Дубовый листок

Глава 23

Мост через Стырь был достроен к полудню, и в штабе собралось много народу. Пришел ксендз с ординарцами — принес воззвания к русским солдатам и белые флаги с надписями: «За вашу и нашу свободу». Генерал предложил ему прочесть вслух воззвания, и ксендз это сделал, как всегда, ясно и с пылом:

— «Здравствуйте, русские воины! К нам, братцы солдаты!

Мы гостеприимны и умеем потчевать удальцов-молодцов! К нам, братцы, к нам!

Не верьте вашим начальникам, которые болтают сказку о службе государю и присяге!

Много ли среди вас таких, кто добровольно пошел в солдаты?

Вас берут насильно, забивают в колодки, отрывают от хозяйства, родителей, жен и детей,

бреют вам лбы и заставляют присягать. Бог не принимает вынужденной присяги и карает за нее.

Он видит, как вас бьют и заставляют служить двадцать пять лет за жалованье, которого не хватает и на рюмку водки, кормят кашей,

которую не едят и собаки, а, уходя в отставку, вы идете с сумой по миру и питаетесь подаянием»…

— Вы чему улыбаетесь, пан Наленч? — спросил вдруг ксендз.

Я действительно улыбнулся, потому что пан ксендз, когда слишком увлекался, городил что-то, на мой взгляд, не совсем справедливое. Вот и сейчас — он грозил, что господь покарает за вынужденную присягу. