Дубовый листок

Глава 19

Дружина графа Стецкого выступила, когда стемнело, а на рассвете мы были уже под Иваничами. Пан Иваницкий не только пожелал нам успеха, но и усилил отряд графа Стецкого двадцатью косиньерами[42].

Передохнув часа два, мы отправились по кратчайшей дороге во Владимир. На Волыни в это утро забушевала весна: на деревьях лопнули почки, и их смолистый запах наполнил воздух. В безоблачном небе пели жаворонки, и солнце так припекало, что мы поснимали шинели. После бессонной ночи хотелось прилечь в шелковистой траве и забыться.

Я ехал в компании графа и его друзей, как видно, тоже богатых и знатных шляхтичей. Все они были веселы и уверены в успехе восстания. Впрочем, о восстании они не слишком много говорили, а все больше о балах и о последней охоте в Менджице — имении графа Стецкого, где, как я понял, день и ночь принимали гостей. Я не участвовал в беседе, а только слушал и думал: «Графу Стецкому хорошо живется и при российском царе. Почему же он по первому зову отчизны оставил свой веселый дом и пошел воевать?» Такое обстоятельство заставляло меня с уважением относиться к графу. Ведь он мог стать бедняком в случае неудачи восстания.

Граф спросил, не грущу ли я, расставшись с корпусом, и я не нашел нужным солгать. Он утешал меня, говоря, что как только мы завладеем Владимиром, догоним генерала в Подолии. Владимир же занять очень важно, чтобы отвлечь внимание российского генерала Крейца, чей корпус где-то поблизости подстерегает нашего генерала.

— Уж этот мне Крейц! — сказал граф. — Вы знаете, Панове, он чистокровный поляк и свою фамилию

Кшижановский переделал на немецкий лад. Крейц — ведь тоже означает крест.

— Зачем же это ему понадобилось?

— Очевидно, чтобы никто не думал, что он в родстве с Северином Кшижановским.

Я сказал графу, что шестисот человек маловато для операции во Владимире.

— Я и сам так думаю, — отвечал Стецкий, — но по пути у нас еще немало деревень, и я надеюсь удвоить нашу дружину.

Надежды графа Стецкого не оправдывались: получить людей удавалось только в деревнях, где хозяйничала шляхта, а в российских селениях к нам относились недружелюбно. Один пожилой российский крестьянин сказал мне:

— А что нам будет, если мы пойдем с вами всей громадой против царя? Землю вы нам дадите ли? От барщины освободите?

Я, конечно, смущенно молчал.

— Вот, паныч молодой, ты помалкиваешь. А я тебе скажу: нечего нам в вашу распрю с царем вступать, хотя он, батюшка, нас и не балует. И я еще меньше тебя был, когда деды нам говорили: паны ссорятся — стой в стороне, а то ведь они норовят, чтобы за них дрались холопы.

Когда я передал графу слова крестьянина, он сказал, что это такой уж народ, на все в жизни смотрит только с точки зрения личной наживы, а свобода ему не нужна.

— Как же вы, граф, понимаете свободу?

— Свобода — это делать все, что хочу.

— Для такой свободы каждому нужны деньги, а у мужиков их нет. И потом, что значит делать все, что хочу? Нужно ведь хотеть такое, чтобы оно было на пользу людям или хотя бы не во вред им.

— Пан подпоручик, кажется, философствует, — сказал граф со смехом. — А я, признаюсь, никогда не испытывал к философии влечения.

Я решил в дальнейшем молчать. Зачем навлекать на себя раздражение графа? И какое мне дело до его понятий! Ведь они не мешали нам идти рядом для пользы отчизны!

На биваке я услышал у костра разговор между дворовыми, и он поразил меня:

— А зачем мы идем во Владимир? — спрашивал парень у пожилого солдата.

— Воевать за свободу.

— За чью свободу?

— Известно за чью — за панскую.

— А нам что?

— Кукиш, — ответил пожилой смеясь. — А ты думал, тебе после войны дадут землю, корову и назовут паном? Да и на что нам эта свобода! Вот в Польше давно мужикам ее дали, а какой прок?

