Дубовый листок

Глава 34

Ротный командир Полуян — пожилой капитан. Брови у него нависшие, взгляд внимательный.

— Здорово, братцы, — говорит он басом. — Ты, Худобашев, сходи позови сюда Савченко. У него во взводе, кажется, недокомплект.

Худобашев уходит, а ротный расспрашивает, как мы попали на Кавказ.

— Вельяминову представлялись? Прекрасно… Знаю, братцы, хлебнули вы горя, но… такова доля военного. Провинились, с кем это не бывает… А теперь отличимся, а? Глядишь — выйдете опять в офицеры. На Кавказе у нас это очень просто. А пока познакомьтесь получше с солдатами. Поляки — молодцы-храбрецы, ну и наш кавказский солдат вам не уступит.

Появляется унтер Савченко. Остановившись у двери, он не спускает с ротного небольших сверлящих глаз и держит руки по швам. Широкоплечий, приземистый, с усиками, закрученными кверху, он производит на меня неприятное впечатление. Выслушав приказание ротного, Савченко берет налево кругом и командует нам:

— Ну, за мной, шагом марш!

Савченко заводит нас в турлучную[63] избу, насквозь прокуренную скверной махоркой и тускло освещенную одним окошечком.

— Ефрейтор Семенов! — зовет Савченко. — Принимай новичков. Сделай, что надобно. Да пошли кого-либо мне дров наколоть.

— Слушаюсь, господин унтер.

Из сизой мглы выдвигается ефрейтор — солдат средних лет, с подстриженной русой бородкой. Савченко уходит.

— Заходите, братцы, — улыбаясь говорит ефрейтор. — Вон там, кажись, у окна, есть место. Петров, а Петров! Подвинь маленько тюфяк. Вишь, два товарища. Пущай спят по соседству.

— Пущай! Мне разве жалко?

Петров, молодой веснушчатый солдат, смотрит на нас разинув рот и глуповато улыбается.

— Проходи, братцы.

Мы присаживаемся на нары. В избе жарко и сыро. С нар на нас устремлено несколько пар глаз. Тишину нарушает ефрейтор. Он громко зевает, крестит рот и, откашлявшись, деликатно спрашивает:

— А вы кто ж такие будете, братцы? По шинелям — вроде поляки.

— Поляки, — подтверждаю я.

Снова наступает неловкое молчание.

— На прошлой неделе к нам в полк девяносто пять поляков пригнали, — говорит Петров. — И кто в шинелях, кто в мужицких сермягах, а кто и вовсе в лохмотьях… Командир приказал сей же час строить для них одежду…

— Да, поляков нынче на Кавказе много, — соглашается ефрейтор. — Но не столько поляков, сколь беглых. Кажин день кого-нибудь приводят, и кого прямо в линейное войско, а кого и на работу к казакам определяют.

— И почему столько народу нынче в бегах? Недород, что ли, в России, или просто так утекают? — с сильным украинским акцентом говорит пожилой усач, поднимаясь с нар и набивая трубку.

— А ты, Гриценко, чем про беглецов гадать, сходил бы в цейхгауз, получил мешки для спанья новичкам и что положено, а за соломой они сами потом сходят, — предлагает ефрейтор.

— И я пойду, Семенов, и мешки им набью. Пущай посидят. С дороги, чай, умаялись братцы, а мне все одно делать нечего, — говорит Петров.

— Иди, коли охота. Постой! А дрова Савченко кто наколет?

— Да я! Вот принесу сенники… Успеется, — успокаивает ефрейтора Петров.

Вместе с Гриценко он уходит, и снова в избе тишина.

— Что же вас к нам на службу прислали, или вы сами приехали? — осторожно расспрашивает ефрейтор.

Я усмехаюсь:

— Прислали. Поляки сами на Кавказ будто не ездят.

— Бывает и ездят… А за что же вас? За провинность?

— Да.

Дверь распахивается, Гриценко и Петров вваливаются в избу с мешками, набитыми соломой, укладывают их на нары.

— Вот вам, братцы, спите с богом на свежей соломке. А мы теперича к унтеру дрова колоть, а там, глядишь, и ужин.

Ефрейтор предлагает нам иглу с бечевкой, чтобы зашить тюфяки. Пока мы занимаемся устройством постелей, возвращается и Гриценко с Петровым. Несут котел с кашей и хлеб.

Солдаты подходят к столу, размашисто крестятся и вынимают из-за голенищ деревянные ложки.

— Садись, братцы, — приглашает нас ефрейтор.

— Вот вам и ложки.

