Дубовый листок

Глава 50

После полудня, несмотря на жару, около усадьбы Шерета начали собираться черкесы с лошадьми и ишаками. Они вынесли со двора связанные в тюки бурки, папахи и еще какие-то товары, навьючили их на ишаков, а затем вывели и девочек-невольниц. Матери их, братья и сестры стояли в стороне, многие утирали слезы. Девочек посадили на лошадей

Белль стоял тут же, покуривал сигару, наблюдая за погрузкой, а Залагодзский суетливо бегал от ишака к ишаку, проверял, хорошо ли связаны тюки, считал их и девочек. Вид у него был столь же противный, как когда-то в Усть-Лабе во время присяги. С Беллем, на которого он поминутно поглядывал, Залагодзский был сладко любезен и даже подобострастен. Мне стоило большого напряжения скрыть отвращение, когда он подошел ко мне проститься, выражая надежду на скорую встречу.

Лейтенант Иддо, пожелав Беллю и Залагодзскому удачи, отправился в кунацкую. Он изнывал от жары. Лице-

Маринки, стоявшей в стороне, было не по-детски серьезным. Пережитый страх сделал девочку взрослой.

Наконец караван был снаряжен, Шерет и Белль с Залагодзским сели верхом и поехали к спуску. За ними пошли остальные, держа в поводу лошадей и ишаков.

Я окликнул Маринку:

— О чем задумалась?

Она подняла строгие глаза, и вдруг они засияли.

— Если бы не вы, я сейчас уехала бы с ними…

— Мы тоже сегодня поедем, только не на ишаках, а на собственных ногах и прямо за ними.

— За ними?!

— Нам нужно идти в ту же сторону. Возьми-ка кувшин и ступай к реке. Последи, куда повернут. Да не забудь надеть чувяки. Нам придется идти лесом, а там знаешь какие колючки! Потом возвращайся и жди меня у коновязи.

Я отправился в кунацкую, где застал лейтенанта Иддо, растянувшегося на диване. Вид у него был сонный, он отмахивался от мух.

— Чем мы займемся? — спросил я.

— Ложитесь отдыхать. Мыслимо ли работать в такую жару!

— Я днем никогда не сплю.

— Ну, если вы такой неугомонный, пойдите во двор и запакуйте геологические образцы. Они в ящике, под навесом. Гвозди и молоток тоже там. Эти проклятые мухи сводят меня с ума. Прикройте, пожалуйста, ставни и дверь.

Нечего и говорить, с какой охотой я их прикрывал. Гвозди я нашел рассыпанными в ящике среди образцов, и пока их выбирал, голову мою просверлила еще одна золотая идея. Я засунул несколько разных гвоздей в газыри[129], добросовестно забил ящик, а молоток спрятал под черкеску, да и пошел со двора. В воротах столкнулся с Мариной, притащившей воду.

— Они свернули налево, вдоль первого протока, — шепнула она.

— Чудно! Теперь отправляйся к реке, сядь где-нибудь подальше и жди. Я скоро приду.

И я пошел вверх по склону, туда, где красовалась беллевская пушка.

Тропинка была широкая и удобная. Минуты через две я стоял наверху, оглядывая окрестные ущелья со столетними дубами и чинарами и горы, поросшие густой травой. Тут и там вились тропы. Вправо темнела Свинцовая гора — предмет вожделения лейтенанта Иддо, а влево, где тащилась арба, груженная сеном, поднималась огромная вершина, к которой стремился я, — гора Нако. Наслаждаться созерцанием было некогда. Я наклонился к пушке. Этот рыжий торгаш Белль и здесь смошенничал, подсунув черкесам сильно подержанный фальконет[130]. Что могло сделать такое тщедушное орудие против российских единорогов! Глупые вы, господа черкесы! Чуть не на руках носите Белля, а он вас обманывает. Я вытащил гвозди и начал примерять их к отверстию казенной части[131] фальконета. Один коренастый и достаточно длинный гвоздь с широкой шляпкой пришелся впору. Я вогнал его в канал и заклепал.

«Теперь это орудие никому не принесет вреда. Пусть Шерет постреляет!»

На душе у меня сделалось залихватски весело. Поклонившись Свинцовой горе в пояс и сказав: «Будь здорова, старуха!», я начал спускаться.

Молоток я положил подле ящика с образцами, а небольшой острый топорик взял себе на память и гуляющим шагом, насвистывая, пошел вниз к Адегою.