Сиди-ка ты, брат, за пазухой у графа Стецкого, он тебе, слава богу, работу дает, кусок хлеба да еще школы строит… Твоих ребят, если с голоду не помрут, читать и писать научит… У других панов много хуже.

Мы пришли во Владимир, увеличив дружину всего на две сотни. Она не блистала, как войско на Саксонском плацу, — у наших солдат не то что пуговиц, а и сапог не было, и сермяги грязные и в заплатах.

— Это что за сволочь? — удивился какой-то москаль на околице.

— Повтори-ка, что ты сказал? — Я вплотную подъехал к нему, но он бросился наутек.

Мы проехали прямо на центральную площадь, и туда сбежался народ. Там граф Стецкий говорил с жителями. Он объяснил, что теперь Владимир принадлежит Польше, а бурмистром назначен пан Чарномский. Его, видно, в городе знали. Кто-то крикнул «виват», остальные подхватили, качали Чарномского, бросали вверх шапки. Граф сказал народу, что все должны жить спокойно, никому из русских мы не причиним вреда, и что мы не хотим проливать кровь.

Постепенно народ разошелся. Казалось, все обошлось хорошо. Однако граф Стецкий велел расставить охрану по городу и на околицах, а русских приказал не выпускать из Владимира.

Я занялся расстановкой отрядов на Бибнивском и Ковельском въездах, а граф со свитой захватил под штаб дом адвоката на площади.

«Как красива бескровная революция!» — думал я, взбираясь на наружный вал и рассматривая городские высоты. Среди множества крыш выдавались костел и напротив, ближе к окраине, — древний российский храм.

— Это Мстиславов собор, ему семьсот лет, — объяснил один из обывателей. — Там находятся гробницы российских князей.

— Не может быть! — поправил его другой. — Собор выстроен позже, а тому костелу как раз семьсот лет. Эта земля была раньше польской.

— Нет, это была русская земля, а поляки пришли позже и выстроили костел не так давно.

Обыватели начали горячо спорить и поругались. К ним подошел какой-то старик и пристыдил:

— О чем спорите? Неужто вам места на земле мало? Славянская это была земля, вот что важно!

Я не очень вникал в их спор. Помню, тогда я взглянул на дорогу и увидел приближающуюся коляску. Подъехав к валу, возница придержал лошадь и спросил, в городе ли граф Стецкий. В коляске сидела красивая пани. Простотой и изяществом она напомнила мне Ядвигу.

Когда коляска проехала в город, обыватели объяснили, что эта пани — жена графа Стецкого, первая красавица на Волыни.

Взобравшись снова на вал, я взгрустнул.

«Как бы сейчас из-за тех дальних холмов показалось облачко пыли, а за ним и еще одна коляска, в которой сидела бы моя Ядвига! — думал я. — Как бы я побежал ей навстречу! Почему не может случиться, как когда-то на могиле Владислава, когда я сильно пожелал с ней встретиться! Нет никого и ничего на дороге, а где-то далеко-далеко пан Высоцкий везет моей невесте письмо с грустной вестью!»

Вдруг на дороге появилось облачко пыли. Оно стало расти, превратилось в столб, а за ним показались всадники. Это возвращались наши разъезды. Они предупредили, что к Владимиру с неимоверной быстротой приближается российская конница — казаки Дениса Давыдова. Душу мою охватило волнение. Я приказал готовиться к обороне, а сам помчался в штаб, предупредить графа о надвигающейся опасности и раздобыть подкрепление.

Я застал в штабе самое беспечное настроение. Граф Стецкий восседал с женой и свитой за роскошно сервированным столом. Он произносил тост за свободную Польшу и бескровное присоединение к ней Владимира.

— Гей, пан Наленч! Как раз вовремя! — воскликнул граф и хотел налить мне бокал.

— Не время, граф. Спешите к коням! Враг на пороге!

— До брони! — вскричал Стецкий, выскакивая из-за стола,

Пировавшие зашумели и засуетились. С улицы донеслись выстрелы. Мы кинулись к окнам. Через площадь с гиком и свистом мчались казаки.

Граф Стецкий с дружиной бросился им вслед, а я поспешил к своему отряду, но встретил его на пути в центр. Оказалось, российская конница объехала Бибнивский и Ковельский въезды, и стоять там не было нужды.

