Дубовый листок

Глава 55

Недели через две после возвращения на зимние квартиры зашел ко мне ефрейтор Семенов, по старой памяти попросить «прописать» на родину письмецо. Я тотчас занялся этим, но не успел дописать. В избенку мою вошел Воробьев, а следом офицеры нашей роты Воробьев держал свежий номер «Русского инвалида». Изумленный появлением офицеров на моей квартире, я вскочил и вытянулся.

— Это в последний раз, — сказал Воробьев. — Слушай, старший унтер Наленч, мою последнюю команду: вольно, вольно передо мной и нами!

Еще более недоумевая, я посмотрел на офицеров. Они улыбались.

— Послушай! — Воробьев развернул газету и прочел, что высочайшим приказом старший унтер Наленч производится в прапорщики с девятнадцатого июля, то есть с того дня, когда я на Вулане принял командование над растерявшейся ротой и отбил у врага тело командира.

— Вот по этому случаю мы и пришли. Господа, приступим к обряду!

Уж не знаю, каким образом в руках Воробьева появилась бутылка, а у остальных стаканы. Подав мне вино, Воробьев обнял меня:

— Дай-ка сначала расцелую. Я так рад за тебя!

Пока я целовался с другими, ефрейтор Семенов захватил листки неоконченного письма, пробрался бочком к выходу и был таков, прежде чем я успел вымолвить слово.

— Однако во всем случившемся есть нечто и грустное, — продолжал Воробьев. — Я не дочитал… Отныне ты переводишься в Тенгинский пехотный полк, и мы должны расстаться.

— Тенгинцы и навагинцы так сжились, что мой перевод не имеет особого значения, — сказал я. — Мы ведь по-прежнему будем делить все невзгоды и радости наших походов.

— Конечно, конечно!

Поговорив о том о сем, Воробьев предупредил, что мне нужно теперь отправляться в Ставрополь для экипировки на офицерский лад. Гости разошлись, а я сел и задумался.

Кончалась еще одна часть жизни. Как легко я поднимался в корпусе Дверницкого. как быстро пал в бездну страданий и как медленно и трудно выкарабкался! Наверное буду самым старым прапорщиком… Мне уже двадцать пять лет!

И опять вспомнился Александр Бестужев. Он получил вторично прапорщика тридцати девяти лет. Ему уже никогда не стукнет сорок. Когда он снова стал прапорщиком, уже не хотел жить.

И Максим Луценко получил Георгия, а следовательно, и освобождение от розог, когда это уже не имело значения…

В неплотно закрытую дверь заглянул ефрейтор Семенов.

— Заходи, заходи! — крикнул я. — Давай закончим письмо И куда ты удрал?

— Так я… — Семенов смущенно улыбнулся.

— Дурак ты дурак! — Я крепко его обнял, — Или я за полчаса изменился? Помнишь, как ты мне кричал: «Эх, голова! И впрямь ты бунтарь!»

— Как не помнить. Дозвольте же тогда вас проздравить, господин Наленч! Я завсегда думал, что офицерского чина вам не миновать… ученый вы человек. И весь наш взвод, слышь, радуется вашему производству.

На другой день я застал на месте ротного уже не заместителя, а нового командира — капитана Воробьева. Поздравив его и получив направление, я пошел в штаб полка. Полковник Полтинин простился со мной, как с родным.

— Всегда радуюсь, когда мои дети растут. Но жаль, что уходят. Спасибо за службу. Знаю, будешь хорошим офицером. Солдаты тебя любят. Прошу помнить: где бы ни был — Полтинин тебе родной.

Воробьев по случаю производства тоже собирался в Ставрополь. На другое же утро мы выехали с оказией в Прочный Окоп.

Около крепости толпился народ, а внутри было необычное движение. Мы с Воробьевым прошли в квартиру генерала Засса, имея к оному поручения. В приемной стояли черкесы и казачьи офицеры. Все говорили вполголоса.

Не найдя дежурного адъютанта, мы пробрались было в зал, но остановились на пороге пораженные. На столе, окруженном горящими свечами, стоял покрытый простыней гроб.

— Кто это?! — вырвалось у Воробьева.

— Его превосходительство генерал-лейтенант Засс… — ответил какой-то есаул, закрестился и усердно закланялся гробу.

В зал ворвался юный хорунжий, остолбенел… и с воплем бросился к покойнику.

— Канэшни джялко! Крепко любил свой начальник, — задумчиво произнес кто-то за спиной.

Темиргоевский князь Джембулат Болотоков смотрел вслед хорунжему, качал головой, цокал языком… Вздохнув, он начал проталкиваться к выходу. Мы пошли за ним и в приемной повстречались с дежурным адъютантом. Он разговаривал с двумя черкесами:

— Генерал болел горячкой целую неделю Умер сегодня в ночь. Когда похороны — неизвестно. Ждем нового командира. Скажите своим — пока к, нам пусть не ездят.

