Призрачный рай

Глава 64. Сегодня я умер

Оззи

Я захлопываю в очередной раз дверь. Ты остаешься в зоне видимости, тихий крик проникает в потайные глубины, где ты была всем и стала никем. Отвечаю равнодушным тупым безмолвием. А ты, черт возьми, разрываешь в клочья остатки… моего жалкого сердца. Оно существует? Или ты думала, что навсегда там? Сдираю кожу, как в гребаном ужастике Паскаля Ложье. Я так же брожу по белым дорогам и закрываю глаза. Описать чувства? Их нет. Ты видишь пустоту.

Я снова вычеркиваю тебя. И схожу с ума…

Я снова убиваю тебя в себе. Обреченно бегу по белоснежным тропам…

Я снова мысленно тебя предаю. Выход только один… Я знаю и делаю, не задумываясь, шаг в пропасть.

Затыкаю уши, чтобы не слышать твой голос, не чувствовать тебя. Бесполезно, хватит… Уже поздно сворачивать.

Я избавляюсь от тебя.

Да, я такой.

Что ты видишь? Это только иллюзия, милая, я давно не существую.

Меня нет. Я выбрал легкий способ сократить никчемное существование.

Ты ошибалась — это наркотический туман.

Я отрезаю все дороги и не возвращаюсь на перекресток. Ты остаешься одна. Больно? Я делаю тебе одолжение. Хватит душещипательных речей, только бы забыть твои глаза.

Сколько раз ты разрушишь преграду? Надежды нет, я ее уничтожил.

Вычеркиваю воспоминания: тепло рук, трепет ресниц, расплавленное золото в глазах, осень в Нью-Йорке, душный Лос-Анджелес, звездное небо, «Изумрудный остров» и гребаные 25. Я вычеркиваю реальность. Тебя. Л. И. В. И. Я. Каждую букву… Прикосновение… Твою любовь, которая не спасет от неизбежности.

Ледяная смертельная жижа течет под кожей. Она убивает меня. Я убиваю тебя. Бушующий океан поглощает солнце, тьма съедает свет.

Сколько ты простоишь за стеной? Вечность? Уходи… Ты не достучишься. Я не открою.

Птица с перебитыми крыльями не поднимется в небо и не станет свободной. Оставайся за закрытой дверью без замков и держи ее в руках, а я буду всегда обнимать призрачное тепло твоей невинной души, которую не заслужил. Предпочту мир, где мы будем вечны. Я заменю тебя белыми, обжигающими вены, вьюгами. Ты сохранишь израненное жалкое существо, а я — нас в своем вымышленном пространстве. Навсегда. Только ты и я.

Стая белых птиц вырывается из ран, твое сердце вдребезги. Ступаю по осколкам. Больно?

Уходи… Я не достану несуществующие чувства. Пустота подарит только боль…

Уходи и не трави себя мной.

Ночная серенада окутывает тело, пронзая каждым звуком кожу. Прозрачная ткань, сотканная из лунного света, превращается в прекрасного призрака. Он плавно скользит по пустой комнате, заглядывая без разрешения. Струится по венам, смешиваясь с пеплом догорающего солнца, которое я собственноручно уничтожаю. Стучится и напоминает о себе, как жуткий кошмар, просачиваясь глубже…

Что ты любишь?

Тихий шепот пробуждает каждый атом в теле и наполняет болью. Я устал думать…

— Замолчи…

Замолчи. Убирайся и оставь меня в покое. Твой голос отравляет сознание. Ты говорила так свободно и легко, почему же я теперь чувствую себя побитым зверем, загнанным в клетку?

Холод скользит по спине, в воздухе ноет грустно скрипка, плачет фортепиано и звенит виолончель. Лунный свет загорается в твоих счастливых глазах, преследуя снова.

Ничего. Ты ничего не любишь…

— Уходи, — чуть ли не рычу, запуская со злостью в стену стакан.