Бой за Владимир продолжался шесть часов. В нем участвовали старые и малые. Казаки все прибывали и прибывали. Нас оттеснили к центру города, штаб превратился в своего рода крепость. Повстанцы стреляли в казаков из-за заборов, с крыш, из-за вала. Дом адвоката был оцеплен несколькими сотнями казаков, и ворота трещали под их напором.

С кучкой повстанцев я забрался на чердак, и оттуда мы устроили такой огонь, что казаки взбесились и подожгли наш дом. Мы продолжали отчаянную стрельбу, пока способны были дышать, и покинули чердак в последнюю минуту. Дом был уже объят пламенем, во дворе — ни одной души. Давясь дымом, мы побежали на задний двор и перескочили забор. Перед нами возвышался центральный городской вал.

Беспрепятственно мы вползли на него и увидели, как пламя лижет второй этаж адвокатского дома, а в окне — женский силуэт… Я узнал графиню Стецкую. Несчастная не решалась выброситься из окна. Я был совсем рядом и не мог прийти ей на помощь! Нас разделяла густая цепь казаков.

Вдруг в толпе подняли лестницу, и какой-то российский офицер полез наверх. Он схватил графиню Стецкую и осторожно начал спускаться. Слава пану богу!

На площади меж тем возникло волнение. Туда тащили пленных повстанцев и ставили в ряд на колени. Руки их были связаны за спиной. Один из пленников вывернулся и сумел встать на ноги. Повернувшись к генералу, стоявшему вблизи, он что-то ему прокричал… Генерал крикнул шеренге стрелков:

— Пли!

Только когда пленник упал, до меня дошло, что это пан Чарномский, которого несколько часов назад Стецкий провозгласил бурмистром Владимира.

Послышался залп, и стоявшие на коленях пленники полегли.

У меня оставалось всего три заряда. Я выпустил их в спину генерала. Он схватился за левое плечо, но удержался в седле. Конница зашевелилась. Мы поняли, что нам несдобровать, если останемся здесь, и побежали среди кустов по валу, а затем скатились в проулок. Перед нами возвышался Мстиславов собор. Двери его были гостеприимно открыты.

Я вбежал первым. Там царил полумрак. Товарищи мои покидали ружья на улице, а теперь бросились на колени, приняв молитвенные позы. Им-то хорошо — они были в простых сермягах, а мой гранатовый мундир с желтыми отворотами не позволял мне притворяться!

Я метнулся на амвон, намереваясь скрыться в алтаре. Но царские врата были заперты изнутри и задернуты занавесью. Я кинулся направо, к боковой двери, но открыть ее не успел: в собор ворвались казаки.

Прижавшись к стене, я замер. Я стоял почти в полной тьме, только по сторонам царских врат мерцали красные лампады.

С обнаженными шашками казаки бросились к моим товарищам

— То ваши ружья? — закричали они. указывая на выход.

— Нет, то не наши, пан казак. Видит бог, не наши! — сказал один из повстанцев съежившись.

— Врешь, собачье мясо! Я видел, как ты спасался сюда!

Казак размахнулся, и голова повстанца покатилась по полу.

— Посмотрите, нет ли кого в алтаре! — приказал один из казаков.

Три человека побежали на амвон, а оттуда в алтарь Слава пану богу, через левую дверь!

С бранью они бегали, стучали и, не найдя никого, бросились обратно, но уже через правую дверь, и я приготовился к бесславной смерти…

«О вождь небесного войска! Ты — доверенный пана бога, чтобы принимать умирающих, прими мою душу!»— молился я.

И вдруг я увидел крылатого юношу, с головой, окруженной солнечным ореолом. Он встал надо мной, воздевая огненный меч. И я узнал своего покровителя и, рухнув на колени, целовал его ноги и шептал:

«Приветствую тебя, наиславнейший княже Михале Архангеле! Приветствую тебя, вождь небесного воинства, гордость и слава господних садов, жемчужина небесного палаца, благороднейший из рыцарей!..»

