Дубовый листок

Глава 63

Тысяча восемьсот сороковая зима выдалась затяжная. Природа словно старалась наверстать прошлогодний промах. Снег валил с ноября, и даже в феврале, когда обычно на Кубани пахали, бушевали метели. В Ставрополь в эту зиму никто не попал, почта ходила раз в месяц, Ивановку занесло снегом до крыш, и опять мы по утрам откапывались.

Я сидел в бестужевской избушке и под завывание ветра тосковал обо всех милых сердцу. Они сверкнули в моей жизни, как метеоры. Иногда меня охватывало такое отчаяние, что я призывал смерть. Зачем судьба отнимала мои немногие радости!

В самом конце февраля нас вызвал ротный и предупредил:

— Седьмого числа форт Лазарев пал. Остальные укрепления — под жестокой угрозой. Взять десятидневный запас провианта. Через двадцать четыре часа выступаем на Бугаз для подкрепления черноморских гарнизонов.

Двадцать восьмого февраля ранним утром мы отправились на Темрюк. Ветер бил в лицо. Все тропы замело. Пехота выбивалась из сил. Послали вперед конницу.

Я ехал верхом и не знаю, было ли это лучше. Ноги у меня так мерзли, что я чуть не выл. Поминутно соскакивал и бежал рядом с лошадью.

Как ни трудно, а за день мы прошли положенные двадцать семь верст и заночевали на Петровском посту. Казарм там было мало, и большая часть людей разместилась в сараях и конюшнях. Хорошо еще — на посту были дрова, и вскоре на кострах забурлил кипяток. Все отогрелись, повеселели и даже запели.

Снег валил всю ночь и продолжал валить утром. Мы еле откопались. В пути одолевала метель. Два солдата моего взвода, обессилев, упали. Ничем не могли их принудить встать. Пришлось отнести и положить в сани с провиантом. Там они навсегда и заснули.

Часа в три пополудни метель унялась, зато приударил мороз. Промокшие от снега шинели сделались панцирями.

Замерзли, братцы? — спросил полковник Хлюпин, обгоняя наш батальон.

— Потерпим! На ночлеге обогреемся! — дружно отвечали солдаты.

Кое-как добрались до Андреевского поста. Мечты о теплом ночлеге разлетелись прахом: на посту не оказалось ни сараев, ни дров. Ротный побежал к командиру и вернулся совсем расстроенный. Он предложил было ночной марш, лишь бы промокшие, продрогшие и голодные солдаты не ночевали под открытым небом.

— Да вы что, батюшка? — изумился полковник Хлюпин. — Неужели я враг своим солдатам? Здесь они хоть у стенки, под ветром расположатся, а идти ночью по заметенной дороге — поголовная смерть!

С севера надвигалась снежная пелена. Полковник Хлюпин ходил по биваку, подбадривал солдат. Нос у него был синий, усы обледенели, голос сипел.

— Так ли бывает еще, братцы, — говорил он. — Помните, в прошлом году шлепали до Абина по пояс в ледяной воде… То, наверное, было похуже…

— Сознаем, ваше высокоблагородие…

У солдат тоже были синие и фиолетовые лица.

Проходя по биваку, я набрел на кучку тенгинцев, воздвигавших из снега вал. Снег был мягкий, мокрый и хорошо прилипал. Мне понравилась эта затея, и я спросил, кто их надоумил.

— Архип Осипов. Он у нас на всякие выдумки горазд.

Архип Осипов! Я помнил его еще по Туапсе, где он спасал утопавших. Наверное он получил тогда медаль. Я подошел и спросил его об этом.

— Никак нет. Дали мне рубль сорок копеек серебром. А на что она, медаль? Не для медали старался я, а живые души спасал.

Мы поговорили с ним. Он рассказал, что в молодости был в бегах, и его провели сквозь шпицрутены. На родине у него, в Липовецком повете, еще есть мать, крепостная помещика графа Стратонского. А сейчас Архип отправляется в числе тридцати на подкрепление гарнизона Михайловского укрепления на Вулане.

