Дубовый листок

Глава 22

Из костела Тринитариев мы спустились в подземелье и, пройдя какой-нибудь час по широкому и сухому коридору, вышли на перемельское кладбище. Оттуда добрались до Стыри, где нас ожидала лодка. Было уже совсем темно, когда мы переправились, однако провожатые быстро привели нас к заветному месту. Спуск в подземелье, ведущее в Боремль, мы нашли в одном из углов каплицы, приподняв каменную плиту, как это указывалось в чертеже. Опустив туда факел, мы увидели каменные ступени и коридор, облицованный почерневшим от времени кирпичом…

В стенах этого коридора также находились охранные ниши. Чем ни дальше мы углублялись, тем менее ровным становился ход. Кое-где приходилось пробираться чуть не ползком, а иногда попадались расширения, где можно было стоять всей группой, в полный рост, и дышать свежим воздухом. Он проникал в подземелье сквозь небольшие отверстия в потолке. На стенах в первой части хода блестел мелкий, похожий на селитру порошок. Удивительно! И здесь была своя жизнь: то и дело из-под ног вырывались крысы. Что могло их привлекать в такой глубине!

Мы спустились по парным ступеням, перемежавшимся широкими площадками, и опять попали в расширение. Пламя факелов сильно заколебалось. Сверху подул настоящий ветер! Оказалось, в потолке зиял полуоткрытый люк. Я решил выяснить, где мы находимся, и полез туда.

На поверхности меня встретил старый знакомец — круглый золотистый Егомость! Он взобрался уже высоко в небеса и, окруженный яркими звездами, словно подмигивал мне из-за легкого облачка. Я стоял среди каких-то развалин. Вокруг еле внятно шелестел густой лиственный лес. Недалеко широкой светлой лентой протянулась дорога. Она вела к высокой террасе, у подножия которой блестела река. В лунном свете все казалось необыкновенно красивым и таинственным.

Намереваясь получше рассмотреть террасу и убедиться, что там стоит палац, я влез на груду камней, шагов за пять от лаза. Внезапно сзади послышался громкий оклик:

— Иван, а Иван! Это ты, что ли, бродишь?

— Нет, я здесь! — отвечал другой, тоже поблизости…

Почувствовав, что дело может кончиться плохо, я поспешил к своему лазу и только тут заметил, что около развалин стоят орудия… Значит, русские подошли так близко к Стыри? Может быть, в Боремле уже генерала и нет?!.

— Эй! Кто там! Стрелять буду!

В мгновенье ока я нырнул в лаз и стремительно съехал в подземелье, изрядно припудрив осыпью своих попутчиков. Ободрив их известием, что цель близка, я предложил следовать дальше.

Опять начался спуск. Он был очень крут. Снизу веяло сыростью, запах грибов сделался одуряющим. Стены в этом месте были сплошь закрыты черной слизью… Вдруг факельщик, шедший впереди, вскрикнул и остановился. Я догнал его и сам обмер: мы стояли на пороге палаты… Стены ее и потолок были выстланы нежнейшим голубоватым пухом, оторочены тончайшими кружевами, и все это было пересыпано несметным количеством самоцветов, игравших всеми цветами радуги…

Руки мои сами собой потянулись к роскошной жемчужной нити, свисавшей с потолка. Я шагнул вперед, но факельщик оттащил меня, указывая на огромную белую змею, извивавшуюся под сводами. Припомнив рассказы старого Яна о чудовищах, стерегущих клады, я схватился за саблю, но факельщик бросился на змею, коснулся ее огнем, и она исчезла! Исчезли и окружавшие ее драгоценности, а на их месте осталась черная слизь!..

Все были ошеломлены. Гоньковский даже усиленно протирал глаза:

— Что же это такое? Наваждение? Или мы надышались грибным запахом и одурели?

Но, двинувшись по коридору дальше, мы обнаружили такие же палаты. Осторожно я приблизился к сокровищам, вгляделся. Это были скопища плесени. Здесь, во мраке, тепле и сырости, ничто не мешало ее бурному росту. А самоцветы? Самая обыкновенная вода, сочившаяся по потолку и стенам и сверкавшая волшебными искрами при свете наших факелов.

Наконец мы остановились перед массивной железной дверью, запертой снаружи. Перед ней валялся скелет человека. Был ли то заблудившийся в подземелье, или его нарочно туда бросили?

Я приказал отнести скелет в нишу и ломать дверь. Это было нелегкое дело: ширина коридора позволяла работать лишь одному человеку.

После многих стараний дверь была взломана, но за ней оказалась кирпичная стена… Пришлось ее разбирать. Увы! За первым слоем кирпича обнаружили второй… Не возвращаться же в Берестечко!

