Дубовый листок

Глава 6

Я вышел из замка с Вацеком. На площади все еще кишел народ в ожидании, когда король проследует из со-бора обратно. Изрядно поработав локтями, мы продрались на Свентояновскую улицу и пошли по какому-то кривому проходу в Старое Място, решив спуститься к Висле, а оттуда по берегу через предместье Солец вернуться в школу. Мы, конечно, запутались в улицах Старого Мяста, а спросить, как пройти к Висле, было не у кого.

— Ну ни души! Вот не думал, что в Варшаве есть такие трущобы! — с сердцем сказал Вацек и тут же прибавил одно из излюбленных выражений, которые употреблял в «своей» компании.

— Нельзя ли полегче? — сказал я поморщившись.

Я ненавидел такие слова, вероятно, потому, что дома их никогда не слышал. Отец говорил, что эта часть лексикона занесена в Польшу татарами, и настоящий шляхтич не станет ронять свое достоинство, употребляя их. Я как-то сказал об этом товарищам, а они отвечали, что эти слова вросли в языки всех европейских народов и искоренить их уже невозможно.

— Так и знал, что ты возмутишься, голодраный шляхтич! Ну, не злись! Это ведь пустые звуки, от которых щит на твоем гербе не лопнет и ты не перестанешь быть шляхтичем, ибо благородными рождаются.

Я не ответил. Зачем с ним пререкаться? Мне вообще не хотелось разговаривать. Мысли мои возвратились к розовой панне. Но Вацек, как на грех, был не в меру болтлив и продолжал оправдывать свое сквернословие.

— Дело, конечно, не в звуках, — сказал я не без раздражения. — Дело в грязном смысле, и ты это знаешь отлично. Почему ты не употребляешь такие слова в своем бельведере?

— Ну, знаешь! — Вацек всплеснул руками. — Это ведь чисто мужские слова, а там дамы… И даже сам Старушек[23] при них не рискнет.

«Недоставало еще, чтобы я с ним говорил о цесаревиче, — подумал я и свернул в другую улицу. — Кажется, Вацек его обожает. Уж не получил ли когда-нибудь от него кошелек!»

Неподалеку, в воротах неказистого дома, сидел старик, я направился к нему. Вацек догнал меня.

— Здравствуйте, ясновельможный пан! — сказал он старику.

Тот, прищурившись, поглядел на него:

— Какой ясновельможный пан будет жить в Старом Мясте?

— Почему нет?

Вацек порозовел — кажется, понял неуместность своего обращения и теперь хотел оправдаться.

— Нехорошо молодому пану шутить над простыми людьми. Что пану угодно? — спросил старик.

— Мы заблудились, дедуся, — сказал я. — Ходим туда и сюда и не можем найти дорогу к реке. На улицах никого нет.

— Да… — старик с усилием приподнялся. — Все ушли смотреть на нового короля.

Он показал, где спуск, и вдруг, понизив голос, спросил:

— А молодые паны видели короля?

— Видели.

Старик заметно оживился:

— Красив?

— Очень, — отвечали мы оба.

— А в перчатках?

Мы удивились.

— Почему пана интересуют перчатки? — спросил я.

— А как же! Говорят, у него руки от рожденья красны, как кумач. Бог, говорят, отметил его, как Каина… Вот он и прячет от народа руки и даже в храме не снимает перчаток.

— Кто сказал? — воскликнул Вацек.

— Да не помню. И зачем знать кто! Молодому пану это ни к чему.

Старик спохватился и с явным беспокойством посмотрел на Вацека. Я его успокоил. Руки и ноги у короля, как у всех. Вешать поляков он не собирается,

а наоборот — при всех панах молился сегодня в полный голос о том, чтобы пан бог помогал ему хорошо царствовать в Польше.

Поблагодарив его и простившись, я увлек Вацека по указанному стариком направлению.

— А все же интересно, откуда он слышал такие слова? — сказал Вацек.

— Что тут интересного? Дураков хватает везде. Мало ли что болтают в народе…

— Как сказать — дураков… По-моему, это прямой намек на казнь… ну, как их там называют, — декабристов…

— Может быть… Ни для кого не секрет, что император начал управление Россией с казни.