Долго ли я молился, не знаю, а когда встал, в соборе была удивительная тишина. В мерцании красных лампад с правой двери алтаря смотрел на меня Михал Архангел, и глаза его все еще были живыми… Значит, в молитвенном экстазе я не слышал, как ушли казаки?! Несчастные мои товарищи были распростерты на полу, и головы их плавали в крови. Вспомнив, как позавидовал их одежде, я горько заплакал…

Сквозь открытые двери собора зияла чернота. Я не мог оставаться здесь дольше. Потрясенный и безоружный, ибо что такое пистолет без единого патрона, я вышел из собора.

С площади поднималось гигантское зарево, слышались отдаленные выстрелы, крики, глухой гул. Как это напоминало листопадную ночь в Варшаве! Только тогда была зима и туман, а теперь весна.

Я пробирался к центральному валу. Оттуда шла прямая дорога на Бибнив — Порыцк. Жив ли граф Стецкий?

Жив ли хоть один человек из дружины? Как я теперь доберусь до корпуса?..

Налево по площади бродила лошадь. Замирая от радости и озираясь, я повернул туда. Я крался к лошади, как вор. Она не замечала меня и шла спокойно. Остановилась у столба и начала нюхать землю.

Порыв ветра пролетел через площадь и колыхнул что-то висевшее на столбе. Лошадь вздрогнула, взвилась на дыбы и в мгновение ока исчезла. Закусив губы от отчаяния, я проклял ее! Чего она так испугалась?

Я подошел поближе. Передо мной, на фонарном столбе, висел пан Чарномский с раскрытыми глазами, с черными пятнами на лице. Кунтуш его был изорван, лохмотьями играл весенний ветер.

О бог Ягеллонов, бог Собесских, бог Косцюшки! Смерть в бою — это счастье каждого шляхтича, это счастье Наленчей! С детства я знал, что готовлюсь умереть за отчизну, но виселица!..

Крылья страха подхватили меня и помчали во тьму. Я не имел сил остановиться, пока не наткнулся на что-то и не упал.

Это был одинокий стог сена, а если бы что-либо иное, я расшибся бы насмерть… Лежал на мягкой, влажной земле. В черном небе кружились звездные хороводы. На горизонте полыхал пожар, и на его фоне вырисовывался зубчатый профиль Владимира…

Я пришел в себя, встал, подобрал пистолет и кашкетку и побрел в темноте, стараясь отыскать дорогу. Нужно было во что бы то ни стало догнать генерала, но как догонишь пешком? Как будешь идти среди дня по дорогам в своем мундире?

Обогнув на почтительном расстоянии какую-то деревеньку, я наконец нашел дорогу. Скоро она привела меня в лес. Пахло весенней сыростью и прелью. Впереди медленно поднимался месяц. Казалось, он карабкался по ветвям, чтобы лучше меня разглядеть. И я вдруг рассмеялся:

— Здравствуй, Егомость!

Так в детстве я называл месяц. Тогда я немного побаивался его. Зная это, старый Ян, бывало, пугал меня, когда я шалил перед сном:

— Ай-ай, панычику! Егомость-то уже вышел из палаца погулять по небесным садам, а ты все балуешься! Вот он сейчас заберется повыше да и посмотрит на Ленчицу

Все детки у нас спят, кроме Михалека. Ложись-ка скорей! Егомость рассердится!

Ян подходил к окну и прикрывал его занавеской, говоря:

— Слышишь, Егомость! Михалек наш спит, ты к нам не гляди!

Я всегда затихал от страха и зарывался с головой в одеяло.

— Вот хват! — радовался Ян. — Эй, Егомость! Вынь-ка парочку сладких снов для Михалека, а он мне про них завтра расскажет.

Добрый мой Ян! Милый Эдвард! Знали бы вы, как бесславно шагаю я по чужой стороне, не зная, где приклонить голову.

Брезжил рассвет, когда я очутился на небольшом деревянном мостике. Лес кончился. Передо мной открывалась равнина. Идти через нее было опасно, и я остановился в раздумье. Вправо от дороги уходила тропинка, теряясь в стене прошлогодних камышей. Лощина была закутана туманом. Внезапно над туманом я увидел вершину холма, а на ней величественный профиль храма. И я отправился туда, полагая, что смогу найти какой-нибудь приют.