Дубовый листок

Глава 33

Рано утром на четвертый день рождества голубоглазый унтер Худобашев явился к нам и предложил следовать к Тифлисским воротам, где собирается оказия на Прочный Окоп. Мы накинули шинели и зашагали по улице, которая вскоре уперлась в высокие каменные ворота. Там стояло несколько сотен возов, а вокруг толпились конные и пешие.

— Дорога нам, братцы, около двухсот верст, — сообщил Худобашев. — Если все будет благополучно, в аккурат к новому году прибудем к месту.

Может быть, настоящей ласки и не было у этого унтера, а говорил он с нами так по привычке, но я совершенно раскис от слова «братцы».

— Кто знает, — сказал я Тадеушу, — может быть, этот «погибельный» не так уж и страшен…

В полдень ударила крепостная пушка, и все около Тифлисских ворот пришло в движение. Двести шестьдесят саней, груженных ячменем, мукой, солью и строительными материалами, окруженные по бокам пехотой, с конными казаками впереди и сзади, двинулись в путь.

Время от времени обоз останавливался, чтобы подтянулись отставшие, и тогда солдаты сбивались в кучи, закуривали, балагурили. И меня и Тадеуша удивляло отсутствие в отряде той железной дисциплины,

что царила у нас на Саксонском плацу. Пуговицы у многих солдат не были начищены, а вместо бескозырок большинство носило косматые бараньи шапки, как у казаков. И многие офицеры были в таких шапках.

Сколько пришлось бы здесь похлопотать цесаревичу! Гауптвахта, вероятно, ломилась бы от наказанных.

На одной из стоянок к нам подошел унтер Худобашев и сказал Тадеушу, чтобы он лез в сани.

Тадеуш удивленно посмотрел на него, а потом на меня. Худобашев меж тем снял с соседних саней черную бурку и подал Тадеушу:

— Садись, говорю, в сани. На мешках с ячменем будет удобно, а буркой закроешься.

— Дзенкуйе, — тихо ответил Тадеуш, приложив руку к груди, и, стараясь не задеть больную ногу, неловко полез в сани.

Худобашев махнул рукой и объяснил:

— Благодарить не за что. Я под расписку вас принял и сдать должен в полк в полной исправности. А этот паренек, гляжу, все прихрамывает и уж больно слабым выглядит. Издали я на него смотрел и подумал: ветер чуть сильнее дохнет и свалит. Ясно? — Худобашев улыбнулся и ушел в цепь.

— Хороший хлопец… Видно, и среди москалей немало добрых людей, — сказал Тадеуш и вдруг рассмеялся.

— Чего ты?

— Вспомнил, как ты кричал на губернатора и так страшно смеялся!

— Да, то был гусь! Вывел меня из равновесия. По глазам увидел, что ты наполеонщик, а я бельведерщик.

— А как ты думаешь, этот унтер от доброго сердца меня сюда посадил или из страха ответственности? — спросил Тадеуш, получше закутываясь в бурку.

— Но это ведь все равно — дорогой разума или чувства он добрел до человечности. Важно, что добрел.

Не один раз в пути этот невзрачный унтерок подходил спросить, хорошо ли сидеть Тадеушу, сказал, что в Прочном Окопе есть замечательный лекарь Майер, который вылечит ему ногу, а на привалах заботился, чтобы нас не забыли накормить. Меня он назвал молодцом.

— Мы с тобой, браток, худы, как щепки, но все равно живучи!

Тридцать первого декабря на горизонте показался поселок, а за ним валы Прочного Окопа, увенчанные часто-колом.

— Зачем это на частоколе горшки понавешены?

— спросил Тадеуш, когда мы подошли поближе.

— То не горшки, — поправил солдат, шагавший рядом. Черкесские головы то. На страх врагу. Пущай помнит, что русских забижать не след. А то они то и дело нападают на наши станицы, воруют не токмо что скот, а и баб, и ребят. Не хотят покориться нашему государю. Вот его высокоблагородие полковник Засс и приказал их этак постращать. Азиаты! Добрых слов не понимают.

