Дубовый листок

Глава 9

Не успел я опомниться, пришла новая весна, и опять я отправился в лагерь. Как и в прошлом году, панна Ядвига с матерью провожали меня, стоя на балконе.

— Открывай ранец, Михал! — сказал Вацек, шагавший рядом. — Кому-то из нас панна Ядвига бросает сердце! Кто поймает?

— Я не буду препятствовать, если она бросит тебе. Как ни старайся, насильно милым не будешь.

— Плохо ты знаешь женщин! Они подобны крепостям, которые сдаются тем, кто их штурмует.

— Смотря что за штурм и что за крепость…

В Варшаве было не так спокойно. Приезжавшие оттуда офицеры рассказывали, что рабочие несколько раз устраивали на улицах стычки с полицией. Я пропускал эти вести мимо ушей. Мало ли какие бывают скандалы на улицах!

Однажды, когда после обеда мы отдыхали в шатре, к нам заглянул Высоцкий. Мы повскакивали.

— Отдыхайте, отдыхайте! — сказал он, остановившись у входа. — Я только хотел вам сообщить новость: французы прогнали Бурбонов. — Обвел всех глазами и ушел.

— Молодцы французы! — крикнуло несколько голосов.

А на другой день к Вацеку приехала в гости бельведерская тетка. Привезла ему ворох пакетов и новостей. Вацек не жадничал — всем делился с товарищами.

— Принимайтесь, хлопцы, за торт. На казармах, что у Сольца, недавно появились бумажки с неприличными надписями: «Да здравствует конституция!»… Цесаревич приказал разыскать хулиганов… А Войско собираются отправить в Париж, водворить Бурбонов на место.

Тут наши зашумели:

— Зачем Польше лезть в чужие дела?

— И вовсе не Польше, а России. Мы же ей служим!

— Монарх должен помогать монарху, — наставительно сказал Вацек.

После перерыва на берегу Вислы, где у нас был урок плавания, товарищи так жужжали, что преподаватель Заливский спросил, что случилось. Игнаций объяснил.

— Для поляков это был бы настоящий позор…

А когда мы вернулись в Варшаву, нас погнали встречать главнокомандующего российской армией Дибича. Он проезжал в Берлин для переговоров о походе во Францию вместе с пруссаками, чьи войска уже были стянуты к Рейну.

О посылке нашего Войска в Париж молчали.

Высоцкий говорил мало и редко с нами общался. Закончив занятия, он не ходил по камерам, как бывало, а куда-то спешил. Несколько раз я пытался с ним побеседовать, но он странно отнесся к этому: один раз извинился, говоря, что ему некогда, в другой — сделал вид, что не понял меня. Ну что ж! Я прекратил такие попытки.

Приближалось время окончания школы, а голова была занята панной Ядвигой: уже становилось невозможно откладывать объяснение. Я должен был знать, согласится ли она подождать моего производства хотя бы в подпоручики. Ведь кроме незапятнанной чести я мог предложить ничтожное жалованье подофицера и бедный домик в Ленчице.

Вскоре после возвращения из лагерей мы были предупреждены о явке в бельведер для представления цесаревичу.

Вместе с майором Олендзским и Высоцким отправились туда к шести часам утра. Приемная цесаревича оказалась уже полнехонькой.

Там были польские отставные генералы, штаб- и обер-офицеры гвардейской российской артиллерии и еще какие-то люди. Все стояли в длинной приемной и говорили вполголоса.

Сесть было негде. Мимо то и дело шныряли какие-то военные. Из соседнего кабинета несколько раз выглянул небольшой толстый мужчина, с лицом, как печеное яблоко, и оглядел собравшихся

выцветшими, бессмысленными глазами. Это был граф Курута— правая рука цесаревича. Он славился невозможной придирчивостью и решительно обо всяком пустяке сплетничал Константину,

устраивал дознания и посылал на гауптвахту. Поэтому в Войске существовала традиция скрывать от Куруты все, что возможно, и эту традицию соблюдали даже угодники Константина.

Но вместе с этим все признавали, что Куруту следует терпеть — он единственный, после Иоанны Грудзиньской, способен усмирять разъярившегося шефа.

Применял Курута для этого необычный способ — заводил с цесаревичем разговор на греческом языке.

Снова выглянул Курута и приказал идти в парадные сени. Там нас расставили в шеренгу по чинам.

Впереди оказались российские артиллеристы, за ними наши офицеры и отставные генералы, потом майор Олендзский, Высоцкий и мы. Среди выпускников я занимал пятое место. Вацек был шестым.

— Как себя чувствуешь? — спросил он шепотом.

— Как и все — целиком во власти крючков и пуговиц, — сказал я вслух.

— Тише ты! Вчера мне один человек сказал, что настроение цесаревича можно определить по его костюму.

С недоумением я скосил глаза на Вацека. Иногда он говорил просто глупые вещи.

— Правда! — продолжал Вацек. — Если цесаревич выйдет в холстиновом халате, можно спокойно дышать. Это значит: он встал с правой ноги.

Если в сюртуке с эполетами — глядеть нужно в оба. А уж если в мундире, можешь в оба не глядеть — будет рвать и метать.

Я засмеялся: — А если он будет в мундире и без эполет? Так ведь тоже иногда одеваются.

Вацек задумался, а я фыркнул, да так громко, что майор Олендзский строго на меня поглядел.

— Тебе смешно, — шепнул Вацек, — а мне говорили об этом серьезно.

— Ну, а тебе-то зачем волноваться? Ты здесь свой человек. Это нашему брату нужно быть настороже.