Мы с Тадеушем крестимся, и я замечаю, как внимательно смотрят на нас новые товарищи. Никто не смеется Все держат ложки наготове и ждут, когда мы с Тадеушем сядем.

Вкусно пахнет горячая гречневая каша и грубый ржаной хлеб. Мы садимся, и тут из дальнего угла выдвигается еще один — черноволосый, средних лет солдат со сдвинутыми бровями. Он молча садится, загребает кашу и сосредоточенно дует на нее.

Ефрейтор ест легонько, как бы шутя, Гриценко с явным удовольствием, а на Петрова тяжко смотреть — он чавкает особенно громко и торопится, будто кто собирается отнять у него еду.

— Нет здоровее солдатской пищи, — говорит он. — У помещика я так не едал.

— А чем вас кормят еще? — полюбопытствовал я.

— Утром жидкая каша, в обед щи с мясом и каша, а к ужину завсегда такая, со шкварками. Хлеба вдосталь. Чарка водки тоже, ну а чай, ежели кто хочет, кипяток всегда есть, — отвечает ефрейтор.

— А сахар?

— Сахар? Да что ты, братец! Сахару для солдат не положено. Ежели кто балованый, можно на сатовке[125] у черкеса хлеб на мед променять. А друг твой что молчит?

— По-российски не знает.

— A-а… Плохо ему без тебя. Ну да научится. Видать, смирный паренек. Ты скажи, пусть ест поболе, чего он ложку положил?

Но Тадеуш уже сыт, и вид у него очень усталый.

— А ты, браток, не неволь себя, ложись, — говорит Гриценко.

Выждав, пока Тадеуш улегся, ефрейтор возобновил расспросы:

— Ты давеча сказывал, на Кавказ вас прислали за провинность? Дозволь же спросить, за каковскую?

— Бунт у нас был. Вместе с бунтарями меня под арест и сюда.

Я обвожу глазами солдат. Слушают с самым серьезным видом.

— Неужто бунт? — восклицает Петров.

— А ты чего вскинулся? — заметил ефрейтор. — Аль не знаешь, что и в войсках подчас с ума сходят? Сколько у нас сейчас рядовых бывшего Семеновского полка! Всех скрозь строй прогнали. Вон спроси у Матюшкина, он порасскажет… Почитай, половина полка померла после шпицрутенов, а кто жив остался — на Кавказ. Да у нас, к слову сказать, от рядового до командира, все люди порченые…

— И ты? — спрашивает Петров.

— А я чем лучше других? Я здесь еще с Ермолова.

— Чем же ты порченый? — не унимается Петров.

— Военными поселениями, вот чем! Этого ты, слава богу, не нюхал!

— А Савченко тоже порченый? — поинтересовался Гриценко.

— Ну, этот нет! Он с Паскевичем сюда прибыл.

Петров поражен:

— С Паскевичем?

— Тьфу, дурень. В обнимку с Паскевичем приехал Савченко, в золотой карете! Тоже скажет! Ну сообрази— на что Паскевичу Савченко? Понимать надобно, что говорят. В его времена, значит, прибыл.

Петров смущенно опускает голову. Я встаю. Пора и мне отдохнуть, а вернее, хочется избежать дальнейших расспросов о провинности. Может быть, этот ефрейтор для того и приставлен, чтобы наблюдать за такими, как мы. Что-то уж слишком свободно рассказывает о порченых.

Солдаты еще некоторое время сидят, доскребывая котелок.

— Скучно, братцы, — изрекает Петров. — Хоть бы в поход скорей.

— Это ты молодой, оттого и скучно, — отвечает Гриценко. — Вот гляди на Матюшкина — он не скучает, а всяк свободный час молится богу. Вот и ты поступай в духоборы. А я только и думаю: скорей отслужить — и домой.

— А сколько тебе осталось? — спрашивает Петров.

— Девятнадцать годков, ежели не убьют.

Все дружно смеются. Смеется и сам Гриценко:

— Немного, что и говорить! А чего, братцы, солдату не жить? Солдат ко всему привыкает.

Семенов рассказывает, что на днях во вторую роту «католицкого священника предоставили».

— Чудной! Самому ротному сказал, что должен о душах заботиться, а не с черкесами воевать. А ротный ему объясняет: «Ежели бы ты, пан священник, оружие в руках не держал, когда тебя в плен брали, разрешил бы тебе государь император молиться, а взял ружье — священнику капут. Будешь теперь, как и все, на черкесов хаживать».

Наконец погасили коптилку, и изба вздрогнула от солдатского храпа. Спал давно и Тадеуш, лежа на спине со скрещенными на груди руками. От лунного света, сочившегося в окошечко, лицо его казалось голубым.