Дубовый листок

Глава 68

За 1843 год я всего два раза был в походе, весной, как обычно, отвозили провиант на Абин и осенью пришлось пригрозить абадзехам. Это и все. На линии было так тихо, словно и войны нет.

И тенгинцы наши до того осмелели, что начали ездить из станицы в станицу без конвоя. Раза два это сошло, а на третий один штабс-капитан с лекарем вздумали прогуляться в Усть-Лабу и не вернулись.

Полковник Хлюпин пригласил нас, сказал, что мы распустились, успокоились, а кончил тем, что предложил собрать деньги на выкуп товарищей.

Собрали мы тысячу, и поехал я в Прочный Окоп сдать их новому начальнику Лабинской линии, полковнику Рихтеру.

— На выкуп? Ждите пленников не раньше чем через полгода. Больно расхрабрились тенгинцы! Думаете, на вашей кордонной линии тишина, значит, и везде так? Или газет не читаете? О Шамиле-то слышали?

— Как не слышать, господин полковник. Но Шамиль-то ведь на Восточном Кавказе…

— То-то на Восточном! А что абадзехи и темиргоевцы только о нем мечтают, не знаете? А про Сельмена-эффенди, его эмиссара, который шатается по Псекупсу и Белой, собирая народ на газават?[97]

В Прочном Окопе я нашел перемены: на частоколе уже не висели черкесские головы, не лаяли и не визжали собаки на псарне в Кизиловой балке. Напротив крепости, за Кубанью, сильно повырубили лес, и теперь там разрастался поселок Армавир, куда перебрались и украденные нами из темиргоевских аулов, — еще при Зассе, горные армяне.

Кто-то в Прочном Окопе сказал, что в Армавире живет Вартапет Арцивян. Решив его повидать, я спустился за Кубань и у первого встречного узнал, где живет монах.

Я застал Вартапета в саду, где он разбирал лечебные травы. Он сразу меня узнал.

— Рад тебя видеть, сын мой! Каждая встреча напоминает нам воскресение из мертвых.

Благословив меня, он пригласил в свою избушку.

Выглядел Вартапет по-прежнему красивым и совсем не старым. Особенно поражали его глаза. В них была строгость и бесконечная доброта. В избушке у него помещались только кровать, скамья и стол.

В углу перед иконой теплилась лампада. Было очень светло и чисто.

Вартапет расспросил о моем житье и сам рассказал, что прекратил ездить в горы с тех пор, как его соплеменники переселились в Армавир. К ним устремились и прочие черкесо-гаи. Под Прочным Окопом им жить хорошо.

— Времена пока не становятся лучше, — сказал Вартапет. — Хорошо хоть, что мой народ дружит с русскими. Я же молю бога, чтобы и черкесы сделали то же.

Заехал я и в Харечкину балку. Там тоже прибавилось жителей. На площади стоял солидный двухэтажный дом, выстроенный Нарышкиным. Они приветливо меня встретили. Михаил Михайлович со дня на день ожидал производства в прапорщики, после чего собирался в Россию. От него я узнал, что Лорер уже в отставке, живет у себя в имении, женился и часто пишет Нарышкиным.

— А вы как, Михаил Варфоломеевич? — спросил Нарышкин.

— Все так же. На родину ехать покуда нельзя. Придется послужить на Кавказе.

Не забыл я заглянуть и в Форштадт к своей подруге по плену — Марине, теперь уже не Руденко, а Дищинской.

С трудом я узнал свою подругу в располневшей румяной молодухе. Около нее копошились два пухлых бутуза. А Марина сразу узнала меня, обрадовалась, но как будто не знала о чем говорить.

— Хорошо ли живешь, Марина?

— Неужто плохо? Ведь дома…

— А помнишь, как мы с тобой ходили по воду в ауле Ахони?

Она перестала улыбаться.

— Все помню, и воду, и все остальное. — В упор посмотрела, наклонилась к ребятам и подняла большенько-го. — Вот этого мы с мужем Михаилом назвали, на память о вас…

— Спасибо!

— А вы как живете? Не женились еще?

— Какая женитьба! Сама знаешь — военная служба, походы.

Прощаясь, я попросил передать поклон Марининому мужу.

