Дубовый листок

Глава 80

Утром пятнадцатого октября я проснулся с вопросом — а как же торжественная панихида по Косцюшке, состоится или нет, если объявлено военное положение и нельзя собираться больше чем по три человека?.. Но о сборищах в объявлении говорилось в отношении улицы. И среди общественных учреждений, которые было приказано закрыть, не упоминались костелы…

Панихида была назначена в одиннадцать утра. Значит с Эдвардом увижусь часа в три. Пойду к нему прямо из костела. И вдруг меня разобрал страх: а если пани Наленч забудет сказать о моем приходе? Или опять что-нибудь случится и Эдвард уедет! Надо было прямо сказать — приехал брат… Эти мысли так взволновали меня, что я написал коротенькую записку, побежал на Новый Свет, 45 и бросил ее в почтовый ящик.

Мое место оказалось на хорах. Посредине костела стоял гроб под балдахином, и тут же большой портрет Косцюшки. Все было столь же парадно, как на погребении Фиалковского. Народу собралась такая масса, что вздумай я уйти раньше окончания службы, не удалось бы пробраться.

Около двух часов дня, когда панихида кончилась, вместо того, чтобы разойтись по домам, народ запел «Боже, что Польшу родимую нашу». Я был поражен. Никогда не доводилось слышать, чтобы в костелах распевали революционные песни. Но, очевидно, это было принято. Ксендзы не запротестовали, кажется, и сами подпевали. Пели стройно, с большим подъемом. Сверху хорошо были видны восторженные лица. И я сам начал подпевать. Закончили эту песню и начали другую — незнакомую. Мотив ее был такой грозный и исступленный, что становилось не по себе, а слова заставили содрогнуться:

С дымом пожаров и с кровию братней

Бьет в небеса наш надорванный голос,

Вопли последние, стоны проклятий,

С этих молитв побелеет и волос!

Исступление этой песни захватило меня. Передо мной поплыли образы Лукасиньского, Скавроньского, Артура Завиши, Совиньского, Высоцкого, Тадеуша — всех-всех мучеников, о которых я знал. Я больше не видел ни гроба Косцюшки, ни собора… Я видел только их. Казалось, сейчас, сию минуту раздастся клич: «До брони! До брони!»

Из толпы выдвинулся какой-то человек, что-то сказал ксендзу. Тот покачал головой, подошел к епископу, о чем-то зашептались.

— Братья и сестры! — сказал епископ, когда песня смолкла. — Мы с вами собрались отметить годовщину смерти нашего героя и думали этим закончить набоженьство, но вот,

оказывается, выход из храма закрыт российскими солдатами. Кто знает, что они хотят с нами сделать. Посоветовавшись, мы решили отслужить еще обедню.

Может быть, за это время солдатам прикажут уйти, и мы мирно разойдемся по домам.

По собору прокатился рокот…

Началась обедня. С тревогой и тоской я смотрел в сторону выхода.

Было уже пять часов вечера, когда обедня кончилась, однако никто из собора не выходил.

Ксендз сообщил, что солдаты продолжают стоять у собора.

— Что будем делать? — спросил он.

— Не будем выходить! — крикнул кто-то. — Молитесь еще!

Началась еще одна служба. Я не способен был слушать. Меня одолевало беспокойство, увижусь ли я с Эдвардом, сколько времени придется простоять в соборе… Бранил себя, зачем пошел на эту панихиду. Не лучше ли было просидеть это время в отеле? А может быть, Эдвард тоже здесь, может быть, где-нибудь на хорах, рядом со мной, а я, несчастный, не знаю, как выглядит родной брат! Стоявшая по соседству пани легонько тронула мое плечо и протянула кусок булки.

— Ешьте, пан! Неизвестно, сколько времени будем здесь… Спасибо, люди на воле поняли, в каком мы положении, — и указала вниз.

Булки сыпались в окна собора одна за другой. Молящиеся разламывали их и передавали соседям. Не знаю, в который раз началось набоженьство. Наступала ночь, одна из самых ужасных ночей в моей жизни. Собор сиял огнями. Было душно, я еле стоял, опираясь на перила… Теперь, раз наступала ночь, по военному положению нельзя было выходить на улицу. Значит, я должен стоять здесь до рассвета?! Эдвард! Брат мой!

