Дубовый листок

Глава 25

Татры вы Татры! Горы Волыни, долины, леса и поля. Крутые овраги, деревни с дымными избами и измученным оборванным людом, церкви, костелы, развалины замков, подземные ходы, кресты на дорогах, сухие туманы… Мы ехали молча. Свежая зелень весны не радовала глаз. Лошади наши тянулись к траве, но мы не могли их кормить. Была дорога каждая минута.

Пройдя несколько верст по большой дороге, мы свернули в лес и пошли, плотно держась австрийской границы. Все еще попадались овраги; приходилось пережидать, когда капитан Пузыно перевалит через них пушки и подтянутся

задние колонны.

Деревня Кошлаки, куда мы пришли изнемогая, висела над крутым оврагом. Напрасно фуражиры старались добыть зерна и хлеба. Люди в Кошлаках сами жили впроголодь. Генерал и Высоцкий поехали вперед подыскать место для бивака. Они возвратились скоро и приказали перебираться через овраг в видневшуюся из деревни дубраву. Это была хорошая, густая дубрава. В гуще ее стояла Люлинская корчма — небольшой деревянный дом. Меньше чем в полуверсте начиналась Австрия.

Корпус не успел еще расположиться в дубраве, как со стороны Кошлаков показались российские части. Передняя стража их набросилась на наш арьергард.

Небо вдруг посерело и подул холодный ветер. Меня почему-то охватило удушье. Анастаз Дунин тоже пожаловался, что ему не хватает воздуха. Высоцкий, присев на пень рядом с корчмой, с чем-то возился. Я подошел. Он держал на ладони крупную бабочку и тихонько дул на нее. Бабочка шевелила усиками, трепетала. Из-под ее серых мраморных крылышек виднелись ярко-красные с черной перевязью.

— Чуть не задавил, — сказал Высоцкий. — Красавица-то

какая! Как орденская лента. Пусть живет.

Он встал, подошел к дубу и осторожно посадил бабочку на ствол. Грустно улыбнувшись и точно оправдываясь, добавил:

— Весна… Весной всем особенно хочется жить…

— А все же позиция наша хороша, — раздалось сзади.

Это генерал с Шимановским прошли в корчму. Я поспешил за ними. Дверницкий попросил воды, залпом выпил кружку и начал диктовать диспозицию. Я писал и думал: «Это уже последняя». Левый фланг наш примыкал к широкой трясине, откуда берет начало Збруч[56]. Вряд ли кто вздумал бы штурмовать нас с той стороны. Впереди был овраг, а направо, за дубравой, — небольшая площадка и взгорок. Их тоже окружали глубокие овраги. Генерал приказал закатить на взгорок пушки, а на площадке разместить кавалерию. Враги были так близко, что даже в корчму доносились их голоса и смех. В тылу у нас была граница, а это тоже обрыв и, может быть, более головокружительный, чем те, что были перед нами.

Я повез диспозицию в кавалерию, держась по краю дубравы, и отчетливо видел лица русских.

— Гей, псякревы! — крикнул какой-то солдат, махнув руками в нашу сторону. — Мы сделаем из вас лапшу!

Я пришпорил коня. Не ругаться же с ними.

От наших кавалеристов исходило отвратительное зловоние.

— Что за ужасный запах? — спросил я майора Терлецкого.

— Мы, пан адъютант, не расседлываем лошадей с самого Раздивиллова!

Он прочел диспозицию и добавил:

— Видно, здесь умирать нашему корпусу. Податься ведь некуда…

Я не увидел ни одного улыбающегося лица среди кавалеристов. Они понимали все!

По приказу генерала кавалерия проехала сквозь дубраву и бросилась на русских гусар, маячивших перед нами, но они удрали. Это немного оживило солдат, но только на миг. Так бывает, когда солнце, перекатываясь от одной тучки к другой, на минуту озарит землю. Я вспомнил путь по Волыни. Сколько же было в нем озарений? Только в одном Радзивиллове!

Погода совершенно испортилась. Пошел мелкий, настойчивый дождь и лил до самого вечера. Мы собрались всем штабом в корчме. Пол в ней был запачкан жидкой грязью.

Патрули, посланные вдоль Збруча, донесли, что по берегу идут большие колонны русских под командой Рота.

— Рота? — переспросил Дверницкий. — Где я слышал это имя? Ах да! Не тот ли самый, что был командиром Пестеля?

