отпустить острую боль, поэтому плачу тихо. Очень тихо… Все возвращается на круги своя. «Я неправильный…», — говорю снова и кусаю кожу на руке. Сильнее кутаюсь в одеяло, утыкаюсь в подушку, которая моментально становится влажной. Перед отцом тело сковывает неподдельный страх и желание убежать. Когда он орет, не могу промолвить ни слова: я немею под его пустым стеклянным взглядом.

Отец пьет почти каждый день, приводя в дом незнакомых женщин. В таком состоянии лучше не попадаться ему на глаза, или мне не поздоровится. Пару раз приходилось пропускать школу из-за многочисленных синяков. Он слетал с катушек и терял контроль, а я нехило отхватывал. Да, я прекрасно знаю, что бывает, когда Сент Лавлес срывается, поэтому забираюсь в шкаф и жду, пока «дом» не накроет мертвая тишина. Ненавижу это место…

Сегодня я по неосторожности спустился на кухню попить молока, включил свет и встретил полный ненависти взгляд. Перед отцом стояла почти допитая бутылка виски, полупустой стакан и пепельница, доверху заполненная окурками. Серый горьковатый дым накрыл помещение, словно прозрачная завеса. Красные опухшие глаза с неприязнью впились в мое застывшее тело. Омерзительные мурашки и страх поползли по коже, пока я пребывал в ступоре.

Сколько же Сент Лавлес питал ко мне лютого отвращения, будто я надоедливое насекомое, которое он хочет размазать.

— Ты… — прохрипел мужчина, и его лицо исказила гримаса враждебности. — Зачем ты вообще появился на свет? Чертово бесполезное отродье…

Слезы непонимания и обиды готовы были политься в тот час, но я закусил губу и сжал кулаки, выдерживая тяжелый леденящий душу взгляд родителя. Если заплачу, он и мокрого места от меня не оставит. Отец при каждом удобном случае упрекает, что у меня девчачья внешность, слезы только подольют масла в огонь и ему напрочь крышу снесет. «Смазливый щенок», — выплевывает он, находясь в нетрезвом виде.

— Ненавижу!!! — рядом с головой пролетела бутылка, и стекло со звоном посыпалось на пол.

Я рефлекторно дернулся и побежал по ступенькам в свою комнату, трясясь от страха.

— Убегаешь?! Маленькая бесхребетная мразь! Кем я тебя вырастил?! В тебе ни капли меня, весь в шлюху-мать! Гребаная шваль!

Я споткнулся, и в тот же миг на шее сомкнулись жилистые руки. Я не виноват, что похож на нее! Я не виноват, что родился! Я не виноват, что мама ушла! Я не виноват! Изо рта вырывался хрип, глаза расширились от ужаса, что отец в порыве ярости меня задушит. Он в разы сильнее и крепче. Да, я маленький, бесполезный и никчемный… Я даже не нужен маме. Я не нужен отцу. Я никому не нужен. Легкие жгло от нехватки воздуха, а сознание постепенно затуманивалось. Почему он не любит меня?! Почему?! Что я такого сделал?! Что?!

— Как же я ненавижу тебя, — шипел мужчина в лицо, дыша перегаром и желанием прикончить. Хватка на шее становилась жестче, я из последних сил втягивал ртом и носом воздух, пытаясь выбраться, но все было тщетно. — Ты ошибка, вечно мозолишь глаза… Тварь! Тварь! Тварь!

Мужчина впился пальцами в мои волосы и потащил наверх. Легкие и голову разрывало от боли, но я только судорожно дышал, пока тело била мелкая дрожь.

«Я не виноват…», — твердил про себя, перебирая небрежно непослушными ногами, потому что перед глазами плясали черные и белые точки. Отец впихнул меня в ванную, хлопнув дверью, и взял машинку для бритья. Клочья светлых волос осыпались на плитку, кожа горела, словно ее хотели с кровью содрать.