— А по-моему, он правильно сделал, — сказал Вацек. — Вот и граф Красиньский так думает По крайней мере, сразу вырезал больное место и все!

— Говорят, это были умные люди и хотели пользы своей стране.

— Кто говорит? Северин Кшижановский? Вот теперь пусть посидит и поговорит сам с собой…

Я опять ничего не ответил. Мы вышли на берег, где было светло и тепло. Тихо плескалась синевато-серая Висла. То ли Вацек почувствовал прелесть весеннего дня, то ли проник в мои тайны. Он вдруг заговорил о розовой панне. И, как всегда, заговорил противно:

— С каких пор ты заглядываешься на женщин? Я думал, ты вообще на это не способен… Тихоня! Я видел, как ты подмигивал розовой панне.

— Не говори глупости! — строго сказал я, чувствуя, что вспыхнул.

— Ври, да не завирайся! — Вацек погрозил пальцем. — Вы оба ели друг друга глазами. Я даже боялся, как бы, лишившись рассудка и чувств, вы не грохнулись под ноги императору. Вот был бы спектакль! Ну скажи, — продолжал Вацек, — ты давно с ней знаком?

— Отвяжись! На галерее было множество панн, и ни с одной — ни с розовой, ни с зеленой, ни с желтой — я не знаком.

— Врешь! Розовых было две, и та, что озаряла тебя влюбленными взорами, была в серебряном обруче. — Испытующе посмотрев на меня, он добавил: — А я ее знаю.

— Знаешь?!

— Это дальняя родственница Радзивиллов. Говорят, пан Михал души в ней не чает.

— Вот как? — воскликнул я, вполне овладев собой. — Ну, дай ей пан бог здоровья! Очень рад, что у панны такой знатный и богатый родственник. Как же ее зовут?

— Я пошутил. Не знаю ее. Думаю даже, не бедна ли она, как крыса из костела Босых Кармелитов. Кроме единственной броши, на ней не было украшений.

— Ты даже это успел рассмотреть?

— Конечно. Я должен был выяснить, почему никогда ее не встречал на балах у магнатов.

— Эх ты! А говоришь, что всех и все знаешь!

Подняв камешек, Вацек бросил его в Вислу.

— Что там какая-то панна! И сейчас скажу это. Я знаю, например, такое, что тебе даже не снится.

Я искоса взглянул на него, возмущенный таким бахвальством.

— Что же ты знаешь такое, что мне не снится? Сказать? — он посмотрел на меня сверху вниз и выпалил: — Вот, например! Сегодня российские солдаты

стояли в шпалерах с ружьями, заряженными холостыми патронами, а наши — боевыми.

— Неужели? — спросил я похолодев. — А почему?

Вацек хитро блеснул глазами:

— Говорят, собирались стрелять в императора, но сенаторы запретили. Они хотели подать императору петицию о возвращении Польше конституции. Не знаю, решатся ли. У нас в школе тоже есть заговорщики.

— На кого же ты думаешь?

— А вот этого я тебе не скажу, — отвечал Вацек, еще раз оглядев меня с головы до ног.

— Ты так на меня смотришь, что я начинаю думать, уж не я ли этот заговорщик, — сказал я и засмеялся.

— Как раз в тебе я уверен. Заговорщик никогда бы не бросился целоваться с лошадью цесаревича на параде. Заговорщики осторожны. Так сказал и сам цесаревич. А вот ты мог бы помочь найти заговорщиков. А? Как ты на это смотришь?

— Поищи другого! Я слежкой за товарищами не занимаюсь!

— Ты всерьез? — сказал Вацек. — Но ведь я пошутил, честное слово! Зачем мне это?

Молча мы вышли на Солец и вскоре достигли школы. Кроме дневальных там никого не было. Вацек тотчас ушел к знакомым. Он хотел во что бы то ни стало получить пропуск на завтрашний бал в замке. На этом балу должен был присутствовать император.