Генералу принесли ужин. Он отказался:

— Отдайте тому, кто ослаб. И вообще возьмите все, что осталось от моих запасов, раздайте людям.

С испугом я посмотрел на него. Значит, он тоже ни на что не надеется… Должно быть, генерал заметил мой взгляд — он тряхнул головой и неестественно бодро пригласил написать приказ: в полночь собраться на военный совет.

…В корчме тускло горели два фонаря. За окнами стучал дождь и шумела дубрава. Заходившие офицеры вытирали ноги у порога и молча становились вдоль стен, не снимая мокрых шинелей. Вошел Ксаверий Брониковский с двумя молодыми офицерами; он оглядывал всех с таким любопытством, точно видел впервые. С той памятной встречи в Боремле я с ним не разговаривал.

— Скажите, это первый военный совет за все время? — спросил он майора Терлецкого, стоявшего по соседству.

— Да

— Маловато, — сказал Брониковский сквозь зубы.

— Необходимости в этом не было. — Терлецкий торопливо отошел.

Генерал, как бы очнувшись, встал и спросил, все ли пришли.

— Все, — ответил Высоцкий, оглядев присутствующих.

— Тогда начнем. — Генерал откашлялся. — Я позвал панов офицеров обсудить положение. Какова позиция, всем известно. Прошу высказываться.

Глубокое молчание. Только за стенами корчмы скрипят ветви дубов и барабанит по крыше и в окна дождь.

— А зачем высказываться! Лучше, послушаем ваше мнение, — громко и вызывающе говорит кто-то.

Все оборачиваются. Ну, конечно, это Ксаверий Брониковский.

— Мы не пришли сюда, — продолжает он, — а нас завели и теперь предлагают обсудить, что мы думаем по этому поводу. Ха-ха! А что думал командир отдельного корпуса, загоняя нас в ловушку?

И снова глубокая пауза, скрип дубовых ветвей и дождевая дробь. Фонари горят так тускло, что я не могу рассмотреть лица офицеров. Вижу только их глаза, блестящие в полумраке.

— Пан Брониковский всего несколько дней в корпусе и уже берет на себя смелость делать выпады в сторону командования. — Генерал говорит так спокойно, словно рассуждает о погоде, сидя в Замосцье. — Я отвечаю за свой марш перед Народным Жондом, который послал нас на Волынь.

— Правильно! — восклицает капитан Пузыно, отрываясь от стены. — Почему и как мы пришли сюда, рассуждать не время и не место. Предлагается решить нашу судьбу сообща, а не заниматься следствием. Просил бы генерала сказать, каково соотношение сил. Это полезно знать каждому. Мне известно одно: против моих двадцати пушек русские выставили шестьдесят.

— В Боремле, как вы помните, Панове офицеры, у русских было двенадцать тысяч против наших четырех. Сейчас же неприятель имеет двенадцать тысяч только одной пехоты. У нас всего тысяча.

Кавалерии у нас десять дивизионов, а русских тридцать семь… — сообщил Дверницкий.

— Благодарю, — ответил Пузыно. — Так вот, Панове офицеры, получается, что около двадцати тысяч здоровых русских солдат против трех с половиной измученных и голодных поляков… Многовато. Конечно, Панове, бывает, что и при таком соотношении бьются и побеждают. Сейчас же мне это кажется бессмысленным.

— Если нам умирать, то только в бою! Поэтому я предлагаю все-таки биться, — сказал Высоцкий.

— А вы уверены, что вас убьют, а не возьмут живым? — спросил Терлецкий. — Или не оставят уродом?

Снова глубокая тишина.

— Пан генерал, что вы думаете? — спрашивает еще кто-то из угла.

— Последовать предложению майора Высоцкого или…

— Сдаться на милость москалям? Перейти на их сторону? — выкрикивает Ксаверий Брониковский.

— Пан Брониковский перебил меня со своим предложением, — спокойно говорит генерал, — а у меня есть еще мысль — сохранить остатки нашего корпуса для отчизны… Неприятель не имеет права нападать на нейтральной земле. Теперь, пан Брониковский, продолжайте, я кончил.

— Да, я буду продолжать. — Брониковский вышел на середину и повернулся к офицерам — Панове! Второе предложение генерала Дверницкого — отказ от революции. И вообще этот поход — сплошное предательство! И сидение в Замосцье за спиной непогоды… Предлагаю прежде всего арестовать генерала и биться до последней капли крови.