— Ты похож на сопливую девчонку, — мужчина смачно сплюнул, с яростью водя бритвой по голове и выдирая с диким удовольствием пшенично-блондинистые пряди. Меня конкретно трясло от шока. В тот момент я потерял дар речи, ослеп и оглох. Осталось только три слова, пульсирующих в голове: «Я не виноват… Я не виноват… Я не виноват…»

Глаза открылись одновременно с тяжелым вздохом, вырвавшимся из груди. Пару минут смотрел в прямоугольное окно, расположенное над кроватью. Серый рассвет неохотно заползал в помещение, и вместе с ним сквозь стены пробивались крики чаек, шум волн и свист ветра. В башке пусто, только бессвязные обрывки — сон растворялся, оставляя неприятные воспоминания из прошлого. Сел на кровати и провел рукой по лицу, снимая остатки ночного кошмара. Бля, что за гребаная хрень… Прошло тринадцать лет, а меня еще колотит, будто я вновь оказался в Эдмонтоне. С удовольствием бы стер память, и те моменты, из-за которых я превратился в совершенно другого человека. Да… Прежний Габриэль умер в месте, где все разрушилось: семья, дом и любовь.

Взгляд неторопливо бродил по стенам и мебели, замер на рядом лежащей девушке. Уголки губ дрогнули, вспоминая минувший день. Да уж, Осборн забавная особа…

Прозвучали последние аккорды, тонкие пальцы Арин оторвались от черно-белых клавиш и легли плавно на колени. Теперь в гостиной слышался только треск древесных брикетов, а блики от затухающего огня танцевали на расслабленном лице Ливии. Снова отрубилась… Я хмыкнул, заправляя светлую прядь за ухо, и провел медленно костяшками по скуле, ощущая мягкость бархатной кожи.

— У тебя потрясающая девушка, Габриэль.

Я почувствовал на себе пристальный взгляд матери, но не развернулся, продолжая рассматривать спящую колючку и размышлять над повисшей в воздухе фразой. Толк говорить, что мы не вместе? Через пару дней все равно свалим в ЛА, а нас с матерью будет разделять океан, тысячи километров и невеселое прошлое. Оно по-прежнему стоит неприступной стеной, через которую перебираться уже нет смысла. Я не хочу ее преодолевать, создавать подобие близости, которой даже не пахнет. Если бы не убеждения Ливии, я не сидел бы в доме матери, отмечая ее день рождения. Ноги бы моей не было в Ирландии, но я рад, что колючка подтолкнула к идее свалить на «изумрудный остров». Парни в курсе, что я улетел из США, но выпытать, куда именно, им не удалось. Для Купера и Штайера существовала легенда, что я развлекаюсь в Сан-Педро со знойными красотками в бунгало. Я частенько летал на курорты, поэтому менеджер и директор повелись, давая в путь наставления «вести себя нормально». Боги, когда гребаный контракт завершиться? Такая хрень зависеть и выполнять команды этих зажравшихся уродов. Пять сраных лет пахать на лейбл и забывать о свободе. Наступает момент, когда осознаешь всю никчемность коммерции, контракта и постоянного контроля. Я скучал по Эдмонтону и репетициям в гараже Шема, когда нас никто не дергал за ниточки, как пустоголовых марионеток. Но поздно думать об этом, потому что я уже не тот человек, не тот Оззи пятилетней давности. Я превращаюсь в бесформенную оболочку. В антрактах есть Ливия, ее свет, который немного наполняет смыслом мое нелепое существование. Пока что она ослепляет тьму, только неизвестно, как долго это продлится. Я не отрицаю к ней не только физическое, но и ментальное влечение. Она падает все дальше в мою бездну… Главное, чтобы ее свет не утратил тепло и не угас, познавая все отчаянье и темноту, которой я наполнен еще с детства. Тогда наше разрушение неизбежно…

Взгляд скользнул на камин, где тлели угольки, и затем на Арин. Она по-прежнему с интересом наблюдала за нами, отчего захотелось поскорее уйти, дабы избежать допроса. На ночные посиделки за разговорами с матерью я точно не подписывался, а делиться подробностями «отношений с Ливией» не намерен.