Крузенштерн и Винтулов, наверное, видели десятые сны, когда мы наконец проделали во втором слое брешь. Оттуда потянуло свежим воздухом. Но ни искорки света не было видно!

Просунув в отверстие лом, я ткнулся во что-то мягкое. Вслед за этим раздался ужасный крик! Я разобрал всего полтора слова — «Бодлива поч…» Приказал погасить факелы. Мало ли куда мы могли попасть!

Меж тем сквозь брешь донеслись беспокойные голоса; мелькнул свет.

— Кто там? — послышался строгий мужской голос.

Мы молчали. Ведь «Кто там» звучит одинаково и по-польски и по-русски, как и слово «бодливый…

— Кто там? — повторил тот же голос. — Не ответите, будем стрелять!

Вторая фраза была польская…

— Это мы — поляки! Скорей помогите выбраться из преисподней! — прокричал я в брешь.

— Сейчас.

Мы начали работать изо всех сил, а вскоре услышали, что помогают и с той стороны. Некоторое время спустя кто-то оттуда спросил:

— А все же скажите, кто это «мы — поляки»?

— Подпоручики Гоньковский и Наленч! Четыре человека охраны и два живых подарка генералу Дверницкому!

— Узнаю тебя, языкастый Наленч! — послышался смеющийся голос.

Я не мог ошибиться, кому он принадлежит.

— Как я соскучился без вас, пан Высоцкий! — прокричал я.

— Ладно уж! Все равно закатим тебе выговор! Не даешь воинам спать!

Наконец мы вылезли из подземелья. Лица у всех нас были, как у негров, из-за копоти, летевшей от факелов.

Мы попали в первый этаж палаца Чацкого через стену зала, где был устроен лазарет. Человек, которого я ткнул ломом, лежал рядом с брешью. Он давно уже слышал странные звуки за стеной, говорил об этом товарищам, но никто не поверил, пока он не закричал «Бодлива почвара!»[49].

— Они думали, у меня бред! — сказал он смеясь.

Была глубокая ночь. Пока мы приводили себя в порядок, появился Дунин. Мы радостно обнялись.

Капитан Высоцкий взял пленников и охранников и пошел их устраивать, поручик Гоньковский поспешил к своим уланам, а меня Дунин потащил наверх, в штаб. Но вместо того, чтобы дать мне отдохнуть, Дунин словно пиявка присосался ко мне с расспросами о том да о сем. Генерала мы решили не будить, он очень умаялся за день.

Я так и не уснул бы, если бы в штаб не заглянул капитан Пузыно.

— Михал! Пошли ко мне! Анастаз не даст тебе

отдохнуть, а уж я постараюсь — уложу на вольном воздухе рядом с «пани Гейсмар».

Небо начало светлеть. Я спал не более часа. Разбудили птицы, приветствовавшие солнечный восход. Пахло незнакомыми цветами. Как не хотелось вставать! Мне приснилась Ядвига… Но действительность была сильнее грез!

Батарея Пузыны стояла в парке перед палацом Чацких. Палац занимал широкую террасу над самой Стырью. Я подошел к обрыву и огляделся. Река делала здесь крутую дугу. Налево, совсем рядом с Боремлем, раскинулась деревенька, а дальше, версты за четыре, но уже на другом берегу, белели Хриники — те самые, куда, по словам графа Плятера, стекались российские силы. А милое мое Берестечко скрывалось справа, за лесистыми холмами…

Напротив палаца через Стырь перекинулся деревянный мост. На нем и подле копошились наши солдаты. За мостом тянулась широкая гребля[50], луга и грабовый лес, пересеченный широкой дорогой. Совсем рядом с ней краснели развалины. В них я без труда узнал место, где ночью вынырнул из подземелья. Подозвав капитана Пузыну, указал ему стоянку российских орудий.

Волна незнакомого аромата вдруг хлынула на меня. Оглянувшись, я увидел лужайку белых нарциссов. На головках их искрилась роса. И я вспомнил грибные сады в подземелье и самоцветы… Феерия! С тревогой взглянул еще раз на Хриники и подумал: «А вдруг и поход наш окажется такой феерией?» Но я отогнал эту мысль и направился в палац, к генералу…

По пути в штаб остановился раз двадцать. Знакомые и незнакомые офицеры поздравляли меня со счастливым и романтичным прибытием. В свою очередь я расспрашивал их о новостях. Входя в штаб, я уже знал, что мост через Стырь должен быть готов сегодня в полдень и что казачьи пикеты шмыгали у плотины под Боремлем уже дня два назад, но их прогнали за пивоварню — в те самые развалины, где я ночью делал разведку.