Вокруг кружится звездная пыль, и дребезжат осколки стекла. Черное небо падает проливным дождем, как и сплетение звуков. Сотни нот впиваются ядовитыми шипами, напоминая лунную ночь.

Почему ты не переживаешь. Почему я задаюсь вопросами. Почему я думаю… думаю… думаю… О том, от чего отказался, продавая каждый грамм своей души Белому Дьяволу. Почему ты уходишь… Почему отпускаешь так легко, ведь ты говорила, что никогда не сдашься. Почему я зациклен и размышляю о… многом.

Или он заставляет думать, что я думаю.

Страсть. У Сина есть страсть, даже две: музыка и Джи. У Ливии есть страсть — фотография. Они такие живые… Любят жизнь. Отдаются полностью своему делу, каждый божий день, оттачивая мастерство. А я… Мертвая оболочка. Поэтому мне не нужна страсть… Поэтому замолчи и дай спокойно уснуть, когда в твоих глазах идет дождь.

Бессмысленные дни, перетекают в бессмысленные недели, превращаясь в месяцы. Реальность сливается с миром иллюзий, почти отключая сознание, которое я подзаряжаю звездной пылью вперемешку с таблетками. Эванс ничего не сказал, когда я встретил его в полумертвом состоянии, еле держась на ногах. Он помог добраться до ванной комнаты и принес свежую одежду. Из отражения в зеркале смотрело странное существо. Это я? Лицо исказила гримаса отвращения. Это я. Снаружи такой же отвратительный, как и внутри. Из горла вырывается что-то вроде нечеловеческого рыка, кулак летит яростно в зеркало. Осколки осыпаются на кафель, как и капли крови. Не чувствую боли. Ничего не чувствую. Опираюсь руками о раковину, тяжело дыша. Алый смешивается с белым.

Эванс появляется на пороге, стреляя мрачным взглядом.

— Тебя вырубить и принудительно отправить в рехаб (реабилитационный центр)?

Даже огрызаться нет сил. Глаза ужасно пекут — все нахрен расплывается. Нахожу в шкафчике таблетки и закидываю в рот, зачерпывая ладонью воду из-под крана. После аддералла зрение фокусируется и становится четче, усталость из мышц испаряется. Принимаю душ, бреюсь и завязываю отросшие волосы на затылке — выгляжу не так убого. Это отражение привлекательнее, но пустоту из глаз не убрать.

В доме чисто, свежо и пахнет присутствием Ливии. Нет. Ее здесь нет, это лишь моя больная фантазия.

Эванс сидит с каменным выражением на лице и пьет кофе, испепеляя сапфировыми глазами. Включаю кофеварку и закуриваю, полностью игнорируя исходящую от него негативную ауру. У Эванса звонит телефон. Очень вовремя.

— Привет, малышка. Скоро буду, все нормально? Ладно. Я тебя тоже.

— Джи? Как она? — спрашиваю у него, чтобы избавиться от гнетущей тишины и накаленной атмосферы.

— Может, сам узнаешь? — сухо отвечает друг и тоже закуривает.

Беру кофе и подхожу к окну, бездумно глядя на серые скалы и покрытые зеленью и соснами склоны. Аддералл действует медленно, или он уже перестал действовать на мой организм.

— Тебя уже ничего не волнует? — стальным голосом говорит Эванс. — С каких пор ты стал таким молчаливым? — еще более хладнокровно твердит он, когда я в очередной раз не отвечаю. — Язык в жопу засосало?

Пока я тихо и мирно наслаждаюсь (нет) вкусом кофе, возле дома слышится какой-то шум, а через пару минут входят Райт и Шем. Я не рад неожиданному появлению незваных гостей. Я вообще не рад сейчас людям.

Драммер присвистывает и машет рукой, с тупой жизнерадостной улыбкой.

— Оз, родно-о-ой, сто лет, сто зим. Иди, обниму.