— Отнесу ее наверх, — тихо сказал и взял девушку на руки. Она пробормотала что-то нечленораздельное, обвивая шею руками, и причмокнула губами. Пришлось подавить смешок, чтобы не разбудить. Колючка в своем репертуаре: как выпьет — превращается в ангела с сияющим нимбом над головой. Сто грамм алкоголя делают свое дело. Если бы еще она не отключалась, было бы просто замечательно.

— Габриэль, — позвала Арин, и я развернулся, останавливаясь у ступенек, которые вели в мансарду. — Спасибо, что прилетел.

«Я здесь только благодаря Ливии… Расстояние не сократилось, мам. Ты все равно будешь на два шага позади. Да… Да, Соломон прав был — все проходит. Даже необходимость в родителях испаряется со временем. В людях тоже, остается рядом одиночество — оно никогда не предаст». Кивнул, выдавливая улыбку и негромко сказал:

— Оíche mhaith. (с ирл. Спокойной ночи).

— Dea-oíche, mo aingeal. (с ирл. Спокойной ночи, мой ангелочек).

За окнами нависли грозовые свинцовые тучи, первые капли ударились о стекла, и тихо зашумел дождь. Я приоткрыл немного окно, глядя вдаль, где заканчивалась Ирландия и простирались холодные воды Атлантики. Закурил, наполняя легкие «успокоительным». Ливия радовалась, как ребенок, когда самолет летел над зеленым островом, и восхищено охала, фотографируя все подряд, будто в сказку попала. Не знаю, я равнодушно относился к окружающей красоте. В ЛА много зелени, только воздух не такой чистый, как здесь, из-за повисшего над городом смога. Стеклянный дом тоже окружали деревья и океан, но Ирландия наполнена таинственностью и древностью. На нашем пути встретилось множество деревушек, круглых башен и крепостей, которым насчитывалось не одно столетие. Мама часто рассказывала перед сном сказки об этих землях, на которых проживали волшебные создания. Я верил, что существуют добрые эльфы, могучие воины и прекрасные принцессы, далекие королевства и сказочные леса с говорящими деревьями и друидами. В детстве мы верим в чудеса и добро, только взрослея, понимаем, что в сказках добро торжествует и побеждает любовь. Детские наивные грёзы разбиваются, когда ощущаешь на себе всю тяжесть реальной жизни. Стремно, когда не видишь в ней смысла и устаешь…

Дом Арин всегда был здесь, поэтому она вернулась в Ирландию, а мой? Где мой дом? Я затянулся и неспешно выдохнул, следя за стекающими каплями. Дом — это не страна и город, где родился или живешь, а люди, которые всегда ждут: любящие родители, тепло материнских объятий и, полный гордости, отцовский взгляд. Мне некуда и не к кому возвращаться, разве что к воспоминаниям, где я научился жить один, хороня желание любить и быть любимым. Везде чужой, не умеющий отвечать взаимностью. О какой сентиментальной хрени я думаю ни свет, ни заря. Это из-за ночного кошмара столько философии накатило. Я докурил сигарету и прикрыл окно, обращая взор на Ливию, но вместе с шумом дождя услышал тихие звуки фортепиано. Послышалось?

Надел футболку, серые штаны и бесшумно спустился на первый этаж, останавливаясь в проходе гостиной. Арин сидела перед фортепиано, из которого лилась грустная мелодия. Она полностью отдавалась стихии музыки и не видела, что я внимательно слушаю. Минорные ноты проходили сквозь кожу и вызывали безрадостные мысли, пока я смотрел на маму.