Черкесы простились и ушли. Адъютант обратился к нам:

— Видали, какое внимание у абадзехов к его превосходительству? Как услышали, что заболел, наведывались чуть не каждый день справиться о здоровье… А сами радехоньки, что он умер. По глазам видно!

Мы передали ему пакеты из Усть-Лабы и осведомились насчет оказии в Ставрополь.

— Не раньше чем через неделю. Не до оказий сейчас…

— Вот неудача, — пробормотал Воробьев. — Пожалуй, лучше возвратиться в Усть-Лабу…

— И даже необходимо! — значительно сказал адъютант.

Недалеко от ворот крепости Джембулат Бологоков горячо разговаривал с каким-то черкесом, а есаул, что давеча выводил хорунжего, внимательно его слушал. Послушали и мы.

— Зачем говоришь «шайтан»? Нехорошо так говорить, когда человек умер… Засс — мой кунак. Какой такой он шайтан? Если твоя будет ходить на мой аул, я тоже будем шайтан!

— Правильно! — одобрил Джембулата есаул.

— Молодец, Джембулат! — в голос подтвердили и мы.

До отъезда в Усть-Лабу оставалось свободное время. Пошли в Форштадт повидаться с Мариной, которую я не видел с прошлого года. Застали ее на крыльце; кормила целый батальон кур. Увидев нас, вскрикнула, выронила плошку с зерном.

— Заходите, заходите! — повторяла она, залившись ярким румянцем.

Мы прошли в чистую просторную избу. Навстречу из-под образов поднялась бабушка Руденко. Мы поздоровались и присели. Марина исчезла, вскоре вышла из горницы, все такая же раскрасневшаяся и в новом платье.

— Ну, покажись, Марина, какая ты стала, — сказал я, беря ее за руку. — Да ты молодец — расцветаешь, как роза!

— Время такое, — объяснила бабушка. — Шестнадцать годков минуло. Невеста… И жених уже есть.

— Ну, поздравляю!

— И что это вы, бабуня, говорите! Никакого жениха нет! — разгневалась Марина.

Посидели у них с полчаса, расспросили про мать. Она вернулась из плена с беглым солдатом. Теперь живут все вместе.

Нас не хотели отпускать.

— В другой раз, — пообещал я. — Скоро опять поеду через Прочный Окоп. Ведь я, Марина, теперь буду офицером.

Она пошла нас проводить. Навстречу попался молодой казак, остановился, окликнул Марину. Она раздраженно отмахнулась:

— Успеется!

И довела нас до оврага.

Мы уже миновали овраг, а она все стояла и смотрела нам вслед. Стоял позади и молодой казак. Когда я оглянулся еще раз, Марина медленно возвращалась в Форштадт. Поравнявшись с казаком, опять на него махнула и пошла впереди.

Воробьев тоже наблюдал за ними.

— Наверное, это и есть жених, — сказал он. — А она с ним не больно-то вежлива… Красивая девушка!

В Усть-Лабе мы узнали, что готовятся в поход. Куда и с кем? Почему-то на этот раз военные части прибыли в Усть-Лабу не по Кубани, а степной стороной и остановились вдали от крепости.

Сбор заиграли поздно ночью. Каково же было мое удивление, когда я увидел во главе отряда генерала Засса.

— Решительно ничего не понимаю! — воскликнул Воробьев.

— Здесь одно понятие, — объяснил полковник Полтинин. — На войне всякие хитрости дозволены. Засса черкесы боятся как огня, Григорий Христофорович, наверное, задумал какое-то важное дело.

Так и оказалось. Пошли опять наказывать родичей Виги. Несмотря на обещания жить дружно, они недавно обидели одну из станиц.

Абадзехи были застигнуты врасплох. Узнав о смерти «шайтана», собрались пировать на Лабе. В самом разгаре веселья появились мы и устроили спектакль. Опомнившись, абадзехи бросились за нами в погоню. Им удалось только одно — ранить «шайтана» в ногу. Засс не унывал. Ему было привычно получать раны. Несмотря на уговоры, он продолжал путь верхом.

Уже на Урупе нас догнали абадзехские послы. Генерал принял их, усевшись на барабан, в позе «как ни в чем не бывало».

— Поздравляем! — сказал один из послов, низко кланяясь. — Мы надолго запомним твое воскресение из мертвых.

Засс поклонился, приложив руку к сердцу, и его багровое лицо осветила улыбка.

— Наказать нас следовало, — продолжал посол. — Зачем сделали пир, узнав о твоей смерти. Все же предупреждаем — никаких клятв давать не будем. Отплатим тебе щедро.

— Отлично! — ответил Засс. — Только повремените недельки три. А то ведь я не успею приготовить для вас хорошее угощение.

Послы опять низко кланялись и улыбались, как будто Засс сказал им много любезностей. Засс тоже кланялся и улыбался.

Накануне отъезда в Ставрополь рота устроила мне проводы в квартире Воробьева. У него я и остался ночевать.

— Надо бы, Михаил, тебе жениться, — сказал он, собираясь на боковую.

— Я никого не люблю, да и меня тоже не любит никто.

