Дубовый листок

Глава 40

После осеннего наказания абадзехи поклялись Зассу, что не будут больше обижать русских, но как только на Кубани спала вода, начали опять наведываться. Приходили они большей частью с Лабы или с Белой, прятались в кустах, высматривали удобное место и пускались вплавь на бурдюках. Полковник Засс рассердился не на шутку, собрал большущий отряд и повел его в верховья Большой Лабы.

На фоне ярко-синего неба ослепительно сверкал Эльбрус. Склоны гор покрывал густой еловый лес, из гущи его возвышались пики и скалы причудливых очертаний, а по дну ущелья, звеня в гальке серебристым голосом, резвилась светло-голубая Лаба с белоснежной пеной. Деревья и скалы становились все выше и выше и наконец.

мы вступили в ущелье Загедан. Это была сказочная cтрана — деревья в три и четыре обхвата, а вышина — аршин в семьдесят, трава — в человеческий рост. Все было торжественно и величаво, даже тишина.

Абадзехи жили очень высоко в скалах. Нас они не ожидали. Завизжала картечь. В ауле поднялся невообразимый шум. После обстрела, как всегда, с громогласным «ура» мы полезли на приступ.

В ауле уже не было ни души. Всюду виднелись следы поспешного бегства: сакли настежь, на земле тряпки, посуда. Где-то вдали слышались кудахтанье и блеянье.

Наши солдаты бежали вперед, заглядывая в сакли, хватали по пути что приглянулось и разбрасывали зажигательные шашки. Я шел не торопясь, выбирал место, где лучше спуститься. Вероятно, я замешкался… Вокруг уже поднимались клубы дыма. Нужно было поскорей убираться. Я побежал мимо горящих саклей, но вдруг услышал вопль. Передо мной, стреляя во все стороны искрами, пылала ограда черкесской усадьбы. Вопль повторился и перешел в рыдание. Кто мог остаться в ауле? Я побежал вдоль ограды, ища вход, но она вдруг рухнула и едва не придавила меня. Отскочив в кусты, я увидел саклю, охваченную огнем. Оранжевые языки бежали уже по крыше, из двери валил дым. Прижавшись к оконному косяку, надрывно кричал ребенок.

Ограда, лежавшая передо мной, была похожа на косматый оранжевый ковер. Я перепрыгнул ее и, задыхаясь от жара и дыма, ворвался в саклю. Споткнулся о тело мужчины с окровавленным лицом, лежавшее на пороге. Ребенок испугался меня, с диким криком вцепился в оконный косяк. Я схватил какую-то тряпку, накинул на ребенка и выбежал с ним из сакли. Как раз вовремя! Обрушилась горящая балка.

Теперь я метался между двумя кострами. Ограда была уже не ковром, а густым кустарником. Я побежал через него напролом, прыгнул и вместе со своей ношей покатился по склону.

Судьба была милостива: держи-дерево так крепко вцепилось в мой мундир, что остановило падение. Я сбросил с ребенка тлевшую тряпку. Слава пану богу, он был живехонек, смотрел на меня вытаращенными глазищами, конвульсивно вцепившись в мое плечо. Тут я почувствовал боль в левой руке и обнаружил, что мундир горит. Я посадил ребенка на землю и принялся тушить огонь. Кое-как затушил. Теперь у моего мундира было полтора рукава.

Не беда! Я начал освобождаться от объятий держи-дерева.

Ребенок уже не таращил глаза. Я погладил его всклокоченную головенку и встал. С пронзительным криком он схватил меня за ногу.

Не знаю уж почему у меня так больно екнуло в груди. Я поднял ребенка. Он был легок, как перышко. Худенькими руками обхватил мою шею, прижался к груди. Это существо требовало, чтобы о нем позаботились. Оно доверялось мне!

— Никому, никому не отдам, не бойся! — Я легонько похлопал ребенка. Он вскрикнул. Приподняв рубашонку, я обнаружил на спинке несколько глубоких царапин, ожог на левой ноге и…

— Э-э… Оказывается, ты — девка! — сказал я разочарованно. — Как же так! Это ты зря. Я думал, мы с тобой поджигитуем.