Как только она покинула дом, в моих глазах потухла вера. Уже в те времена я играл на публику и даже перед друзьями, того не осознавая, и постепенно становился заложником масок. Маленький Габриэль умело носил на лице обманчивые улыбки, смеялся и веселился. Маленький Габриэль заходил в дом, где стояла гробовая тишина и пустота, кидал рюкзак и становился тем, кем являлся на самом деле. Я окружал себя глухими стенами, через которые перестал просачиваться живой свет. Друзья не виноваты, что не способны видеть сквозь них. Но Ливия сумела обойти защиту и разглядеть того, кто там давно заточен: одинокое существо, не верящее в добро. Жалкое и побитое создание, узник прошлого и человек, лишенный настоящих чувств, который создал в своем сердце склеп, где вместо любви родилась ноющая боль. Мы переносим гнев на людей, которые нам дороги, того не желая. Потому что раны, которые стараемся зашить, используя все методы, время от времени кровоточат и пачкают тех, кто заслуживает лучшего.

Пытаюсь свыкнуться с новыми яркими чувствами, которые рождаются благодаря Ливии, но не знаю, что с ними делать, куда поместить и какое место отвести в жизни, длиною в день. Будто рождаюсь с первым лучом света и умираю, когда темнота накрывает город. Снова и снова… Я могу лишь оставаться честным, но Ливия влюбилась не в того человека. Пока я не выпущу из себя Ад, не сорву кандалы и не разрушу склеп, между нами всегда будет стоять существо, живущее во мне и сеющее неуверенность. Она достойна тепла, а не холода.

— Ох, Габриэль, — волна мрачных мыслей растворилась, взор сфокусировался на удивленной женщине. — Прости, что разбудила.

— Нет, мне не спалось, — я взглянул на камин, где стояли мои детские фото, на которых мы еще счастливы.

— К чайкам надо привыкнуть, — губы Арин тронула слабая улыбка.

«К чайкам, возможно, но не к кошмарам, когда просыпаешься от удушья», — посетила невеселая мысль.

— Почему не спишь? — я скрестил руки и обратил внимание на маму.

— Муза приходит ранним утром, иногда поздней ночью, у нее свой режим, — она тихо засмеялась, чуть наклонив голову.

— Не играл уже тринадцать лет.

Зачем я это сказал? Улыбка исчезла с губ Арин, в глазах появилась печаль и вина. Посмотрел в окно на ярко-зеленый газон, ощущая неловкость. Со вчерашнего дня чувствую себя не в своей тарелке. В Нью-Йорке три года назад, прощаясь, я преодолел одну ступень: простил ее, отпустил детские обиды. После этого, Арин всегда звонила, интересовалась делами, но сделать еще шаг я не смог. Кажется, ноги наливаются свинцом, когда хочу перешагнуть ступень и сократить расстояние. Мы до сих пор чужие…

— Хочешь попрактиковаться? — спросила мама, показывая глазами на фортепиано.

Она всегда брала меня на руки, когда играла на рояле в том доме, поэтому труда не составило параллельно учиться. Отца это бесило. Его лицо перекашивало, когда он видел меня за инструментом. Они сразу ссорились с матерью, а я убегал в свою комнату, не понимая, почему отец недоволен. Я ни разу так и не услышал от него добрых слов. Ни разу. Я вырос не таким, как он хотел, поэтому все, чего удостоился — это ненависть. Когда отец уничтожил последнее напоминание о маме, я перестал играть и быть нормальным ребенком. Моя жизнь превратилась в спектакль одного актера.

— Нет, я пойду, не буду мешать, — звучало двусмысленно, и на лице Арин сразу же отразилось замешательство и безысходность. Черт… Это просто дерьмо. Все же присутствие Ливии помогает преодолеть несуразные ситуации и разряжает неловкую обстановку.

— Габриэль, ты вовсе не мешаешь…

— Я неправильно выразился. Точнее… — я почесал затылок, глядя на разные предметы в комнате, ощущая дискомфорт. — Ладно, я пойду.

— Может, кофе? — Арин привстала и оперлась одной рукой о спинку дивана, глядя с надеждой, которую я не смог игнорировать.

— Хорошо.

— Без сахара, — улыбнулась она, и уголки губ в ответ поднялись.

— Да, без сахара.