— Господа! — раздался вдруг снизу громкий голос. — Выходите из собора, иначе мы вас арестуем.

Это меня отрезвило. Я наклонился и увидел внизу русского генерала с солдатами. Они были без ружей. Молящиеся рухнули на колени и замерли. Ксендз, на минуту прервавший службу, каким-то неестественным голосом затараторил молитву…

Генерал указал солдатам на какого-то пана, они подхватили его под руки и, расталкивая молящихся, потащили наружу. Пан не сопротивлялся. Никто не произнес ни слова. Все продолжали стоять на коленях. Ксендз читал молитву. Вряд ли кто-нибудь ее слушал.

Арестованных беспрепятственно выводили… Прошло много времени, пока внизу поредело. Началось шевеление на хорах.

Я не хотел, чтобы меня выволакивали.

— Оставьте, — сказал я солдатам. — Выйду сам. Я российский офицер.

— А нам, ваше благородие, все едино, — отвечал один из них. — Там разберуть, кто вы есть. Приказано вывести всех начисто.

Была глубокая ночь. В толпе мужчин, окруженных конвоем, я шел туда, куда вчера приглашала панна Фредерика. Остаток ночи провел в каземате, где сидели, как когда-то отряд Анрепа в пути на Сочи — спиной к спине. Я совершенно отупел от усталости и нервного напряжения, от возмущения и отчаяния. Призраки прошлого окружили меня. Вига! Дети! Кавказ! Неужели это конец? За что?

Очнулся на полу. Кто-то склонился ко мне на плечо, кто-то подпирал спину. Ноги затекли…

Попробовал встать — напрасно, меня сжимали со всех сторон.

Храп, стоны… рассуждения во весь голос… В небольшое окно с железной решеткой прокрадывался свет.

— И при Паскевиче, наверное, не бывало столько арестантов. Ай да Ламберт! Ай да Герштенцвейг — губернатор! — сказал молодой голос.

— Долго ли будем здесь, Панове? Давайте постучим в дверь. Что над нами издеваются? Даже преступники имеют больше простора!

— Конечно, давайте стучать! Уж если решили повесить, так пусть поскорей!

Дубасили в дверь, топали, кричали. Внезапно все стихло, кто-то что-то сказал — разобрать было невозможно…

— Сейчас откроют… Сейчас…

Выпускали по два человека. Я был в глубине каземата, и моя очередь пришла не скоро. Жандармский офицер сидел за столиком с писарем и опрашивал:

— Ваша фамилия? Имя? Кто такой? Сколько лет? Вы свободны.

Вот и я встал перед ним.

— Русский майор?

Я пожал плечами.

— Как вы сюда попали?

— Не знал, что в Варшаве запрещают молиться.

— Всякое бывает… — Офицер улыбнулся. — Это, конечно, недоразумение.

— По недоразумению арестован весь костел?..

— Все костелы, — сказал он вполголоса. — Арест по ошибке. Приказано всех освободить. — И во весь голос — Вы свободны, господин майор! Следующий!

Было уже совсем светло, когда вместе с нечаянными арестованными я вышел из ворот цитадели. Навстречу показался конвой.

— Еще кого-то ведут, — сказал человек, идущий рядом. — Ну, этого уже не за молитву в костеле. Вон какая охрана!

И вдруг он всплеснул руками:

— Матка Боска! Неужели и пана Наленча забрали?

— Где?! — спросил я, судорожно схватив его плечо. — Где Наленч?

Он указал на конвой. Стража вела человека в сермяге, бараньей шапке, с бледным, серьезным лицом.

— Эдвард! Брат мой! — неистово крикнул я, бросаясь вперед.

Он широко раскрыл глаза…

— Михал!

— Посторонись! — стражник преградил мне путь винтовкой.

И мы разошлись — русский и польский Наленчи в разные стороны.

— Я так вчера тебя ждал! — донеслось уже издали.

Говорят, я упал. До отеля меня довели.

Улицы клокотали. Повсюду собирались люди, кричали, свистели, махали кулаками, извергая проклятья… Но из проулка вырвалась кавалькада казаков и нагайками навела образцовый порядок.