Вот когда все в корчме вышли из оцепенения. Поднялся такой шум, что нельзя было разобрать, кто что говорит. Высоцкий призвал к порядку. Когда смолкли, майор Шимановский сказал:

— Самое разумное — второе предложение генерала.

— Арестовать Брониковского! — крикнул кто-то.

— Австрия — это разумно. Мы не достанемся врагу…

— Зачем бессмысленно умирать?

— Мы еще можем пригодиться отчизне! Генерал прав! Дверницкий поднял руку:

— Панове офицеры! Властью, доверенной Народным Жондом, приказываю вернуться на позицию и приготовиться к отступлению в Австрию.

Теперь, когда совет кончен, я могу дать волю своему негодованию. С бешеной ненавистью, сжав кулаки, бросаюсь к Брониковскому:

— Как вы смели!.. Я вас…

— Наленч! — строго крикнул Дверницкий. — Сейчас же поди сюда! Садись писать диспозицию. Где бумага?

Я не могу не смотреть на Брониковского. Он стоит у стены, офицеры расходятся. Впереди идет капитан Пузыно. Останавливается перед Брониковским и громко говорит:

— Мне стыдно за вас. Так оскорбить генерала!

И, плюнув около Брониковского, он выходит. Дальше идет Терлецкий.

— Я тоже, панове, возмущен… — и он тоже плюет.

Высоцкий, Шимановский, Чацкий, Стецкий, все офицеры останавливаются перед Брониковским, молча плюют и выходят.

Генерал стоит у стола и смотрит на эту сцену. Он забыл, что собирался мне диктовать диспозицию.

Все ушли. Брониковский смотрит на генерала. Вдруг он вынимает пистолеты, быстро подходит к столу и кладет перед генералом.

— Возьмите пистолеты, пан Брониковский, и ступайте на свое место. Я ничего не имею сегодня против вас, — говорит Дверницкий. — А мнение панов офицеров для вас ясно…

Низко опустив голову, Брониковский берет пистолеты и выходит из избы. Теперь мы втроем — два адъютанта и генерал. Ветви дубов жалобно скрипят и стучатся в стены. Хлюпает вода, барабанит в окна дождь. Анастаз припал к столу. Его лихорадит. Я написал диспозицию и повез ее сам. Вернувшись, застал генерала за столом, напротив Дунина. Сидел, склонившись на руки.

Я ходил по корчме и слушал дождь. Иногда он звенел, как бубенцы, иногда грохотал. Ветер свистел в трубе. Не верилось, что еще утром была весна. Ядвига, жена моя! Слышишь ли?

Когда окна корчмы посветлели, я вышел. Вокруг стоял такой туман, что ничего нельзя было видеть за пару шагов. Вдруг из тумана вынырнул человек.

— Пан адъютант, русские тайно переходят границу, чтобы ударить в тыл корпуса!

Я побежал к генералу. Пока докладывал, в корчму ворвалась австрийская стража.

— Уведите отсюда корпус! Из-за вас русские нарушают границу!

— Идите к своим начальникам, скажите: не пришел их час командовать моим корпусом, — ответил генерал. — Я нахожусь еще на волынской земле.

— Но из-за вас русские могут поссориться с Австрией!

— Я не сойду с места.

Австрийская стража скрылась в тумане. Через полчаса нам донесли, что австрийцы прогнали русских со своей территории.

Бледный, с огромными тенями под глазами, генерал вышел из корчмы. Туман поднимался перед нами, как театральный занавес, открывая колонны пехоты противника, лившиеся в овраг словно поток. Гусары и драгуны их тоже спускались в овраг, намереваясь взять взгорок, где стоял капитан Пузыно. Генерал смотрел туда насупив брови и наконец объявил:

— Час настал. Поезжай, Анастаз, к артиллерии. Пусть собираются. А ты, Михал, поспеши к остальным, объяви отступление… Да! Не забудь сказать Высоцкому: пусть артиллерию пропустит вперед пехоты. Пушки уже не понадобятся.

Мы втроем — я, Анастаз и генерал — стояли у границы, глядя, как корпус переступал невидимую черту.

— Пора и нам, экселленция, — сказал Анастаз, когда приблизилась кавалерия.

— Да-да! Садись, Анастаз. И ты, Михал. Я сейчас.

Генерал пошатнулся, необычно грузно поднялся в седло, и мы поехали, догоняя своих.