Выражение ее лица смягчилось моментально, ушла напряженность и скованность, боязнь. Арин прошла на кухню, я за ней, усаживаясь за стол и наблюдая, как она варит кофе и рассказывает разные факты о деревушке. Слово за слово, и у нас завязался разговор, угнетающая атмосфера постепенно рассасывалась. Сначала говорили о планах, моем графике, друзьях, не вспоминая прошлое и не касаясь темы отца, но речь плавно зашла о Ливии.

— Она очень красивая, — подметила Арин, краем глаза глядя в мою сторону. Мы стояли на веранде с чашками кофе, который пили по второму кругу, дождь стих, тучи постепенно развеивались, проступала голубизна и признаки солнца. Мама сказала, что погода в Ирландии непостоянная и капризная, меняется несколько раз в день, поэтому жители частенько в рюкзаках и сумках носят дождевики и зонтики. Практичные ребята.

— Да, красивая, — согласился я, делая глоток и наслаждаясь необычайным вкусом. Очень красивая, но ее внутренняя красота поражает и восхищает больше. Нет уж, Ливию я ни с кем не готов обсуждать и посвящать в свои личные сомнения. Я разберусь с ними сам.

— Вы могли бы съездить на Утесы Мохер или долину Глендалох, пока есть возможность, — в глазах мамы мелькнула хитринка, а губы сложились в лукавую улыбку. — Эти места точно стоит посетить, тем более, Ливия фотограф, там можно сделать множество удачных кадров.

— Возможно, завтра съездим, — сзади раздались шаги, и я обернулся, встречая удивленный взгляд колючки. Она точно не ожидала, что я с матерью буду нормально и спокойно беседовать, после вчерашних перепалок. Девушка переводила глаза с одного на другого и обратно, поправляя растрепавшиеся волосы. Я сразу же усмехнулся, рассматривая ее немного взъерошенный, но милый видок.

— Доброе утро, — промолвила Ливия, подходя ближе, и застенчиво улыбнулась.

— Доброе, как спалось? — спросила Арин, пока девушка неловко переминалась с ноги на ногу.

— Хорошо, — ещё немного сонным голосом пробормотала колючка.

Улыбка становилась все шире, когда она стреляла карими глазками в мою сторону и краснела. «Да-да, детка, вчера ты соблазняла меня в присутствии моей мамы», — безмолвно сказал ей, издевательски ухмыляясь, но Ливия стушевалась и отвернулась, стыдливо опуская глаза. Черт бы побрал гребаные кретинистические дни. Сколько раз к херам все срывалось? Сначала звонки Слэйн, непонятно с какого перепуга она вообще объявилась, но плевать, потом эти дни… Бля, ну точно какая-то карма. Заняться с колючкой сексом — целое испытание, что еще больше подогревает интерес и желание.

В целом, день проходил спокойно. Я валялся в мансарде на кровати или в гостиной на диване, щелкая пультом и переключая каналы. Ливия и Арин снова что-то готовили на кухне, откуда вился соблазнительный шлейф разных ароматов. Пообедав, они ушли гулять по Ардмору, я отказался и отлеживал зад, втыкая в телефон, и мониторил иногда интернет в поисках каких-то новостей. Мало ли, где нас могли засечь, но пока было тихо. Только ссылки с заголовками «Оззи снова в обществе новой модели отдыхает в Сан-Педро». Что за х*йня? Я издавал смешки, читая желтуху и то, что они там плели. Хорошая байка для отвода глаз, пусть и дальше ищут меня в одном из бунгало, дебилы. Ближе к вечеру погода стабилизировалась, и колючка потащила меня гулять к утесам.

— Ты обещал быть послушным мальчиком, — упомянула едким голоском Осборн. — Твои же слова?

«Послушный мальчик» плелся следом за надоедливой занозой, рядом телепался такой же назойливый пес, и Ливия постоянно фоткала мою кислую физиономию. Я не мог безразлично реагировать, с каким важным видом она подходила к этой ответственной миссии, и откровенно ржал.

— Ты специально? — недовольно ворчала она, пока я потешался и корчил рожицы.