Напряженно наблюдаю за друзьями с мыслями: «Какого хрена они здесь вообще забыли?», тут же задаваясь еще одним вопросом: «Откуда Эванс узнал об этом месте?». Сжимаю чашку, сдерживаясь, чтобы не метнуть ее в стену. Осборн.

Райт окидывает меня взглядом полным отвращения и садится в кресло, Шем падает рядом, все так же беззаботно улыбаясь. Когда он видит угрюмого Эванса, счастье испаряется с лица.

— Окей, это не студия, зато группа наконец-то в сборе. Нам надо кое-что перетереть, — начинает издалека Син, пока я безразлично пялюсь в окно, изучая природу как любопытный ботаник. — Надо решить проблему.

Я — проблема. Мило, мило. С губ не сходит плотоядная ухмылка.

— Оз, чувак, какого хрена? Ты превратился в скромную, молчаливую кокетку из средневековья? — насмехается драммер, постукивая раздражающе по паркету ногой. — И патлы какие отрастил. Вспомнил лихие 60-е и хиппи?

— Да заткнись, Шемми, нам же надо решить проблему, — проговариваю издевательским тоном, скрещивая на груди руки. Кошусь на сурового Эванса, дабы заценить реакцию.

— Да, пока наш ритм-гитарист не оклемается, будем выступать с подменным, — выносит он свой вердикт. Наиграно покачиваю головой, криво ухмыляясь. Замена? Да плевать. Мне не привыкать.

— Давно бы так, — коротко бросает Райт.

— Я не могу рисковать репутацией группы и тормозить запись альбома. Если Озу надоело, пусть найдет увлекательное занятие, — продолжает Син, в упор глядя на мою самодовольную рожу. — Хотя… он уже нашел.

Глухо посмеиваюсь под нос, водя пальцами по подбородку.

— А знаете… пошли вы нахер, — цинично произношу и выставляю вперед два средних пальца. — Катитесь отсюда…друзья хреновы.

Первым взрывается Райт, сразу же набрасываясь с побагровевшим от злости таблом. Кулак проезжает по моей скуле, но матерящегося басиста вовремя оттягивает Шем.

— Урод! Долбанный нарик! — орет Райт во всю глотку, вырываясь. Потираю челюсть, высокомерно оглядывая друга. — Только ты разваливал и уничтожал группу! Доволен, ублюдок?!

— Эй, харэ, чувак! — Шем несколько раз хлопает его по плечу.

— Что харэ?! Эту гниду надо было заменить еще давно!

— О, я тронут, чувак, — произношу с приторной сладостью и кладу ладонь на сердце, подстегивая еще больше Райта.

Тот вырывается и со всей яростью и злостью обрушивает удары. Мы оба с грохотом падаем на пол. Не сопротивляюсь, давя злобную кровавую усмешку, чтобы подзадорить басиста. Его оттаскивают Син и Шем, а я сплевываю сгустки крови.

— Оз, — голос Эванса долетает до помутневшего сознания. — Надеюсь, ты задумаешься, и у тебя все наладится. На связи.

Да пошел ты.

Син выводит из дома взвинченного Райта, что-то ему втирая и не оглядываясь. Рядом на корточки опускается Шем, пытаясь помочь, но я грубо отталкиваю руку и шиплю от резкой боли в носу.

— Чувак, меня напрягает эта ситуация, но если тебе понадобится что-то…

— Шемми, поворачивайся на девяносто градусов и топай, усек? — еле выговариваю, прерывисто дыша.

— Окей. Счастливо, чувак.

Раздаются шаги, звук моторов, и накрывает тишина. Мир подделок. Презрительно ухмыляюсь, пялясь отрешенно в одну точку на потолке. Настоящие друзья всегда рядом, молча выручат и не вынесут мозг. Гребаный мир. Пусть он катится со всеми псевдо людьми в Ад.