Девчонка внимательно смотрела на меня. На вид ей было не более четырех лет. Худая, грязная и перепуганная, она была пребезобразной. И мне стало еще больше жаль ее.

Осторожно я спустился со склона. На дне долины слышались голоса наших. Солнечный день вступал в права.

На тропу, где я шел, с откоса сбежал рядовой. Остановился, уступая дорогу. Пристально поглядел на меня, высокий, красивый. Не прошел я и десятка шагов, из кустов выскочил Худобашев.

— Где тебя носит! Я уж думал, прикончили или уволокли черкесы. Ну, слава богу, все наши на месте, и раненых нет. А это что за трофей?

— Видно, позабыли родители. Чуть не сгорела живьем, господин унтер.

— Ну и хорошо. Тоже будет на обмен. Да у тебя ожог!

— Как на обмен?! Господин унтер, я…

— Иди на перевязку, не то загноится, а разговоры потом. Оставь дите у кого-нибудь.

— У нее тоже ожог.

Пока перевязывали, девчонка молчала, но стоило помазать царапины йодом, подняла гвалт. Насилу ее успокоив, я вернулся к своим. Они уже уселись вокруг котла. Сел и я, начал кормить девчонку кашей. К общей потехе

солдат, она ела, как звереныш, громко причмокивала, благодарно смотрела и наконец заулыбалась.

— Айда ко мне! — поманил ее Петров, протянув руки.

Девчонка так закричала, что все покатились со смеху.

— Не доверяет Петрову! Ишь ты! — сказал Гриценко. — А ну, ко мне!

Но и к Гриценко она не захотела идти. Отвернувшись, прижалась ко мне.

— Уж не дочка ли твоя, Наленч? Гляди-кося, такая же чернявая, — пошутил ефрейтор. — Что ж ты будешь с ней делать?

— Отдать пленным надо. Пусть довезут до карантина, — предложил подошедший Худобашев.

— Да разве они усмотрят? — воскликнул Гриценко. — Там только мужчины и старики…

— Я ее донесу. Разрешите, господин унтер? — попросил я.

Худобашев пожал плечами:

— Неси, коли охота… Только, пожалуй, взводному надо сказать.

Я уже хотел идти к взводному, но Худобашев махнул рукой:

— Ладно, сиди, я сам доложу.

— Дите… — задумчиво произнес Гриценко. — Чем виновато, что родители разбойничают, а вот, поди ж ты, должно маяться.

— Что же ты молчишь? — спросил я Горегляда, который с улыбкой смотрел на меня.

— А что я могу сказать, Михал? Надо ребенку помочь, и не плохо, что эта доля выпала тебе.

— Почему?

— Главное твое лекарство — забота. Ты ведь сам себя до того не любишь, что удивительно!..

Затрубили сбор, и мы отправились. Вопреки обычаю, черкесы не трогали нас. Всю дорогу я нес девчонку на руках или сажал на ранец, и тогда она ехала, держась за мою голову.

К вечеру мы выбрались на равнину, остановились на ночлег. Ко мне подошел взводный — поручик Воробьев. Никогда еще я с ним не разговаривал. Он потрепал девчонку по щеке.

— Куда ты ее денешь? — спросил улыбаясь. — В казарме держать не позволят.

— Найду место, ваше благородие. Свет не без добрых людей. Может, потом и родители найдутся, на сатовку придут. Должны ведь искать!

— Не больно-то ищут, — сказал Худобашев. — Ты, Наленч, все думаешь, черкесы такие же люди, как мы… Они своих детей, как скот, продают, особливо девчонок. Или не видел таких на Кубани?

— Нет. Может быть, от голода продают.

— Ладно уж — от голода! А у поляков или русских разве когда-нибудь от голода детей продавали?

— Ну, не придут искать, пусть будет россиянкой. Как-нибудь прокормлю.

— Ну неси, неси уж. Там видно будет. Не оставлять же ее в самом деле, на произвол судьбы, — согласился Воробьев.