— Замерз ты в пути, — сказал я, глядя на его посиневшее лицо.

— Замерз было, да отогрелся… — и Архип загадочно улыбнулся.

Какой-то умиротворяющей тишиной веяло от этого солдата.

— Чем же ты отогрелся?

— Думкой, ваше благородие… Вспомнил, как нас сейчас в фортах ожидают, так и кровь в жилах быстрей потекла…

Я посоветовал и своим солдатам перенять пример у товарищей— построить, пока совсем не стемнело, снежную стену и твердо решил ночевать с ними. Но утром я проснулся в казарме. Вскочил, как ужаленный. Товарищи засмеялись:

— Ты и не слышал, как солдаты тебя принесли. Командир начал проверять офицеров, хвать — Наленча нет. Туда-сюда, ищут, а твой Иван прямо к ротному: «Их благородие ни в какую не хотят спать в казарме. На снег легли и там дремлют!» Вот и было приказано тебя доставить.

Казарма была битком набита обмороженными. Стягивали с них сапоги, растирали ноги и руки. У меня и еще кой у кого нашлась водка, и мы пустили ее на растирание. У нескольких человек заболела грудь.

Голодные и холодные, мы покинули Андреевский пост. Надо было до сумерек достигнуть Темрюка. Снег опять валил что есть мочи.

Только в Темрюке мы отогрелись и высушились. Обоз и часть отряда где-то застряли, и Хлюпин приказал их дождаться. Обоз притащился ночью; на подводах друг на дружке лежали обмороженные и обессилевшие солдаты. Фельдшера сбились с ног. Сорок человек мы оставили в Темрюке на время, а пятьдесят два навеки.

Только на седьмые сутки достигли Бугаза. Началась амбаркация тех, кто отправлялся на усиление гарнизонов, а мы с порожними санями пошли обратно. Метель, слава богу, затихла. Не успели вернуться в Ивановскую — новый приказ: на Абин! Опять переправлялись через Аушедз и Тлахофиж. Воды там было по пояс, а где и по грудь. А на Кунипсе нас ожидал ад: со страшной силой, ударяясь друг о друга, по реке мчались огромные дубовые колоды с заостренными концами. Это приготовили нам шапсуги.

Начальство стояло в замешательстве.

Выбежал какой-то фейерверкер[94].

— Кто за мной! Давайте, братцы, поймаем рыбешку, да оседлаем во славу отечества!

Он бросился в Кунипс, стараясь схватить колоду. За ним прыгнул другой, третий. Тянули колоды к берегу

и связывали. Кто-то заметил вблизи черкесские плетни — мигом сорвали, настелили на импровизированный мост, и люди перешли Кунипс! Лошади переправлялись вплавь, а зарядные ящики волокли по дну. Шапсуги дали огонь, но было поздно. То-то они разозлились! «Вот если бы всегда можно было превращать злобу врага в добро, как получилось с черкесскими колодами!» — думал я.

Из-за этой возни только в густые сумерки мы приблизились к Абинскому укреплению и разбудили зловещую тишину барабанным боем и песней. Радость гарнизона была неописуемой. Те, кому по долгу службы пришлось зайти в укрепление, переходили из объятий в объятия. Истосковавшиеся солдаты не знали где нас посадить и как обогреть. Я был в числе таких гостей.

Аблов раскрыл было объятья, но я ему сообщил, что мне поручено его арестовать и вывести из укрепления.

Никто из свидетелей его ареста ни вздохом, ни жестом, ни взглядом не выразил сожаления. Даже девка Ефимия отвела взгляд от возлюбленного. Офицеры Бжозовский и Карпович прямо-таки засияли, когда я сообщил, что Аб-лова будут судить в Ставрополе за преступное поведение.

Абинское укрепление было в самом плачевном состоянии: валы развалились, во рву стояла вода, в казармах все цвело от сырости. Опять иссякли дрова, а в лазарете на койках лежали по два цынготных. Наш отряд починил валы, заготовил топливо, оставил роту для усиления гарнизона и вернулся на Кубань.