Марина сидела в кустах за версту от аула. Молча мы зашагали вдоль реки, не чувствуя зноя. Несколько раз останавливались и напряженно смотрели назад — не окажется ли случайных свидетелей. И вот наконец подошли к первому протоку. Он врывался в Адегой из узкого скалистого ущелья, в верховьях которого стеной поднимался лес. Стояла мертвая тишина. Только кое-где, в излучинах, невнятно звенел поток, сильно обмелевший от зноя. Нам пришлось перейти его не один раз, тропа то и дело упиралась в отвесные скалы. В самых верховьях поток разделился надвое, но было еще далеко до заката, и мы без труда отыскали тропу и углубились в лес. Там было темно, как вечером, на идти легко. Очевидно, этой дорогой черкесы ездили часто.

Пробравшись сквозь лес, мы попали на склон, покрытый густым кустарником, а саженей через сорок оказались

на краю кукурузного поля. Впереди виднелся аул. Этого я не предвидел. Хотел тотчас вернуться в кустарник и потянул за собой Марину, но оказалось поздно.

По полю бродила черкешенка. Она заметила нас, вскрикнула, всплеснула руками и… бросилась к Марине.

— Марыня, Марыня! — приговаривала она, обнимая мою спутницу.

— Гатиче, Гатиче!

Они залопотали по-черкесски, а я стоял как дурак, не понимая, что все это значит. Но вот Марина опомнилась, обе девочки взяли меня за руки и потащили в самую гущу кукурузы. Там мы все уселись.

Я изнывал от жажды, у Марины тоже были совсем сухие губы. Она попросила Гатиче принести воды, и та сейчас же убежала.

— Она не выдаст нас? — спросил я.

Марина уверенно покачала головой:

— Это моя подруга.

Гатиче быстро вернулась с кислым молоком и пшенной пастой.

— Расскажи же, в чем дело, — сказал я Марине. — Уж не думаешь ли ты остаться в этом ауле? И что это за Гатиче, которую ты так обожаешь?

Гатиче решила объясниться сама. Она несколько раз тыкала себя и Марину в грудь, смотрела на меня и повторяла:

— Марыня — Гатиче — кунак[78]. Карош. Кунак, кунак — Марыня и Гатиче. Все ошень карош! Твоя тоже кунак!

Оказалось, идти дальше нельзя. Оказалось, встреча с Гатиче — наше счастье. Шерет и рыжий Белль остановились в этом ауле, чтобы дождаться темноты. Они боялись спускаться к морю засветло, их могли заметить русские. Я спросил Гатиче, нет ли здесь другой тропы к морю, и она отвечала — есть, только для пеших и очень плохая. Но лучше идти по ней, потому что там редко ходят, и лучше всего идти ночью.

Делать было нечего. Гатиче предложила нам отдыхать и пообещала проводить, когда Шерет и европейцы покинут аул, а затем ушла по своим делам.

Мы с Мариной растянулись среди кукурузы.

— Откуда, Марина, ты знаешь Гатиче?

— Она раньше жила в нашем ауле — Ахони. Когда черкесы нас туда привезли, Гатиче старалась нам помочь, потихоньку носила лепешки, груши, яблоки и даже подарила чувяки, учила меня говорить по-черкесски. Потом ее семья перешла жить в этот аул. Два года я ее не видела. Теперь Гатиче скоро выйдет замуж за русского, который— ясырь и отдан ее родителям. Я сказала Гатиче, что вы мой жених. Она рада.

— Правильно сделала. Пока мы среди черкесов — ты моя Геленджик.

— А потом нет? — разочарованно спросила Марина.

— Конечно. А тебе хочется выйти замуж? Ты же еще девочка.

— Я хочу всегда быть с вами. Я согласна для вас делать самую тяжелую работу! Мне с вами так хорошо. Лучше, чем было с мамой.

— Спасибо, Маринка. Но когда ты вернешься домой, постарайся скорее забыть меня, чтобы потом не очень жалеть. Ведь я должен воевать, меня каждый день могут убить.

— Никогда не забуду вас! — шепнула она.

Я промолчал. Что я мог ей сказать? Я только посмотрел на нее и не узнал: до чего она стала хороша, несмотря на свой нищий вид и худобу! Недаром ее так стремились купить для гарема. Но неужели она влюбилась в меня? Это, конечно, не любовь, а благодарность. Стосковалась в плену, бедняжка. А если любовь? Первая — самая чистая и восторженная… Все равно, эта любовь мне не нужна. Я никого любить не могу. Я даже не мечтаю о любви. Счастье, которое я испытал с Ядвигой, неповторимо.