Вацеку удалось пробраться на бал, но императора он не видел: Николай простудился во время коронации. Зато Вацек без умолку трещал, как он танцевал со знатными паннами и пани, и какие они ему говорили приятные слова.

— А больше всего я танцевал с одной розовой панной, — сказал он и посмотрел в мою сторону.

Я ничего не ответил, а взял книгу и изобразил, что читаю. Но сердце мое страшно заныло.

«Как! — думал я. — Неужели? Неужели незнакомка, подарившая мне душу во взгляде, танцевала с этим болтуном!» И тут же я назвал себя сумасшедшим. Может быть, панна вовсе и не на меня так смотрела, а у меня больное воображение! Да что если и посмотрела! Разве это что-нибудь значит? И все-таки было неприятно слышать, что она танцевала с Вацеком. Но я запретил себе думать об этом.

Дня через два в Варшаве по случаю коронации развлекали народ.

Против Уяздовского госпиталя, на площади, красовался роскошный шатер для царской семьи и важных особ. Там же устроили помосты для выступлений актеров. В Аллеях наставили скамьи и столы с расчетом на десять тысяч человек, а собралось раз в пять больше. Как рассаживали гостей, трудно сказать. Император появился, когда их уже угощали. Он проехал на площади среди столов, кланялся и улыбался, потом вернулся в шатер и больше его не видели.

Я ходил между столами и смотрел на гостей. Здесь, как видно, собрались бедняки из Старого Мяста. Лица у большинства были веселые и довольные. Вдруг я увидел старика, который показал нам дорогу к Висле. Он сидел у края стола и слушал, о чем говорят соседи. Когда я подошел, он сразу узнал меня, встал, хотел уступить место.

— Что вы, что вы, дедуся! Я ведь не гость. Хожу здесь и смотрю, как вас угощают. Ну что, видели императора?

— Как же, как же! Красавец, что и говорить! И угощают богато: быков жареных навезли, сластей, вина… Вон сколько! — и старик указал на бочки, стоявшие кое-где между столами.

Я пошел дальше. Рядом с бочками стояли солдаты с насосами, а в бочках была какая-то черная жидкость. Вовсе она не походила на вино.

— Что за напиток? — спросил я, подходя к одному из солдат.

— Не напиток то, пан подпрапорщик. Краска.

— Для чего же краска?

— Угощать черной баней народ, если развеселится не в меру! — раздалось сзади.

Я обернулся. Это сказал какой-то хорунжий, проходя мимо. Должно быть, у меня был ошарашенный вид. Хорунжий подошел ко мне вплотную и тихонько сказал:

— Так приказал наш… Старушек!

Взяв под козырек, он удалился.

«Вот так имперская ласка!» — подумал я.

Мне стало вдруг страшно жалко наш бедный народ! Стыдно, что он здесь собрался, ничего не подозревая о краске… И стыдно, что его вздумали накормить по случаю праздника, а не потому, что его следует кормить вообще!

Пойду-ка лучше в Лазенки!

На ходу я успокоил свои возмущенные чувства и остановился у става[117]. Передо мной, отражаясь в чуть рябившей воде, поднимался палац на выспе[24], обрамленный нежной весенней листвой. Мимо проплыли лебеди. Зацвирикали дрозды в ветвях старых каштанов. Где-то в глубине перекликались еще какие-то птахи. Я обогнул дворец и пошел к своему сатиру. Он был весь в солнечных бликах и точно подмигивал мне. Там я уселся. Стояла умиротворяющая тишина. Я вспомнил, что Лазенковский парк славится соловьями, и решил прийти сюда еще раз вечером послушать их.

«Для чего все-таки Вацек затеял со мной такой разговор? Неужели он действительно знал о неудавшемся плане Высоцкого или хотел что-нибудь выведать? А может быть, просто болтал?..»

Я недолго думал об этом. Где-то в соседних каштанах защелкал соловушка. Видно, душа малой пташки переполнилась восторгом перед красотой весенних Лазенок. Под эту песню я забыл и о Вацеке, и о коронации. Как наяву передо мной встала неизвестная панна, и сердце заныло сладко и больно.