— Экий ты бессердечный! Ну теперь, когда будешь ходить с красивой шашкой и в эполетах, тебя наверняка кто-нибудь полюбит.

— Что стоит такая любовь!

— Человеку нужно иметь семью. Или решил подражать Вельяминову и провести век бобылем?

— Генералу, пожалуй, не нужно жениться. Он всю жизнь на войне, и его семья — войско.

Воробьев начал доказывать, что все военные должны жениться. Ведь у семейных людей возрастает привязанность к родине. Я спорил: у меня нет родины, в генералы я не собираюсь, и зачем военному жениться, если его каждую минуту могут убить.

— После него останутся дети.

— На чью шею? — Я захохотал. — У меня есть приемная дочь, да и ту я не знаю куда девать. В Ивановской, как и в Ольгинской, нет школы и людей, которым я мог бы поручить ее воспитание. Видно, придется ей быть крестьянкой — «иногородней», как говорят казаки.

— Это ты про ту кроху, что вытащил в абадзехском ауле? Да… — Воробьев задумался. — Стой, кажется, могу тебе помочь.

Он предложил отвезти Вигу в Ставрополь к его жене.

— Она, бедняжка, совсем одна, и твоя черкешенка украсит ее жизнь. И дружба наша с тобой укрепится. Не бойся, мы не отнимем твои опекунские права. Я уж вижу, каким волком ты смотришь…

— Может быть, и волком. — признался я. — У меня с этой девочкой кое-что общее. Самое главное — мы оба все потеряли.

— Но это ничуть не осложняет дело.

Было уже далеко за полночь, когда мы договорились ехать в Ставрополь другой дорогой, чтобы побывать в Ольгинской.

За Вигой я пошел один. Воробьев остался ждать на берегу Кубани.

У Берестовых я не был почти год, и встреча была особенно радостной.

Вига превратилась в смышленую и очень милую девочку, но мне была не по душе ее деревенская одежда. Христинка уже заневестилась, стала очень застенчивой, держалась в сторонке и от каждого вопроса краснела и опускала глаза.

— Сватается за нее прапорщик Худобашев. — шепнул Петр. — Не знаешь ли его? Хороший ли человек?

Я обрадовался:

— Очень, очень хороший!

Наконец можно было приступить к самому главному:

— Я теперь буду в Тенгинском полку, а это. Петр, означает, что гораздо реже смогу приезжать в Ольгинскую. Да и Вига уже подросла, ей нужно учиться. Школы в Ольгинской нет. Я приехал, чтобы взять ее в Ставрополь. Будет там учиться в гимназии.

— Вигу? От нас! — воскликнула жена Берестова, схватившись за сердце.

Петр низко опустил голову. Христинка испуганно смотрела на родителей. Только Вига приникла ко мне.

— Понимаю, что вам больно. Но мы давно говорили об этом, Петр. У тебя есть семья, а у меня никого нет. о ком бы я мог позаботиться… И самой Виге это будет лучше.

Христинка зарыдала, к ней присоединилась мать. Вига бросилась к ним и тоже заплакала, а Петр еще ниже опустил голову.

Что-то запершило у меня в горле.

— Ну, коли так, пусть остается. Прощайте!

Я поспешно вышел.

«В самом деле, как Вига может вести себя иначе? Я для нее всего-навсего добрый дядя. Чего ради она пойдет со мной? Не за то же, что я содержал ее и дарил пустяковые игрушки. Берестовы же пестовали ее, полюбили. Пожалуй, я не имел права и заикаться о таком деле…»

С невеселыми думами я шагал посреди дороги. Кто-то окликнул меня. Догоняла Вига. На лице ее было отчаяние. Совершенно так же, как четыре года назад, она обняла меня и, закинув голову, смотрела, едва переводя дыхание. И так же, как четыре года назад, я наклонился и поднял ее.

— Разве можно так бегать? Видишь, как запыхалась!.. Ну, что тебе?

Все еще переводя дыхание, Вига обняла меня, и я услышал, как стучало ее сердчишко.

— Я с тобой, дядя Михал, с тобой… — прошептала она.

Тогда я понес ее, решив не возвращаться к Берестовым, чтобы не бередить еще раз наши раны.

— Я буду делать все, что ты хочешь! Все-все!

— В таком случае — попробуем жить по-новому. Ты будешь моей семьей, пока не создашь собственную.

Я опустил ее на землю и, держась за руки, мы пошли дальше.

Степь была еще покрыта травой и колыхалась от ласкового ветерка. Воробьев стоял на обрыве. Мы подошли к нему и молча смотрели вниз: Кубань вздымалась от прибыли горных вод.

И в этой огромной массе воды я вдруг ясно увидел голубую струю Лабы, серебристую ленту Урупа, Зеленчук, Псекупс и каждый из мельчайших притоков.

Странно! И Воробьев это увидел.

— Знаешь, Михаил, — сказал он вдруг, — смотрю на Кубань и думаю: силища-то какая! Недаром черкесы называют ее «Князем всех рек»… Но какой это был бы князь, не будь у него столько притоков.