Дубовый листок

Глава 18

Несколько ниже нашей переправы лежало местечко Кжечув. По договоренности с генералом пан Хрощековский должен был подать туда тридцать тяжеловозов для артиллерии, однако ничего похожего там не оказалось. Генерал недоумевал:

— Может быть, не успели, встретим их по пути? — сказал он наконец и велел выходить на Литовежский тракт.

Мы прошли сквозь Литовеж, но и там нас никто не ждал. За Литовежем расположились на большой привал. Вскоре разведка донесла, что по тракту следует колонна рекрутов, конвоируемая казаками. Генерал приказал подпустить их поближе и взять в окружение.

Это была великолепная сцена! Рекрутов вели в присутствие, чтобы там описать их приметы, обрить лбы и отправить в полк. Все они были в кандалах. Конвоиры не успели и пикнуть, как их обезоружили. Ехавший за рекрутами на повозке с денежным ящиком офицер дремал, и мы без труда захватили его и немного отставший обоз с продовольствием. Глядя на происходящее, рекруты недоумевали.

Рекрутский отдатчик[40] и староста с писарем были ни живы ни мертвы от страха, когда их потребовал Дверницкий.

— А ну, пан, где у тебя список? — спросил генерал отдатчика.

— У меня только квитанция на прием рекрутов, а список там, — отвечал отдатчик, указывая на денежный ящик.

Достали список, и генерал приказал отдатчику выкликать рекрутов и ставить их в шеренгу.

Наши солдаты окружили рекрутов тесным кольцом.

— Дети, — обратился к ним генерал. — Видели ли вы когда-нибудь, чтобы людей так отправляли на военную службу? Вот живой и страшный пример угнетения одного из славянских народов.

И генерал приказал саперам разбить у рекрутов кандалы.

Арестованные конвоиры и офицер молча стояли тут же, ожидая своей участи. Генерал назначил поручика Гоньковского сопровождать их в Замосцье.

— Отпустите нас, — сказал офицер, кусая губы. — Мы ведь не бились с вами, а шли, выполняя свой долг.

— Вы выполняли позорный долг, — отвечал генерал. — Позор офицерам, которые считают надругательство над личностью служебным долгом.

— Все это только красивые слова, — возмутился офицер. — Что же, по-вашему, я мог и должен был делать? Не я же писал устав о рекрутах!

Генерал ничего не ответил, а, обратившись к рекрутам, объявил, что они свободны, могут идти по домам и всем сообщить, что пришел польский корпус освободить волынский народ от рабства.

Рекруты упали перед генералом на колени.

— Встаньте, — сказал Дверницкий. — За свободу, которую вы получили, благодарите не меня, а солдат. Это они приносят свободу и, если нужно, умрут за нее.

— Пан генерал, дозвольте сказать, — обратился один из рекрутов. — На что эта свобода, если, вернувшись домой, я тотчас попаду в руки полиции? Дозвольте уж мне идти добровольцем в вашем войске.

_ Охотно тебе позволяю, — отвечал Дверницкий. — Все, кто желает, могут идти с нами.

Их было пятьдесят человек, и сорок девять решили остаться у нас. Солдаты тотчас увели их к своим кострам. Только один, самый высокий и немолодой, продолжал стоять.

— Что же ты? — спросил я. — Или не хочешь идти с нашим войском?

Рекрут опять покачал головой:

— Я беглый. Меня уже секли в полиции. Ежели я убегу в другой раз и попадусь властям, мне положена тысяча шпицрутенов, а это смерть.

— Как раз ты и должен идти с нами, чтобы не попасться мучителям, — сказал генерал.

Рекрут покачал головой:

— Никак нет, пан генерал. Я хоть и беглый, так не от Расеи бегал, а от собаки унтера, который меня кажин день кормил зуботычинами. Ежели пойду с вами — буду я клятвопреступник. Они вон, — он указал на рекрутов, — еще не присягали, а я присягал царю-батюшке… Ежели можете, дайте записочку, что я не по своей воле не явился в присутствие, и отпустите меня…

— Будь по-твоему, — решил Дверницкий. — Принуждать я никого не собираюсь.