— Передам, обязательно передам. Он очень жалеть будет, что вас не повидал. Мы с ним куда как часто вас вспоминаем. Спасибо, что и вы вспомнили.

Вышла на крыльцо меня проводить.

Мне сделалось грустно: люди, которых я знал когда-то, находили свои места, а я все скитался… Даже Петра Берестова я не нашел в Ольгинской. Он выдал Христинку замуж, а сам с женой уехал куда-то еще в 1840 году.

В Ивановской ко мне явился новый прапорщик Горегляд. Наконец-то он дождался производства и перевода в Тенгинский полк. Мы с ним давненько не виделись.

— Кабы можно было, Михал, выйти в отставку! Но куда выйдешь? У декабристов родные, деньги, именья, а мы — голытьба!

Рассказав о своих приключениях, Горегляд сообщил о предстоящем приезде ксендза.

— Вот хорошо-то! Ты только подумай: я не говел двенадцать лет!

— А я пятнадцать. И, представь, так привык, что и потребности в этом не чувствую.

— Неужели? — Горегляд смотрел с сомнением и даже с испугом.

— Что тут удивительного!.. Да мы и не такие уж грешники.

— Как не грешники! Все люди грешны!

— Если посчитать наши грехи, их окажется с воробьиный нос. Морды солдатам не бьем и не били, ротные деньги не воруем и даже не занимаем, с чужими женами не развлекаемся и никому не завидуем. Вот я разве только иной раз ругнусь, и то, как младенец, — чертом или сволочью. Но это не такие уж плохие слова!

— Ох и чудак! Ты остался таким же, как был.

— Что же случилось, что наши начальники вздумали пригласить на Кавказ ксендза? — поинтересовался я.

— Да они давно собирались. Разве не помнишь, года три назад считали, сколько у кого католиков? Как-никак, по одному первому отделению побережья оказалось около тысячи.

— Вспоминаю… Ну — приедет так приедет.

Горегляд пришел еще раз к вечеру:

— Я того… Михал… Хотел бы все-таки узнать твое настоящее отношение к богу.

— Признаю. Только напрасно мы к нему обращаемся. Ему до нас нет дела… И стыдно призывать бога, когда отправляемся на убийства.

— В писании сказано, без бога не упадет ни один волос.

— Писание писал человек. Скажи честно, видел ты хоть раз вмешательство бога в чью-нибудь судьбу? Бог, как и император, не в силах заниматься отдельными людьми. И он не слишком могуч — не может прекратить ни одной распри!

Ксендз приехал в апреле. Нас пригласили приступить к покаянию. Потом не будет времени. Разумеется, я пошел на исповедь со всеми.

Ксендз, очень высокий и полный мужчина, мог бы напугать своими размерами самого отчаянного из шапсугов. У него была огромная солнцеподобная лысина, а говорил он жиденьким тенором. Это всякий раз поражало, так как, глядя на ксендза, нельзя было не ожидать от него громового баса. Он отпустил мне грехи, а когда я откланялся, задержал:

— Не остались ли у пана на родине близкие?

— О да, на Волыни у меня был когда-то брат. Но вот уже пятнадцать лет ничего о нем не знаю.

— А не жил ли ваш брат в Дубно, у своего дяди?

Я встрепенулся, и ксендз перестал мне казаться смешным и неприятным.

— В точности так. Пан ксендз с Волыни? Может быть, знали моих близких? Все эти годы я не смел дать знать о себе. Письма наши не доходят. Не дай пан бог, думал я, вдруг из-за того, что я, сосланный, напишу лишнее слово, моим близким сделают неприятность…. Лучше уж пусть думают, что я умер. Правда, признаюсь, пан ксендз, когда я был в Харькове, написал письмо дяде, но ответа не получил.

— На Волыни, в частности в Дубне, бывал не раз. Знаком с вашим дядей Нарциссом…

— Теодором! — воскликнул я. — С дядей Теодором!

— Совершенно верно, с Теодором, — поправился ксендз.

— Давно ли вы его видели?

— Перед отъездом, а брата два года назад. Он куда-то уехал. Как его зовут? Кажется…

— Эдвард! — воскликнул я, замирая от радости. — Слава пану богу! Жив!.. А что, дядя здоров?

— Не совсем. Собственный дом у него конфисковали, живет в арендованном. Он ведь участвовал в волынском восстании.

Ксендз благословил меня, и я ушел восвояси. Домой вернулся окрыленный. Даже было стыдно, что я так отнесся к приезду этого человека. Как бы в порицание моему легкомыслию, бог послал мне радость. В первый раз за много лет я с благоговением Помолился на ночь и поблагодарил пана бога за добрую весть, а на другой день слушал мессу и причащался с особым настроением. Солдаты-католики чувствовали себя именинниками. Православные от души поздравляли нас.

В тот же день ксендз уехал с оказией в Усть-Лабу и Екатеринодар, а мы занялись приготовлением к традиционному походу в Абин. Туда нынче собирался сам Рашпиль — правая рука наказного атамана. Ксендз должен был совершить требы и вернуться для следования с нашим отрядом на побережье, а в дальнейшем поселиться в Цемесе[98].

Отряд собрался на этот раз грандиозный. Одних подвод с нами шло три тысячи. Там был провиант, фураж, строительный материал, боевые припасы, церковная утварь и даже колокола.

Шли двое суток, и по старой памяти нас преследовали шапсуги. Опять они повредили плотины на Аушедзе и Кунипсах, но вода стояла не так высоко, как в прошлые годы, и было не слишком холодно.

В Абин пришли с песнями и музыкой. Гарнизонные офицеры провели с нами вечер, и я узнал, что Подляс был судом оправдан и оставлен при Абинском гарнизоне, а при осаде отличился и произведен в унтеры. Также нам рассказали, что недавно в укрепление прибежал русский пленник с женой-черкешенкой и грудным ребенком. Черкешенка просит принять ее в русский народ и окрестить в православную веру.

Полковник Хлюпин был доволен:

— Вот и прекрасно. Сегодня же доложу Рашпилю. Уверен, он согласится ее окрестить в новой абинской церкви.

Не скрыл удовольствия и наш отец благочинный. Он напомнил мне корпусного ксендза тем, что разыскивал заблудших христовых овец с такой же страстью, с какой тот — святые места. Если бы отцу благочинному разрешили, он, наверное, устраивал бы иордань в Аушедзских и Тлахофижских топях, и в каждом из рукавов Кунипса.

Полковник Хлюпин не ошибся. Генерал Рашпиль любил церемонии и согласился на крещение беглой черкешенки в день открытия новой церкви. Смена гарнизона благодаря Рашпилю прошла с необычной пышностью. Под полковую музыку из ворот укрепления вышел сначала принарядившийся старый гарнизон. И я с радостью обнял унтера Подляса.

Новый гарнизон вошел в укрепление также с музыкой Освящение церкви было назначено на следующее утро, после чего и парад. В параде участвовала и моя рота.

Я зашел в церковь посмотреть обряд русского крещения. Черкешенка с ребенком стояла перед амвоном. Она была облачена в белое платье, подаренное кем-то из жен служащих укрепления. Муж черкешенки присутствовал при обряде. Полковник Хлюпин вызвался быть крестным отцом черкешенки, а Рашпиль — ее ребенка, и это произвело большое впечатление на супругов.

Подарков новообращенные христиане получили тьму, и не только от своих крестных, но и от офицеров, а солдаты собрали для них денег. Всем хотелось помочь семье бывшего пленника получше устроить новую жизнь на вновь обретенной родине. Генерал же Рашпиль намеревался поселить их поближе к Екатеринодару и сделать своего крестника не меньше чем есаулом.

После литургии был торжественный молебен, и, наверное, в соседних аулах было слышно, как гудели новые колокола в Абине и пели солдаты. Отец благочинный был в ударе: провозгласив «многая лета» христолюбивому воинству, он вдруг возопил великим голосом «многая лета» порфироносному атаману всея Руси! — придумал новый титул императору.

Мы засмотрелись на крестный ход. Отец благочинный чувствовал себя, как на небесах. В сияющих золотом ризах порхал вокруг новой церкви и кропил ее стены святой водой, а затем вознамерился покропить и нас, но помешали шапсуги! Решив использовать удобный момент, они набросились на наши табуны. Но мы вовремя спохватились. Молебен закончился картечью.