Генерал сидел в глубине зала за столом, где была разостлана карта Волыни, а граф Чацкий стоял подле и что-то ему объяснял. Их отвлек Высоцкий, обогнавший меня. Он доложил генералу, что Ридигер с тринадцатитысячным войском занял позицию в трех милях от Стыри.

— Как мост?

Будет готов к полудню.

— Отлично, — сказал генерал. — Завтра перейдем

Стырь.

Он приказал Высоцкому после установки моста послать за реку патрули, а также сборный отряд и два орудия, и предупредить, чтобы наши в случае атаки отступали к плотине.

Высоцкий поспешно ушел, а генерал опять наклонился к карте.

Я встал у стены, ожидая, когда освободится Дверницкий. Постепенно в зале стало меньше народу. И тут я заметил пана в партикулярной одежде с огромными усами. Он стоял у окна и, как мне показалось, находился в замешательстве.

— Это один из эмиссаров, — шепнул мне Анастаз Дунин.

— Я слушаю тебя, пан Мацкевич, — сказал генерал.

Эмиссар подошел к столу, встал, переминаясь с ноги на ногу и забавно пошлепывая губами…

— Что же ты молчишь, пан? — промолвил генерал. — Может, не знаешь, с чего начинать? Признаюсь, удивлен твоим появлением в Боремле, да еще в партикулярном платье и без оружия.

Мацкевич усиленно заморгал и, откашлявшись, произнес:

— Если разрешено доложить пану генералу, в военном мундире по волынским дорогам сейчас ездить небезопасно. Приехал просить пана генерала разрешения присоединиться до его корпуса. Имею тридцать два надежных стрелка.

— Где ж они? — спросил Дверницкий.

— В двенадцати верстах от Боремля.

— Вот как? — Дверницкий сложил карту и поднял взор на Мацкевича. — А точнее?

— В Жабокриках, пан генерал.

— Жабокрики — твоя деревня. Что же ты, пан, не решился приехать в Боремль сразу под охраной надежных стрелков и в соответствующем виде? Или забыл порядки, которым обучался когда-то в войске Наполеона? Или, может быть, в Жабокриках заквакали русские и нагнали на тебя страх?

Мацкевич молча жевал ус.

— А почему, разреши спросить, хочешь примкнуть к моему корпусу? Ты же должен быть у пана Олизара на Волынском Полесье, вместе с другими отрядами.

— Пан генерал, вероятно, не в курсе дела. Полковник

Пражмовский получил из Варшавы письмо с приказом не восставать.

— С чьим приказом?

— Э-э-э… Верховного Главнокомандующего. Только пусть пан генерал не думает, что я видел это письмо. Его получил пан Пражмовский через пана Валевского, который приехал из Варшавы. Пан Пражмовский сказал…

— Кто такой Пражмовский?

— Руководитель повстанцев.

— А где Олизар?

— Куда-то уехал. Он с Пражмовским повздорил, пан генерал, ну а я сейчас же поехал до вас…

Генерал долго молчал.

— Пан мое письмо через Хрощековского получил?

— Так есть, пан генерал.

— Почему же пан не встречал корпус в Кжечуве, почему не предоставил тяжеловозов?

— Так я, пан генерал, думал, что Пражмовский…

— Перестань валить на Пражмовского! Это дело было поручено тебе. Ты, пан Мацкевич, знал, что Дверницкий переправился через Буг неделю назад?

— Знал…

— Почему же не исполнил, что приказано? Или думал, что Народный Жонд прислал меня на Волынь для прогулки? Вернись, откуда прибыл, и скажи всем, кто поверил такому письму, что ты собственными глазами видел четыре тысячи поляков, явившихся сюда по вашему зову на помощь и готовых, если потребуется, умереть за свободу отчизны. Вот все, что я могу сказать!

— Я и сам так думал, пан генерал… — Мацкевич засуетился. — Кто поверит такому письму? Разве один Пражмовский. Олизар? Он не поверил бы! А может быть, это письмо написал сам Пражмовский… А? Ведь я это письмо не видел. А может, и вообще-то никакого письма не было?.. Но, помнится, пан Хлопицкий тоже не хотел восставать. Он сказал…

— Не твоего ума дело рассуждать о Хлопицком, — перебил его генерал. — Отправляйся откуда прибыл!

Нахмурив седые брови, Дверницкий нетерпеливо постукивал карандашом по столу.

Мацкевич хмыкнул, оглянулся на присутствовавших, как бы ища сочувствия, и, не найдя его, круто повернулся и вышел из зала.