— Что ты! Что ты! Какой же я свой! Не дай боже, что-нибудь ему не понравится… он тогда не смотрит, свой или нет…

Вацек еще раз оглядел пуговицы и смахнул с рукава воображаемую пылинку. Посмотрел на себя и я. Новенький гранатовый мундир с желтыми отворотами и горящими, словно маленькие солнца,

пуговицами сидел на мне безукоризненно.

Так мы стояли с полчаса. Внезапно все замолчали, стенные часы пробили половину восьмого, и в сени вбежал цесаревич в мундире и без эполет! Плотный, с небольшой лысиной, с грязно-пепельными волосами,

нависшими на лоб, одутловатый и курносый. Ну ни на грош в нем не было изящества, ни капельки грации!

— Благодарю, господа, за маневры. Не ожидал, что-бы русские так хорошо учились, — обратился он к российским артиллеристам.

Артиллеристы почтительно наклонили головы.

«Неужели не обиделись?! — подумал я. — Что же, выходит, он считает свой народ дураком?»

Это открытие так удивило меня, что я не слышал, о чем говорил цесаревич с генералами, и приготовился к рапорту, только когда майор Олендзский отчеканивал доклад о прибытии выпускников.

Цесаревич стоял перед Олендзским, заложив правую руку за пазуху и вытянув левую, сжатую в кулак. Граф Курута, следовавший за ним по пятам, встал рядом. Его нижняя губа была противно оттопырена.

Выслушав Олендзского и скользнув глазами по Высоцкому, вытянувшемуся в струнку, цесаревич подошел к первому выпускнику. Наконец дошла очередь и до меня.

— Ваша высокость! — сказал я. — Представляется Михал Бартоломеус Наленч по поводу производства в подофицеры шестого линейного полка!

Константин оглядел меня с головы до ног.

— Где твои усы, подофицер?

«Черт знает, что отвечать в таком случае?» — подумал я.

— Растут, ваша высокость!

Напряженно я ожидал еще какого-нибудь выверта. Не может быть, чтобы он не запомнил меня после того случая…

— Наленч… Это один из древних польских родов?

— Так есть, ваша высокость!

— Вспоминаю, — продолжал цесаревич, не спуская с меня глаз. — Наленчи были рыцарями, которые не боялись даже своих королей.

«Началось! — с тоской подумал я. — Неужели сейчас рухнет мое будущее? Ведь я не стерплю, если он меня оскорбит!»

— Ну, а ты королей боишься?

— Никак нет, ваша высокость.

— Это почему же? — хрипло спросил Константин, поднимая косматые брови.

— Королей положено уважать и любить, ваша высокость!

Больше я не знал что отвечать.

— Правильно! Я тоже так думаю. Но вот глаза у тебя блестят не как пуговицы… Как с дисциплиной у этого потомка буйных рыцарей? — спросил Константин, поворачиваясь к Олендзскому.

— Ни одного замечания, ваша высокость! Прекрасный стрелок, а в лагерях нынче на состязании шесть раз переплыл Вислу в полной амуниции.

Константин повернулся к Вацеку. Наконец-то!

Обойдя всю шеренгу, цесаревич поздравил нас с производством и прибавил:

— Служите отлично и знайте: польские солдаты — лучшие в мире. Но… в армии у меня строго и… жучковато.

Так он всегда говорил вместо жутковато.

Внезапно он повернулся ко мне. Собирался что-то сказать?!

Я весь напрягся, ожидая чего-то ужасного… Но цесаревич отвел взгляд.

— Кстати, господа подофицеры! Не развлекайтесь книгами. Военным читать незачем. А то есть у нас в Войске любители — знают все новости мира, стихи декламируют, а что творится в полку, не имеют представления.

И — поменьше болтать о конституции! Вместо нее — у вас Константин!

Взмахнув кулаком, он подбежал к вешалке, накинул пальто и вышел во двор, где его ожидали дрожки. Курута вприпрыжку помчался вслед…

Вечер я провел у Скавроньских. Перед ужином мы с панной Ядвигой пошли в Саксонский сад. Я все хотел объясниться с ней, но как только собирался произнести слово, не хватало дыхания.

Кончилось тем, что я вывел ее не через ворота, где мы ходили обычно, и сразу не мог понять, где нахожусь. Стоял, как баран, глядя на столбы, украшенные каменными коронами…

— Что с вами, пан Михал? — спросила панна Ядвига. — Вы сегодня какой-то рассеянный. Нам нужно идти в противоположную сторону.

Я отложил объяснение до возвращения из отпуска.

На следующее утро собрался в дорогу. Хотелось проститься с Высоцким. Хотя в последнее время он не обращал на меня внимания, я решил сделать вид, что этого не замечаю. Я ведь любил его.

Дежурный сказал, что подпоручик Высоцкий еще не приходил.

Делать нечего, я пошел прощаться к майору Олендзскому. Тот сидел в кабинете с ворохом бумаг.

— A-а, Наленч! — сказал он, едва я переступил по-

рог, и, что было совсем непривычно Для него, как-то беспомощно улыбнулся.

Приняв прощальный рапорт, он подал мне руку.

— Значит, ты едешь в Ленчицу… Счастливый путь! А я, представь, тоже выпускник… Приготовляю дела для сдачи. Вместо меня назначен генерал Трембицкий. Цесаревич нашел, что я засиделся на одном месте и… размяк…

Ну что ж! Я — человек походный…

Я был ошеломлен.

— Всякое бывает… Я старался понять, в чем же дело… И, кажется, нашел… Этот приказ совпал с переменой судьбы подпоручика Высоцкого. Вчера, вскоре после возвращения из бельведера, он арестован. В чем он виноват, не знаю, но, очевидно, за него должен отвечать и начальник школы. Раз так, чем скорее, тем лучше!

Кивнув мне, майор Олендзский занялся снова бумагами.