А Марина села так близко, что я чувствовал ее дыхание.

— Если бы вы знали, какой вы красивый. И как хорошо от вас пахнет цветами!

— Это тебе кажется, Марина. И я не так уж красив. Просто нарядный.

— Нет, красивый!

Она порывисто меня обняла и, заглядывая в глаза, прошептала:

— Можно вас поцеловать один раз?

— Ну поцелуй.

Она прильнула к моим губам, и я слушал сам себя. Это было приятно, но совсем не похоже на то, что я испытал в костеле Босых Кармелитов…

Я осторожно оторвал от себя Марину, поцеловал ее в лоб.

— Как хорошо! — Марина вздохнула, а я заговорил о предстоящей дороге.

Скоро появилась Гатиче. Пора было трогаться в путь.

Полная луна взбиралась на небосклон, когда мы дошли до спуска в ущелье. Оно было загромождено, и мы с Маринкой только и прыгали с камня на камень.

На рассвете мы были уже далеко за горами. Перед нами открылась необъятная морская гладь. Далеко на берегу, как муравьи, копошились солдаты, возводя укрепление.

Мы шли вдоль неизвестной речонки. Она вела пас прямо на мыс Дооб. Берега ее были болотисты и поросли густым камышом. На ноге у Марины развязалась повязка и мешала идти. Пришлось перебинтовывать. Пока она этим занималась, я заметил, что прямо на нас от реки движется куст. Я знал уже эти уловки. За таким кустом обязательно должен ползти человек. Но кто? Черкес или русский пластун?[79]

— Бежим, Марина!

Взявшись за руки, мы побежали. Навстречу нам двинулся еще один куст. Из-под него вылез человек в папахе и, прицелившись, крикнул:

— Руки вверх!

Узнав пластуна, я облегченно вздохнул и с удовольствием выполнил его команду.

— Беглец, что ли? — спросил он, подходя к нам.

— Беглец.

— А девка?

— Тоже беглянка. Вместе мы…

— Ну, айда в караул!

Нас догнал еще один пластун, и мы весело зашагали.

С поста, под конвоем, нас повели к самому Вельяминову. Генерал вышел из палатки, оглядел меня с головы до ног:

— Кто такой?

— Унтер Навагинского полка Наленч.

— Наленч? А, помню. Это про тебя рассказывал армянский монах?

— Так точно.

— Быстро ты, дражайший, нагостился у черкесов. — Вельяминов послал за полковником Полтининым.

— А это что за девица? — спросил он, указав на

Марину.

Я рассказал и о ней.

— Молодец. Сразу видно казачку, — похвалил Вельяминов. — Ну, скоро пойдешь в свой Прочный Окоп.

Полковник Полтинин обнял меня и расцеловал.

— Очень рад, что ты сам вернулся.

Расспросил меня Вельяминов о житье у черкесов, и я сообщил ему о Шерете, Иддо и Белле.

— Ах, Белль опять здесь… Турецкие кочермы пристают в Пшадском ущелье? Это очень полезные сведения.

— Ну и джигит! — раздался знакомый голос, и штабс-капитан Воробьев тоже обнял меня. — Вот не ждал и не гадал, что увижу тебя так скоро! А солдаты все уши из-за тебя прожужжали: «У Наленча родителев нет, кто его выкупать будет, как не рота! На чужой стороне паренек!» И собрали, понимаешь ли, двести рублей, да полковник своих добавил, и… — тут Воробьев наклонился и прошептал: — И Вельяминов сотню прислал.

— Прощайте, дядя! — сказала Марина, о которой я совсем забыл. — За мной уже пришли.

— Ну, прощай. Буду в Прочном Окопе, приду в гости. Бабушке привет.

Конвойные окружили ее. Она улыбнулась и пошла. На повороте помахала мне рукой.

Я отправился к своему взводу вместе со штабс-капитаном Воробьевым. Дойти не удалось. Навстречу спешили солдаты, подхватили меня, начали подбрасывать.

— Здравия желаем нашему унтеру! — кричали они. — Ура господину Наленчу!

Я и не подозревал, сколько у меня оказалось друзей.