На привале под Кунипсом наша рота стояла на карауле. Перед цепью вдруг замаячил белой тряпкой шапсуг. Мы помахали ему.

Он бросился к нам опрометью, крича:

— Свой, братцы, я свой! — и чуть не сшиб с ног часового.

Велика была моя радость, когда я узнал в беглеце Станислава Подляса. Он был страшно худ и измучен, в рваной черкеске, надетой на голое тело. Пока мы вели его к командиру. Подляс рассказал, что, убежав от абловских издевательств, он не нашел радостей и у шапсугов, и все поджидал, когда придет наш отряд, чтобы вернуться к своим.

— Знаю, что должен быть наказан за бегство. Наказание охотно приму, только бы не угодить опять к Аблову.

— К Аблову ты наверняка не угодишь, — утешил я его. — Но, вероятно, до Ольгинского тет-де-пона тебе будет с ним по пути. Мы провожаем его на суд.

— Тогда все нипочем!

Из Ольгинской Подляса отправили в екатеринодарский карантин. Потом он должен был предстать перед военным судом. Опять я бросился к Воробьеву.

Он посоветовал написать ротному подробный рапорт и не забыть упомянуть про унтера, который видел раны Подляса.

Я написал рапорт, прибыл в Ивановку, но когда выходил от ротного, почувствовал страшный озноб и головную боль. Ночь провел из рук вон плохо, а утром приказали срочно выступить в Ольгинскую, которой грозила опасность. До Ольгинской я добрался, но оттуда попал в госпиталь.

Впоследствии я узнал, что только сто двадцать «железных тенгинцев» отправились выручать тет-де-пон. Все остальные свалились одновременно со мной. Эти сто двадцать, за отсутствием здоровых офицеров, отправились на выручку под командой старого унтера. Полковник Хлюпин просил начальство дать тенгинцам отдых, но получил ответ: «По теперешним обстоятельствам нельзя».

Многие товарищи после этого страшного похода умерли или превратились в инвалидов. Я висел между жизнью и смертью, и жизнь опять победила. Когда желтый, как лимон, я явился к командиру, он поздравил меня с переводом в резерв. В каждой роте у нас осталось по тридцать-сорок солдат, а в госпитале лежало больше восьмисот. Вот во что превратился славный Тенгинский полк за зиму 1840 года.

Но мы не напрасно потратили силы в Абине: в два часа ночи, в конце марта, на укрепление набросилось двенадцать тысяч шапсугов, и гарнизон выдержал штурм. Он имел благодаря нам провиант, дополнительные силы, исправные валы и… люди были избавлены от майора Аблова. Когда порок наказывают публично, возрастает вера в справедливость, а это сознание — великая сила!

Пока я болел, все наши укрепления на берегу Черного моря, кроме Геленджикского, были сметены горцами. Из гарнизонов остались в живых лишь отдельные люди. В нашем полку много рассказывали о гибели Михайловского укрепления на Вулане, в гарнизоне которого были наши тенгинцы. Когда почти весь гарнизон был перебит и надежды на помощь не оставалось, рядовой Архип Осипов взорвал пороховой погреб, чем причинил страшный урон неприятелю. Об его героической смерти доложили императору. Было высочайше повелено ежедневно при проверке роты, где числился Архип Осипов, вызывать его первым по списку, а фланговому отвечать «Погиб во славу русского оружия двадцать восьмого февраля 1841 года». И так как Архип Осипов начал вечно числиться налицо, ему выделялось все солдатское довольствие. Рота отдавала его самому бедному солдату. Где-то на Украине разыскали и старушку мать Архипа и дали ей хорошую пенсию за сына, который послужил ей только своей смертью!

Отправиться в резерв я не успел. Меня скрючил такой ревматизм, что я утратил способность самостоятельно двигаться и снова угодил в госпиталь.

Лекарь сказал:

— Вот что, батенька мой… Сейчас я вас немного подправлю, чтобы вы могли хоть кой-как передвигаться, а потом немедленно в Пятигорск! Если серные ванны не помогут, останетесь таким на всю жизнь.