Дубовый листок

Глава 44

Сборы в экспедицию на этот раз проходили томительно долго. Пока в Ольгинскую прибывали лес, фураж, провиант и скот, мы успели взрастить огороды для ротных хозяйств и наловили на Кубани рыбы. Ездили за порционным скотом в Георгиевскую. Там бывали большие торги. Однажды и меня в числе трех выбрали для этой покупки.

Фельдфебель сказал:

— Гордись, Наленч! Такому молодому солдату еще не доверяли ездить за порционным скотом. Дело это сурьезное.

Наверное, у роты появилось такое доверие с тех пор, как я написал письмо Гриценко. С его легкой руки ко мне постоянно тянулись солдаты с просьбами «прописать письмецо». Я мог бы собрать изрядное количество грошей за эту работу. Но не брал ни копейки. Может быть, это подкупало солдат? А письма им я писал охотно и не чувствовал желания спать, несмотря на то, что все они были весьма друг на друга похожи — состояли из перечисления имен родственников и знакомых, которым братец посылал нижайшие поклоны.

В свободное время мы для разнообразия занимались изучением давным-давно известных правил или повторяли устав. Эти занятия производились повзводно. На них мне нестерпимо хотелось спать, но, на счастье, наш унтер Сердюк, считавшийся грамотным, читал военные премудрости с великим усилием.

Чтение производилось около сердюковской палатки, на вольном воздухе, где каждый устраивался как мог, и Сердюк начинал приблизительно так:

— Значится, сегодня, братцы, будем изучать фуражировку. Что такое есть фуражировка, прочитает Наленч. Он у нас читать мастак.

Я брал у унтера обтрепанную донельзя книжечку и начинал: «Фуражировка есть сбор припасов для войска в поле или населенном пункте… Фуражировка бывает опасная и неопасная. Неопасная фуражировка есть такая фуражировка, когда…»

— Брось, Наленч! — говорил Сердюк. — Что-то непонятно написано. Я лучше сам изъясню. Братцы, слушать! Петров, а Петров, ты часом не дремлешь?

Петров вскакивал:

— Никак нет, господин унтер!

— Так вот, братцы… На Кавказе всякая фуражировка есть фуражировка опасная, то есть форсированная. А что есть форсированная фуражировка? Значится, форсированная фуражировка — есть фуражировка с прикрытием всеми родами войск, совершенно и в точности, как транспортировка. Транспортировка вам известна, потому как мы с вами зиму и лето наскрозь транспортируем, то бишь конвоируем транспорты. Значится, форсированная фуражировка это есть сшибить неприятеля, а потом по дорогам охранять пикетами и разъездами и цепями… Ясно?

— Ясно, — отвечал взвод.

— Разрешите спросить, господин унтер?

— Спрашивай, рядовой Васютин, — важно разрешал Сердюк.

— А ежели дорог нет, где охранять?

— Где командир прикажет, дурень! Значится, братцы, запомни: ежели добро увезти нельзя — уничтожай!

— А какое добро?

— Дурак! Сено! За каким фуражом ездят на Кавказе?!

После урока в таком роде Сердюк начинал опрашивать братцев.

Они не умели выражаться абстрактно. Унтер поправлял их спокойно, а потом у него лопалось терпение, и он кричал и бранил братцев непутевыми. А непутевые братцы без всяких книжечек знали, как проводить фуражировки.

Наконец приехал Бестужев. Похудел до неузнаваемости. На вопрос, что с ним, отвечал:

— Сердце совсем задурило…

Вид у него был такой ко всему безразличный, что я подумал — не стоит ему навязывать свое общество. Но, увидев, что я собрался уйти, он удивился — неужели нечего рассказать? И спросил:

— Как поживает твоя черкешенка?

— Растет.

— А когда ты пойдешь ее проведать? Я хотел бы пойти с тобой.

Этого я никак не ожидал. Мы пошли в тот же день.

… Вигу застали за важным делом: укладывала спать свою куклу рядом с Барбосом, и он относился к этому вполне благосклонно. Завидев меня, Вига оставила куклу в полном распоряжении Барбоса и бросилась ко мне на руки. На Бестужева покосилась.

— А меня не обнимешь? — спросил он с улыбкой.

Вига покачала головой.

— Откровенно! Все же здравствуй, — он подал ей руку и шоколад.