Мы прошли через небольшой поселок, именуемый

Форштадтом, и спустились в ложбину, где раздавался исступленный визг и лай.

Ишь, расходились псы, — сказал тот же солдат, указывая на огорожу, возвышавшуюся недалеко от дороги. Наверное, полковник Засс давно на охоту не выезжает. Вот и соскучились.

Обоз въехал в крепость и остановился около фуражного склада для разгрузки. Мы с любопытством озирались. Здесь был целый городок — солдатские домики, конюшни, склады и кухня, дышавшая запахом щей. А в стороне стоял небольшой каменный дом и около него даже сад.

Худобашев сказал, что сотня подвод пойдет завтра с нами в Усть-Лабу, где стоит Навагинский полк, а сегодня объявлена дневка. В казармах полным-полно, а поэтому меня и Тадеуша устроят на ночлег в Форштадте. Посоветовал, пока идет разгрузка, поглядеть на Кубань, которую хорошо видно с обрыва, что за каменным домом.

Обрыв был очень высок и крут. Внизу сверкали излучины широкой реки, за ней тянулась равнина, местами покрытая лесом. Снега почти не было, а на обрыве кое-где даже пробивалась травка. Погода была совсем весенняя. На горизонте рассеивались облака, открывая темную горную цепь, а за ней ослепительно белую.

— Вот это и есть, наверное, Большой Кавказский хребет…

— Никогда не бывал в горах, — со вздохом сказал Тадеуш.

Лицо у него фиолетово-серое, а глаза блестят. Он нагибается и что-то срывает.

— Какая прелесть! Михал, смотри, в январе — фиалка!

Он с нежностью нюхает ее и протягивает мне. У фиалки тонкий-тонкий, едва уловимый запах. И мне жалко, зачем

он сорвал ее.

— И на чужбине пахнут цветы, — говорю я, возвращая ему фиалку.

— С тех пор как попал в плен, я все время просил у пана бога послать мне скорую смерть, а сейчас, Михал, вдруг захотелось жить.

Тадеуш долго нюхал фиалку, закрыв глаза. Вдруг фиалка выпала из его рук, он схватился за грудь и закашлял. Платок, который Тадеуш приложил к губам, покраснел.

— Гружьлица? — спрашивает Тадеуш, растерянно глядя то на меня, то на платок, — Михал! Неужели то гружьлица? Но я хочу жить!

— Полно, Тадеуш! Откуда гружьлица? утешаю я, а сам понимаю, почему у него восковое лицо, а временами такой лихорадочный румянец. Но я продолжаю его утешать.

— При гружьлице, Тадеуш, кровь из горла идет потоком, а это пустяковое пятнышко. Наверное, ты сильно кашлянул и повредил горло.

Тадеуш плюет еще и еще. Слюна чуть розовата.

— Вот видишь? Уже ничего нет.

— Дай боже!

Я стараюсь отвлечь его. Показываю на Кубань.

— Наверное, там и живут черкесы. Весной отправимся в поход. Увидим Черное море. Я никогда не видел моря. А ты?

Худобашев окликает нас. Можно теперь идти в лазарет, а потом на квартиру.

Лекарь Майер сначала мне не понравился. Маленький, худой, некрасивый. Хромает. Посмотрел ногу Тадеуша, по мазал чем-то, приказал фельдшеру перевязать и дать Тадеушу мази про запас.

Потом приказал Тадеушу раздеться. Долго слушал, ощупывал и выстукивал.

— Давно кашляете? — спросил по-польски.

— С прошлой осени. Сегодня кашлял кровью.

— Ничего… Пройдет! — и лекарь обратился ко мне.

А вы на что жалуетесь?

— На неволю. — Ишь какой! — он внимательно посмотрел на меня

колючими глазами. — Вот вас и прислали лечиться сюда от этой болезни.

— А чем лечат? — спросил я дерзко.