Каменный монстр встретил как всегда равнодушно, отмахнувшись и послав куда подальше, когда самолет выплюнул мою ленивую ни на что неспособную тушу. А чего я хотел? Гостеприимства? Город чувствовал неприязнь гостя и отвечал тем же. Вполне заслужено. Усмешка невольно скользнула по губам, так же быстро испаряясь, как порывы прохладного мартовского ветра. Он достигал даже задворок моей паршивой душонки. Я натянул кепку и солнцезащитные очки, шагая по тротуару и нервно поглядывая по сторонам. Не до конца понимал своих действий. Впрочем, я уже давно отрекся от себя и желания что-либо менять. Поэтому вновь занесло в этот долбаный Нью-Йорк. К чему бы? Глупо. Риторический вопрос.

Бесконечный поток людей, гул моторов — никаких изменений, как всегда шумно. Даже свинцовые тяжелые тучи смотрят недоброжелательно, посылая противные струи дождя. Всеми фибрами чувствую нарастающую злость, стискиваю зубы и сжимаю кулаки. На доли секунды встречаю отражение в витрине какого-то дорогого бутика, замираю. Привет, бесхребетная мразь. Сглатываю мерзкий комок в горле, толкаю плечом какого-то прохожего и ускоряю шаг, не замечая, как по лицу скатываются капли. Они, шипя, заползают под кожу — внутри становится зябко. Что ж, там давно такая погода. Ничего нового. Даже забавно. Давлю презрительную ухмылку.

Влечение к ней никуда не исчезло, наоборот усилилось с последней ночи в Неаполе. Я действовал безрассудно и необдуманно. Иногда это сопровождалось воздействием наркотиков, застилавших разум туманом. Тогда я бросал все на свете, забывал о своем статусе — на который, кажется, я давно откровенно насрал — и узнавал, где она на данный момент. Ясно не осознавая, что веду себя как помешанный, но внутри почему-то становилось слишком пусто. Неуютно. Я стал ненавидеть себя за такие столь сентиментальные мелочи. Что побудило их? Ее карие глаза, где я впервые не увидел себя? Или уверенный взгляд, устремленный в будущее без нужды в моем присутствии? Я потерялся в датах, числах, не улавливая, КОГДА Ливия стала такой независимой.

Я будто терял добычу. Словно… Добыча обрела волю и способность мыслить самостоятельно, без разрешения хозяина. Точно. Она сняла ошейник и решила убежать из клетки. Разве я позволял? Разве я давал согласие? Чем больше слушал ее ядовито-прекрасный голос, тем больше он отравлял мой давно отравленный разум.

Вся мнимая реальность разбивалась на осколки. Они кружились в вихре: ненавидящий всю жизнь отец, мать, которая пожертвовала семьей, ради осуществления мечты, лживые друзья и особенная девушка, занимающая в сердце больше всего места. Миллионы надрезов — разодранная в клочья душа, истекающая беспрерывно кровью. Я уже захлебываюсь и не могу дышать от окружающей фальши. Этот мир полностью сгнил, нет ничего, что уберегло бы от падения в бездну. За кого держаться? Только одно средство облегчает существование. Только порошок поддерживает жизнь в пустой оболочке.

Останавливаюсь на перекрестке в окружении высоток, потока машин, незнакомых лиц. Они размываются вместе с каплями дождя — я один в гребаном мире. Они превращаются в серые тени и скользят мимо. Набираю один и тот же номер, слыша протяжные гудки. Надоедливый звук вибрирует эхом в каждой клетке, вызывая тупую боль. Он заглушает мир, становясь самой главной целью. Я звоню снова и снова, слушая одну и ту же равнодушную мелодию из одного звука.

Когда накрывает тишина, я на мгновение замираю возле знакомого здания, и смотрю на экран телефона, отсчитывающего секунды. Звуки возвращаются. Вокруг шумит ливень, но она молчит.

— Лив?

Захожу в дом, метая хаотичные взгляды на кремовые стены, и поднимаюсь на четвертый этаж. Память помнит такие детали, поэтому я стою перед дверью ее квартиры.