Он еще раз приласкал девчонку и ушел.

Я устроился под деревом, как всегда, рядом с Горе-гл ядом, постелил бурку, посадил девчонку, нарвал ей цветиков, и она заиграла с ними, робко косясь на нас. Горегляд усмехался, ласково на нее глядя.

Загорелись костры, заклубились котлы… Наступала прохладная горная ночь. Девчонка спала, свернувшись клубочком. Рядом мерно дышал Горегляд, а я все не мог уснуть. Заложив руки под голову, смотрел на звезды, слушал сверчков. Вдруг недалеко и негромко запел красивый голос:

Простерлись ризы темной ночи. Угасла на небе заря,

И сон равно смежает очи У всех — от нищих до царя…

О люди! Час бежит, спешите Добро сегодня довершать,

Надежд на завтра не кладите,

Подходит к жизни смерть, как тать[71].

Маленькая черкешенка сладко посапывала и вдруг потянулась и положила ручонку мне на лицо. И опять сердце вздрогнуло от теплого и непонятного чувства.

Осторожно я снял ручонку, положил ей на грудь, потеплее прикрыл полой шинели. Еще одна сирота, только гораздо более беспомощная: сама не способна ни жить, ни защищаться…

Но она счастливее — почти ничего не сознает!

Надежд на завтра не кладите, Подходит к жизни смерть, как тать! — повторил голос.

И я решил тут же бесповоротно — вопреки всем войнам и трудностям, помочь ей пробиться в жизнь. Она доверяла мне. Может быть, ее дикое сердечко чувствовало, что и я одинок.

А Горегляд… Он был прав: я сам себе действительно вовсе не был нужен. Пусть же эта крошечная жизнь станет оправданием моему бытию!

Я проснулся от холода. Девчонка раскинулась во сне, а я боялся ее придавить и сполз с бурки. Лагерь еще спал. Я спустился к Лабе и начал умываться.

Неподалеку в кустах кто-то насвистывал мелодию ночной песни. Ветки раздвинулись, и оттуда вышел высокий красивый солдат, тот самый, что уступил мне дорогу, когда я шел из пылавшего аула.

Перестал свистать и опять пристально посмотрел на меня. У него были карие, очень живые глаза.

Шинель его была сшита из тонкого дорогого сукна. Кажется, он собирался что-то сказать, но наклонился к воде, умылся и, снова засвистав, пошел в лагерь.

Через два дня к вечеру мы пришли в Ольгинскую, где был наш полотняный город. Вместе с девчонкой я отправился к Берестовым. Они встретили меня, как всегда, радостно.

— Что за дите? — спросил Петр.

Я сел.

— Петро, не один раз ты говорил, что считаешь меня другом.

— И сейчас скажу. Денно и нощно молю бога, как бы он послал случай оказать тебе услугу.

— Вот и послал. — Я рассказал историю маленькой черкешенки.

— И за что только ребятишки страдают? — Жена Берестова прослезилась.

Собаку бездомную бывает жалко, а человека подавно, — сказал Берестов. — Тебе дитенка держать негде, да и было бы где — ты все время в походе. Оставляй у нас. Много ли ей нужно! Христинка любит с детьми забавляться. И молоко скоро будет. Корова-то наша молодец, в тело вошла. Погода хорошая, а на огороде, что ты вскопал, уже первые овощи.

— За прокорм девчонки буду платить.

— Ды ты что? Рехнулся? Целую зиму нас выручал.

а теперь еще и платить?.. Как будем звать девку-то? — спросил Берестов.

Я подумал: «Пусть это будет живой памятник моей жене». И впервые за эти годы произнес дорогое имя.

— Ядвига так Ядвига… Неправославное что-то. Ну не все ли равно. Дитя ведь мусульманское…

Пока мы это решали, девочка познакомилась с Христинкой и так увлеклась игрой в камешки, что я смог незаметно уйти.

Все же рублевку я Берестову оставил.

— Купите ей ситцу на платье и башмачки