— Черкесами! Черкес, это что значит? — Головорез. Понятно?

От лекаря Майера мы ушли в Форштадт. Худобашев устроил нас у вдовы казачки Руденко. Она жила со старой матерью и девочкой лет десяти — Маринкой. Эта Маринка почему-то сразу воспылала симпатией к Тадеушу. Не успели мы расположиться, как она всучила ему огромнейшую морковку. Тадеуш растрогался, начал с ней говорить, перемешивая польскую речь, русскими словами. Маринка вряд ли все поняла, но имела довольный вид. В избе было тепло, и Тадеуш опять раскраснелся. Потом пришел Худобашев и сказал, что нас желает видеть полковник Засс. Пришлось идти.

Мы застали Засса в компании офицеров и двух черкесов около каменного дома. Развлекались стрельбой в шапку, прикрепленную к стволу дерева. Засс уверял, что пули его слушаются и возвращаются к стрелкам по его приказу. Он сделал несколько выстрелов и каждый раз находил пули у собственных ног. Стрелял и один из черкесов и поверил в могущество полковника. Другой же черкес, удивительно красивой наружности, только улыбался и покачивал головой.

Мы с Тадеушем открыли секрет полковника: пули каждый раз подбрасывал к ногам стрелков молодой хорунжий.

— Я все могу сделать! — сказал Засс, обняв обоих черкесов. — Потому и предлагаю дружить с русскими, а не ссориться. Ведь стоит мне приказать, и все ваши пули полетят в вас самих.

У Засса багровое лицо, изборожденное несколькими шрамами, глаза красные, как у кролика, большой нос с горбинкой и длинные усы, один темный, а другой совершенно седой.

Удивительно свирепый и нерасполагающий полковник. Но вот он улыбнулся и перестал быть страшным. Радушно пожал нам руки:

— Слышал, вы здесь проездом в Навагинский полк. Значит, будете со мной в походах. Вот и решил познакомиться с вами.

Становилось темновато, и Засс пригласил всех в дом. Там он начал показывать черкесам фокусы с картами и, кажется, ошеломил обоих. Наконец и это полковнику надоело. Он приказал подавать ужин.

Красавец черкес оказался рядом со мной. Он прилично объяснялся по-российски, и я спросил, как его звать. С гордостью он назвался темиргоевским князем Джембулатом Болотоковым — сыном луны и солнца. Его воспитали горские армяне — черкесо-гаи. На вопрос, понравились ли ему чудеса полковника Засса, Джембулат сказал:

— Полковник Засс — умный человек, много учился. Джембулат, конечно, такой грамота нет. Полковник хочет, чтобы кунаков угощать хорошо, чтобы кунак был сытый и много смеялся. Зачем не смеяться? Это весело, если пуля как будто сам без ружья летит! Но думать, что джины[62]пули носят, будет только совсем глюпый черкес. Один раз приехал к полковнику такой чудак, спрашивал, как из пороха делать золото. Ну кто может золото делать?!

Джембулат приглашал Засса в гости, и тот обещал.

— Когда приедешь? — спросил Джембулат.

— Как только ваши вздумают навестить русские табуны, так и приеду.

Джембулат Болотоков засмеялся:

— Посылай свои пули убыхам и шапсугам! Темиргоевцы к вам за табунами не ходят. Ссориться с русскими не хочу и тебя зову в гости.

— Вот и хорошо, — отвечал Засс. — Значит, жить будем дружно.

Засс много пил и радушно угощал гостей, рассказывал им о своем могуществе и подвигах, а после ужина уселся играть в карты. Мы с Тадеушем, спросив позволения у адъютанта, удалились в Форштадт, чтобы выспаться.

— Как тебе понравился этот полковник? — спросил Тадеуш.

— Что-то не очень… Зачем дурачит черкесов? Обидно за них, и потом эти головы на частоколе… Думаю, мир, основанный на страхе и глупости или, вернее, на неосведомленности, никогда не может быть прочным…

— Я тоже так думаю, — сказал Тадеуш.