— Спасибо, братцы, что хотели меня выкупить, — сказал я, когда мне наконец дали возможность коснуться земли. — Очень рад, что ваши деньги не понадобились. Теперь вы получите их обратно.

Но солдаты подняли шум: денег обратно не надо. Пусть пойдут на выкуп кого-нибудь другого — тоже сироты, как Наленч. И велели артельщику доложить о своем решении ротному командиру.

Александровское укрепление[132] уже достраивалось, в скором времени отряд должен был идти в Анапу, а оттуда на зимние квартиры. Я быстро принялся за обычную работу.

Через несколько дней после возвращения меня вызвали к генералу Вельяминову. Он сидел на барабане возле палатки, окруженный свитой, а перед ним, на корточках, два черкеса. В одном я узнал Шерета.

Они привезли Вельяминову письмо-ультиматум, на которое подстрекал их Белль. Вельяминов слушал переводчика, и, как всегда, его глаза не выражали ни гнева, ни радости.

— Скажи ему, — обратился он к переводчику, — Россия не изменит свое решение и будет строить еще много укреплений. Черкесам я советую жить с нами в дружбе и не слушать агентов, которые мутят им головы. Если кто-нибудь приведет к нам рыжего купца, получит три тысячи рублей серебром.

Шерет выслушал переводчика. Глаза его вспыхнули гневом и презрением. С достоинством он отвечал:

— Мы посланы шапсугским народом и ответ генерала-плижера передадим в точности. Если бы генерал-плижер приехал в гости к Шерету, а посол английского короля или сам султан предложил выдать генерала за двадцать тысяч золотом, Шерет этого не сделал бы. Каждый гость для шапсуга — особа, посланная богом. Пусть будет стыдно генералу-плижеру за такое предложение!

Вельяминов выслушал это спокойно и сказал переводчику:

— Скажи ему, что гости бывают добрые и недобрые. Пора шапсугам в этом начать разбираться.

Вельяминов встал с барабана и приказал мне идти угощать Шерета и его спутника.

— Да угощай получше, а не так, как он тебя потчевал за работу.

Только тут и Шерет обратил на меня внимание. На лице его не отразилось ровно ничего. Может быть, потому, что выражать удивление у черкесов считается предосудительным?

Я поклонился ему и пригласил следовать в палатку, где было приготовлено угощение для послов.

Пока шапсуги ели, я оставался с ними. Шерет изредка на меня поглядывал, но держался с достоинством.

Прощаясь, я попросил переводчика сказать Шерету:

— Польский и черкесский народы имеют много общего: они храбры, благородны и одинаково бедны. Но я не захотел оставаться с вами, потому что увидел, что Англия и Порта думают вовсе не о вас, а о богатствах вашей земли и торгуют вашими девочками как скотом. Когда твой народ поймет все, как я, он прогонит Белля и его товарищей.

Шерет криво усмехнулся и ничего не ответил…

…Наконец я увидел Бестужева. Весну он провел в Закавказье и только недавно вернулся в отряд. На нем была офицерская форма. Я так обрадовался, словно произвели меня. Но Бестужев грустно усмехнулся:

— Этого я достиг ценой разбоя. Слышал, ты был в плену. Признаюсь, удивлен, что…

— …возвратился? — докончил я. — Думали, сам туда бежал?

Бестужев кивнул.

— Говорят, черкесы встречают поляков с приветом… Кроме того, ты сам мне когда-то сказал…

— К черкесам я не убегал. Когда-то, правда, об этом думал. И в плену были минуты, когда я решил было остаться…

— Что же помешало?

— Судьба. Послала возможность убедиться в том, что это не принесло бы никакой пользы отчизне. Не хочу помогать иностранцам загребать богатства Черкесии и торговать людьми.

— Как же теперь ты относишься к России?

— Как и до плена… Из двух зол выбирают меньшее. Я выбрал славянское зло. Но если бы вы знали, как я не хочу воевать! И никто, я уверен, не хочет.

— Знаешь, Миша, я об этом думаю все чаще и чаще. Отчего бы в горах не процветать мирной культуре? Горцы — хороший, благородный народ. Если бы они отказались от своих предрассудков и сделались нашими братьями! Не могу, понимаешь, больше не в силах их убивать. Но как уйти в отставку? Если бы получить рану! Но я опять о себе… Дай же тебя поцелую, мой славянский, а не турецкий или английский поляк. Идем по этому случаю выпьем. У меня есть славный чихирь![80]