Генерал поручил мне написать записку, а также дать рекруту денег и накормить.

Мужик поел, перекрестился, поблагодарил и сказал:

— Видать, ты еще малехонький, ваше благородие. Командир у вас хорош — благородную думу содержит. Только зря вы сюда пришли…

— Почему же?

— Нешто вы Расею не знаете? Чтобы свободу ей дать, много силушки и времени надобно. Утопнете в наших болотах, в лесах заплутаете. Не такие, как вы, пропадали. Опять же мужика с вами нет, а на Волыни мужиков больше, чем господ. Не хотел бы вороном каркать над корпусом вашим, да только… — он тяжело вздохнул и поклонился мне в пояс. — Не серчай, ваше благородие…

— Что же серчать! Ты не со зла говоришь.

Мне очень понравился этот русый человек с задумчивыми серыми глазами. Я дал ему тридцать рублей из рекрутского денежного ящика. Он попросил еще сухарей на дорогу и ушел.

Не успели мы подняться с бивака, как прибежала толпа парней с палками и косами. Все просили принять их в корпус. Генерал был доволен.

— Дело, кажется, идет хорошо, — сказал он. — Только вот с тяжеловозами пан Хрощековский надул. Впрочем. может быть, и не он, а его надули.

Порыцкий тракт проходил по широкой равнине. На перекрестках стояли деревянные кресты, и на каждом из них колыхался передник. Издали, особенно против солнца, их силуэты напоминали монахов. Так казалось не только мне, Майор Шимановский сказал, что эти кресты наводят на него мистический ужас. Генерал засмеялся.

— Представьте, мистика в этом есть. У волынян существует поверье, что душа умершего ребенка не попадет на остров Буян, где спокойное царство мертвых, а мечется в пространстве, пока на придорожный крест не повесишь передник. А так как все кресты здесь наряжены, можно сделать вывод, что детская смертность велика. Оно и понятно: волынцы — бедный народ.

Действительно, деревеньки, через которые мы проходили, имели убогий вид. Везде были плетеные, обмазанные глиной избенки, с соломенными крышами, без труб.

К вечеру мы подошли к Иваничам — небольшому селу под Порыцком. На околице нас встречала толпа крестьян во главе с местным помещиком Людвигом Иваницким — очень толстым и на вид весьма добродушным паном.

Крестьяне в черных, серых и белых сермягах мяли в руках бараньи шапки и кланялись генералу в пояс. От них чуть не за версту несло дегтем — так сильно были смазаны им сапоги. Поверх сермяги у каждого крестьянина болтался железный крест. Лица у всех были изможденные. За мужиками стояли женщины с детьми, и они тоже не блистали нарядом и здоровьем. Особенно жуткое впечатление оставляли дети. Это были скелетики, едва прикрытые лохмотьями. Несмотря на раннюю весеннюю пору, многие среди них были босы.

Людвиг Иваницкий посоветовал генералу не размещать войско по избам — в округе ходит холера; что же до штаба корпуса — место для всех найдется в его усадьбе.

Генерал поблагодарил и ответил, что привык на походе останавливаться, как солдаты. Тогда Иваницкий начал настаивать, чтобы штаб корпуса поужинал у него.

— Такое обещание могу дать, — отвечал генерал. —

Но если вы так уж любезны, пан Иваницкий, то не одолжите ли мне скороходов? Необходимо сегодня же разослать по Волыни воззвания.

— Зачем скороходы? Это уже старая мода, — отвечал Иваницкий. — Я дам конных. Кроме того, я выделю сотню парней в ваш корпус и вообще прошу располагать мной, как понадобится. Я тоже заинтересован, чтобы Волынь возвратилась к Польше.