— Лив, прости, я…

— Я ответила, чтобы сказать одну вещь: не звони мне больше, — голос Ливии обжигает безразличием. Упираюсь ладонью о дверную поверхность с номером 445 и судорожно вздыхаю.

— Лив…

— Я могла бы заблокировать твой номер, но ты бы не остановился, — она тихо вздыхает. — Незаконченные дела требуют завершения. Нам нет смысла общаться, Габриэль. Я должна отпустить тебя.

Чертова дверь… Чертово равнодушие.

— Лив… дай мне еще один шанс, — выдавливаю очередную ложь, лишь бы она не ушла вновь.

Обескураженный смешок ударяет по самолюбию. Пальцы с хрустом сжимаются в кулак, губы превращаются в прямую линию.

— Ты их все использовал, Габриэль. Ты исчерпал свой лимит.

Нет. Ложь. Не ври мне, Ливия. Ты никогда не избавишься и не убежишь. Не позволю.

— Ты любишь меня?

Любишь. Я знаю, что «да». Я тебе дорог, как и ты мне.

— Есть история о царе Соломоне, — звучит тихий, но полный уверенности голос Осборн. Глаза с ненавистью впиваются в темную дверную поверхность. Это холод от промокшей одежды, а не от ностальгии. — Согласно легенде на его кольце была выгравирована надпись «И это все пройдет». Когда он смотрел на надпись в счастливые моменты жизни, он плакал, потому что понимал — счастье непостоянно. Когда смотрел в тяжелые моменты — он смеялся. Соломон успокаивал себя тем, что говорил: «Ничто не останется таким, каким оно является в данный момент», — сжимаю челюсть, унимая волны ярости. Заткнись. Заткнись. Заткнись. Меня накрывает бессильная злоба. — Все прошло.

— Открой дверь! — рычу сквозь стиснутые зубы и ударяю кулаком. — Слышишь? Я знаю, что ты там, Ливия! Нам надо поговорить! Открой, твою мать, или я снесу ее к херам!

Через минуту дверь открывают, и я встречаю стеклянный взгляд, где не вижу своего отражения. Уже нет. Застываю в нерешительности, не в силах отвести глаз от ее лица. Она не лжет, поэтому внутри так пусто. Пустота разрастается с каждой гребаной секундой.

Физически нас разделяет меньше метра, но духовно это расстояние значительно больше.

— Я поняла одну важную вещь: даже любовь иногда бессильна, — между строк сквозит неподдельная печаль и безнадежность. — Те, кто считают, что она способна спасти мир — наивные глупцы. Люди тоже не всегда лечат людей от душевных болезней. Пока ты не поможешь себе сам, Габриэль, никто не поможет.

Она берет осторожно мою холодную ладонь и что-то вкладывает. Не отвожу опустошенного взгляда от ее карих блестящих глаз.

— Я буду не терять надежды и верить, что когда-то прошлое отпустит тебя, Габриэль, и все пройдет. Ты найдешь душевный покой и освободишься.

Дверь закрывается снова. Отступаю и упираюсь спиной в стену, медленно оседая на пол. Почему я только сейчас осознал простую истину? Это не Ливия всегда нуждалась во мне, а я в ней.

С первой встречи она смотрела в будущее и шла вперед, оставляя меня позади. Между нами расстояние в пятнадцать долбаных лет, только я застыл в прошлом и стою на месте. Только я смотрю на их удаляющиеся спины: Сина, Райта, Шема, Ливию. Маму и папу. Только я один живу в том замерзшем времени. Они давно ушли, я один.

Из нас двоих только я слабак, а не Ливия.

Порывы ветра срывают с петель заржавевшие рамы, двери и оставляют хаос. Дождь затапливает пустоту и наполняет ее холодом. Ловлю капли губами, отрешенно улыбаясь свинцовому безразличному небу.

Теперь я знаю, когда умирают люди.

Не от смертельных болезней или тяжелых ранений.

Люди умирают, когда о них забывают.

Сегодня я умер.