— Что специально? — я снова состроил глупую мордашку, видя, как ее брови сходятся к переносице. О да-а-а… Люблю, когда она злится.

— Не прикидывайся и сделай нормальное выражение, а не перекошенное рыло, — Ливия убрала фотоаппарат, скрещивая руки, и поджала рассерженно губы.

— Неа, — я развернулся, чувствуя, как спину испепеляют озлобленным взглядом, и ухмыльнулся.

— Так нечестно, Лавлес! Ты не сдерживаешь обещания! — Ливия шла следом, бордер-колли лез под ноги и подпрыгивал, надоедая. — Я согласилась лететь в обмен на фото.

— Угу, у тебя там уже сотня снимков, — ответил, запуская руки в карманы и наблюдая за закатом.

— Сотня снимков твоей кислой или тупой физиономии! — свирепствовала колючка.

— Я же тебе не моделька, который по указанию позы принимает, — я остановился возле лавочки, устремляя взгляд на темно-синие воды Атлантики, на небо, перетекающее в океан, на солнце, прощающееся до завтра. Нахлынула ностальгия, как мы приехали в стеклянный дом, который я купил, действительно, увидев рекламу в журнале. Он находился в гуще деревьев, в нескольких десятках километрах от ЛА, и привлек мое внимание своей отстраненностью и удаленностью. Такой же одинокий в забытом месте… Мы подходили друг другу. Тот вечер стал откровенным и особенным. Рассказ Ливии о фото Леннона и Йоко Оно, наш медленный танец, мои слова об уязвимости. Признаваться вслух было еще сложнее, чем самому себе. Я хотел, чтобы Ливия знала, что только с ней я не притворяюсь, не играю и не обманываю. Только с ней я отдыхаю от собственной игры. Только с ней я забываю количество масок. Но так же, именно она может пострадать больше, чем другие от меня.

— О чем думаешь? — Ливия стала рядом, касаясь легонько плечом.

«Лучше тебе не знать, детка…», — хмыкнул в уме, но в действительности провел ладонью по ее заднице.

— Думаю о солнечной безоблачной погоде.

Колючка ударила по руке и сразу же отошла на расстояние, будто это ей как-то поможет и спасет.

— Боже, ну конечно, о чем еще ты можешь думать, — укоризненным тоном произнесла девушка, садясь на корточки, и погладила собаку.

— Ты об этом не думаешь? — я развернулся, опираясь о спинку лавочки, и посмотрел сверху вниз, как развиваются на ветру ее светлые волосы, как она закусывает волнительно губу и прячет глаза. Врунишка Осборн.

— Это же у тебя мания поскорее заняться пошлыми делами, — обвинительно сказала колючка, поднимаясь.

Потрахаться она называет «заняться пошлыми делами». Так умилительно, что на лице сразу появилась хитрая ухмылка.

— Мания? Еще скажи, что ты меня не хочешь, Ливия, и вчера не лезла при маме, — подколол ее, делая акцент на фразе «при маме» и пристально следя, как девушка сразу покраснела и отвела глаза.

— Я выпила, и это… это не считается! — она хмуро посмотрела на меня и затем на заходящее под воду солнце.

— Ну да, ну да, и то, что ночью бормотала «Я хочу тебя» тоже? — гортанно рассмеялся с ее распахнутых глаз и получил удар в плечо.

— Не ври! — Ливия стремительно шагала обратно, я шел сзади, любуясь ее задницей и ржал, рядом лаял и подпрыгивал бордер-коли.

— Ты это еще так сексуально произносила, что мне захотелось управлять твоей погодой и изменить ее раньше времени, — прикалывался над колючкой.

— Заткнись! Не было такого! Если я говорила подобное во сне, значит, хотела тебя прикончить! — оборонялась она, тыкая средний палец не разворачиваясь.

Не было… Она сказала другое слово. Я лежал и думал только о том, чтобы Ливии не пришлось испытать все оттенки моей больной эгоистичной натуры. Но уже поздно — она в ловушке.