Два молодца в сермягах и барашковых шапках, с ружьями, пришли к нам на бивак и попросились к генералу.

— Как о вас доложить?

— Шляхтичи Даманьский и Маевский.

Генерал встретил их приветливо.

— Мы пришли, пан генерал, проситься до вашего корпуса, — сказали они, сняв шапки и низко кланяясь.

— Что же, это можно. Да у вас, я вижу, есть и ружья. Совсем хорошо! Где же вы их добыли?

— А от стражников, что мы поубивали, пан генерал, — отвечали шляхтичи в голос.

— Каких стражников? И за что вы их поубивали? — спросил Дверницкий, насупив брови. — А ну, расскажите…

Шляхтичи переглянулись. Наконец один из них рассказал, что когда приближался наш корпус, русские стражники, стоявшие на постах по австрийской границе, перепугались. Посты они покинуть не осмелились, а спрятались подле в лесу, а шляхтичи их выследили и убили.

— За что? — снова спросил генерал.

— Так то ж москали, пан генерал.

— Москалей же нужно уничтожать.

— Они кого-нибудь обижали?

— Нет. Мы думали угодить пану генералу, а заодно взять ружья.

— Мерзавцы вы, а не поляки! Мы сражаемся с русскими в честном бою, а вы что сделали? Вы совершили подлое убийство! Нет места вам не то что в моем корпусе, но и вообще в Польше!

Шляхтичи повалились ему в ноги.

— Вон отсюда! — закричал генерал. — Чтобы сегодня же вы уехали с Волыни! Иначе я расстреляю вас!

Этот случай сильно взволновал генерала. Он созвал офицеров в штаб и долго говорил о том, что нечего ожидать успеха, если мы будет сеять национальную вражду.

— Офицеры это знают, экселленция. — сказал майор

Шимановский. — Вот только не всегда наш пан ксендз держится такого мнения. Вы извините, — сказал он, обращаясь к ксендзу, — иногда вы призываете солдат бить москалей только потому, что они москали…

Ксендз густо покраснел.

— Когда? — спросил он, точно поперхнувшись.

— Да хотя бы в Звежинце, — отвечал Шимановский. — Мы, конечно, понимаем, что наша вера самая лучшая, но… нужно быть терпимым к чужим религиям.

— Да, да! — сказал генерал и так внушительно посмотрел на ксендза, что тот, собираясь что-то сказать в свое оправдание, застыл с разинутым ртом.

А я… Я почувствовал такой сумасшедший прилив любви к генералу Дверницкому, что мне стоило труда сдержаться. Должно быть, генерал это почувствовал. Когда все разошлись, он сказал:

— Что так сияешь, пан адъютант?

— О экселленция! Все, что вы делаете, что говорите, — так благородно…

— Какой ты еще ребенок! — И Дверницкий потрепал меня по плечу.

С паном Хрощековским было договорено, что в Дружкополь

съедутся на совет руководители волынских повстанцев. На следующее утро мы выступили форсированным маршем и пришли в это местечко к ночи. Дорога была трудновата — под Дружкополем начинаются Татры — отроги Карпат, там много болот и лес стоит сплошною стеной.

Рано утром генерал выстроил корпус шпалерами вдоль дороги для торжественной встречи повстанцев. Ожидание длилось четыре часа. Генерал то и дело посылал меня на дорогу посмотреть, не едут ли. Около полудня я увидел верхового, мчавшегося галопом. Каково было мое удивление, когда это оказался Анастаз Дунин.

— В Константинополь невозможно пробраться, — грустно сказал он. — Не знаю уж, как показаться на глаза генералу. Огорчится! Одна надежда, что он мне верит. Не скажет, что я нерадив…

Генерал, по-моему, огорчился слегка: он чуть повел плечами и молвил:

— Ну что ж, по крайней мере Народный Жонд не упрекнет в том, что я не пробовал связаться с Портой. Что там Порта, которая находится за морями и горами. Рассчитывать нужно прежде всего на собственные силы

Только в полдень на дороге вместо повстанцев показалась коляска.