— Черт знает что! — проворчал генерал. — Может,

и в, самом деле Хлопицкий лучше всех знал, что за люди на Волыни…

Посетителей больше не было, и я подошел к генералу, собираясь рапортовать.

— Ладно, ладно, — сказал Дверницкий. — Это ты умеешь делать отлично. Сядь-ка, голубчик, да расскажи просто и ясно, что за подземелье ты избрал для своего путешествия? Даже граф Чацкий не имел понятия, что под его палацом такие чудеса. Нельзя ли там протащить коней и пушки? Вот было бы дело!

— Коней и пушки нельзя, экселленция, а пехоту можно.

— Жаль. Очень жаль. Ну, а что за реляцию ты добыл у пленных?.. Адъютант Дибича… это, друг мой, очень большая удача.

Я достал реляцию Ридигера и выложил ее по кусочкам на стол.

— Значит, Ридигер воображает, что у нас в корпусе двадцать тысяч? Очень и очень хорошо! Если бы он оставался при таком мнении хотя бы еще сутки!

Генерал от души посмеялся, когда я рассказал, как сидел в подполье у пасечницы.

— Есть и грустные новости, экселленция…

— Про Владимир? Слышал… А где граф Стецкий?

Увы, я мог ему сказать только, что он заезжал в Святогорский монастырь.

— Жаль, если такой отважный человек погиб, — вздохнул Дверницкий. — Но что поделать! Сегодня Стецкий, а завтра, может, и мы… Однако прикажи там привести пленников. Адъютант Дибича! Восхитительно! Ты будешь хорошо награжден.

— Экселленция! Разрешите сказать… Прошу об единственной награде. Адъютант Дибича — дорогой пленник. Может быть, можно его обменять на Валериана Лукасиньского? Если вы попросите Народный Жонд, экселленция… Мне ничего больше не надо!

— Хорошая мысль, мальчик. Обещаю написать Народному Жонду.

Я сошел во двор палаца и увидел в группе повстанцев пана Мацкевича. Он оживленно с ними разговаривал. Заметив меня, поспешно зашагал к воротам.

— О чем шла речь? — спросил я повстанцев.

Они смущенно улыбались.

— Да вот этот пан просил добыть ему пару пистолетов и проводить до Галиции…

— Как до Галиции? Он живет в Жабокриках.

— Да мы знаем… Он не хочет туда ехать. Говорит, все равно туда придут русские… Главнокомандующий, мол, приказал, чтобы на Волыни сидели смирно…

Последние слова я дослушал уже на бегу. Я догнал Мацкевича, плюнул ему в лицо и обругал псякревом!

— Как вы смеете! — заорал Мацкевич, но, увидев, что я выхватил пистолет, подобрал полы своего кунтуша и пустился бежать.

Случившиеся поблизости солдаты схватили его и отвели к пленникам.

«Что делать, на что надеяться? — думал я. — Неужели из-за этих людей мы не выполним волю отчизны?»

Крузенштерн и Винтулов были у генерала недолго. Он приказал их сейчас же отправить в Замосцье в компании с Мацкевичем. Опять это задание получил подпоручик Гоньковский.

Винтулов просил генерала отпустить их под честное слово, что они до конца войны не будут принимать в ней участия.

— Так когда-то отпустили Косцюшку, — сказал генерал, — но вам до него, как до солнца. Поэтому, Панове, отдохните в Замосцье до конца войны. Это надежная крепость. Ручаюсь — вы там будете здоровы.

— Зря вы затеяли такой разговор, полковник, — проворчал Крузенштерн. — Или забыли, что говорите с поляками? Они ненавидят русских даже в мирной обстановке и за одно то, что они русские!

— Напрасно так думаете! Имел и имею друзей среди россиян… Те, для кого самодержавие подобно веригам, те, кому не чуждо чувство стыда от долголетнего рабства, — нам братья! Преклоняюсь перед великими мучениками Рылеевым, Бестужевым, Пестелем, Муравьевым и Каховским. Даже мне известно, они мечтали о дружбе народов и уважали поляков.

Дверницкий сделал знак, чтобы пленников вывели.

— Желаем вам, генерал, и вам, господин адъютант, очутиться в нашем положении и закончить бытие в точности, как почитаемые вами государственные преступники! — выпалил Крузенштерн.

Винтулов его одернул. Я пожал плечами и посмотрел на генерала. Тот улыбался:

— Всякое может случиться. Но что мы?! Одни из тех, кто откликнулся на первый зов свободы. Не будет нас, придут другие. Их будет гораздо больше. Идет великое время, и шествию его ничто противостоять не сможет!