Вига вопросительно посмотрела на меня. Я объяснил, что это хороший дядя, а здороваться нужно со всеми. Уселись на лавочке около дома. Пока я доказывал Берестовой, что никакого ужина нам не нужно, Бестужев успел так подружиться с Вигой, что она села к нему на колени.

— А она прехорошенькая, — сказал он. — Знаете ли

вы, что черкесские женщины — одни из красивейших в мире?

— До сих пор я считал первыми красавицами полек.

— И они тоже очень хороши.

Я любовался не столько Вигой, сколько самим Бестужевым. Он разговаривал с ней удивительно нежно. Христинка стояла подле и не спускала с нас глаз. Бестужев поговорил и с ней.

Уже на почтительном расстоянии от Берестовых Бестужев сказал:

— Я хотел бы сделать твоей Виге подарок…

— Так вы же поднесли ей шоколад.

— Нет, это не то. Хочу что-нибудь существенное… Пожалуй, вот. — И он протянул сторублевую.

— Да вы что! — меня бросило в жар.

— Стой, стой, поляк! Не кипятись! — Бестужев крепко сжал мне руку. — Ты слушай, что я говорю. Она вырастет, выйдет замуж, а это будет ей свадебный подарок, сама пусть выберет, положи в казначейство.

— Ну, вы и сделаете ей такой подарок в свое время!

— К сожалению, не доживу. Бери! У меня деньги есть. Все равно раздаю их направо и налево разным картежникам и пьянчужкам. А твоей черкешенке мне очень хочется что-нибудь подарить…

— Ну, бог с вами. Давайте на свадебный подарок. — Я взял деньги.

— Вот и молодец, — сказал Бестужев. — У меня рука легкая. Пусть хоть маленькая черкешенка будет счастлива!

И он заговорил о семье:

— Я тратил молодость, как и все в моем кругу, на ветер. Вероятно, потому, что не встречал своего счастья… а когда встретил — его вырвала смерть. Самая жестокая и глупая из смертей.

— Кто она?

— Дочь одного унтера из Дербента. Оленька. Ты не удивлен?

— Почему я должен быть удивлен?

— Но ты польский шляхтич. Должен возмутиться: гак это я — дворянин — обратил внимание на девушку из не-благородных…

— Мне это можно было сказать несколько раньше. А теперь я другой. Благородство встречал и встречаю среди самых простых людей…

— Рад, что ошибся. У меня, дворянина, мать из нарвских мещан. И она благородна в полном смысле этого слова. А невеста моя умерла от случайного выстрела… Револьвер лежал под подушкой… Не хотела она умирать. И пуще всего боялась, как бы не подумали, что это я ее застрелил. Только об этом и твердила умирая. А я жив и жив… Но теперь уже недолго осталось.

— Опять вы про это, — сказал я с укоризной.

— Но это правда. А ты, Михаил, тоже растрачивал юность на ветер?

— Нет…

Я и тогда еще не имел сил говорить о Ядвиге, и потому очень сжато ему рассказал, добавив:

— Как видите, на мою долю выпало немного счастья, но этого хватит на всю жизнь. У других и того нет.

— Все пройдет, — сказал Бестужев. — Я, напротив, советовал бы тебе завести семью. Живое живым. Разве этим ты оскорбил бы память жены?

Я проводил Бестужева до его палатки. Он поблагодарил меня за прогулку.

На горизонте полыхали молнии.

— В Черных горах, наверное, гроза, а у нас нечем дышать, — сказал Бестужев. — Три недели не могу спать. Хочу и не могу.

— Нужно лечиться.

— Я и сам подумал об этом. Подал на днях Вельяминову рапорт. Если даст отпуск, поеду на воды. Но когда это еще будет? Голова не своя. Даже на вино нынче не могу смотреть.

Я возвратился к себе. Было невероятно душно, накрапывал дождь. Товарищи уже спали. Я улегся и слушал, какую замысловатую дробь выколачивал дождь по палатке. И вдруг я упал в болото и начал медленно в нем вязнуть. Трясина обволакивала мое тело. Я хотел кричать, но голос мой не звучал. Барахтался, хватался за траву и погружался все глубже и глубже, а рядом тонул Бестужев. Я протягивал ему руку, а он уходил в трясину:

— Я люблю вас! — беззвучно кричал я. — Я хочу, чтоб вы жили! — А грязь залепляла мой рот, и я задыхался.

— Я умру, ничего уже сделать нельзя, — отвечал Бестужев.

От ужаса я опять закричал, услышал себя и проснулся.