В ней сидела разряженная пани. Остановившись у штаба, она спросила генерала Дверницкого.

Пробыла у него пять минут и уехала обратно. Через полчаса с другой стороны прибыла еще одна пани, тоже в коляске. Она тоже спросила генерала и тоже была у него не более пяти минут. Потом явились еще две пани вместе. Мы только пожимали плечами. Штабная изба пропахла духами и пудрой. Из-за двери слышался раздраженный голос генерала. Пани ушли, шелестя шелковыми подолами, и щеки их были весьма красны. Оттого ли, что дома эти пани густо нарумянились, или от стыда, пережитого в беседе с генералом?

Генерал долго сидел один, и я не решался его беспокоить. Ему давно было пора обедать. Наконец он меня позвал. Сидел за столом со сдвинутыми бровями, опершись на руку.

— Вы меня звали, экселленция?

— Ах да! Звал… Черт знает что! Где там Высоцкий?

Я приоткрыл дверь и поманил Высоцкого, который с утра грустил в штабе, ожидая повстанцев. Тот вошел.

— Черт знает что! — сказал генерал. — С декабря делегат Дениско не давал никому покоя в Варшаве! Вызвали на Волынь корпус! Заставили меня сидеть целый месяц в Замосцьских болотах и приносить жертвы холере! Теперь же пришел час действовать, и все заболели! Про тяжеловозов услышали в первый раз! Прислали жен извиниться… Никогда еще я не бывал в таком глупом положении!.. Что бишь я хотел… Да! Поди, Михал, распусти солдат. Небось устали бедняги стоять. Пусть варят пищу.

От обеда он отказался и все ходил по избе взад и вперед. Я не видел его еще ни разу в таком состоянии.

— Что теперь будет? — спросил я тихонько Высоцкого, который уселся на крыльце и грустно смотрел на дорогу.

Он только пожал плечами и стиснул зубы.

Под конец дня приехали три графа — Стецкий, Тарновский

и Чацкий. Эти были совершенно здоровы и привели с собой по сто пятьдесят человек дворовых. Генерал сразу захотел обедать.

Граф Стецкий — молодой, красивый, одетый с иголочки улан почему-то выбрал для беседы меня. Просидел в

штабе целый час и все расспрашивал, кто я и что. Я не против был поговорить и даже слегка «фехтовал» языком.

Поздно вечером генерал потребовал меня.

— Напиши там приказы — графа Чацкого назначить региментарием[41] повстанцев на Волыни. Графу Стецкому дать кроме его людей сто пехотинцев, тридцать улан и вот… очень уж просит тебя… — он почти виновато улыбнулся. — Не хотел я, Михал, с тобой расставаться, но что поделаешь! Людей-то нехватка, а ему нужен помощник для Владимирской операции…

— Ты аж весь почернел, — сказал мне Анастаз Дунин, когда я вышел от генерала. — Что случилось?

— Приглянулся Стецкому, вот что!

— Жаль! — вырвалось у Высоцкого.

На душе у меня скребли кошки, пока я писал эти приказы.

— Михал, — вдруг заговорил Высоцкий, подсаживаясь ко мне. — Как Же это? Выходит, ты не увидишь своих близких в Берестечке?

— Угу!

— А если попросить генерала?

— Чтобы он вместо меня послал Дунина? Ну нет! Дунин и без того измучился с экспедицией в Порту…

— Это правда… Тогда напиши твоей панне письмо. Я ее постараюсь найти и все объяснить… Если, конечно, буду жив до Берестечка.

— Спасибо…

Я с удивлением посмотрел на него. До сих пор мне казалось, что Высоцкий умел заниматься только военными и революционными делами.

— Что так смотришь? — сказал Высоцкий. — Не все же должны жертвовать личной жизнью. Для тебя в этом необходимости нет.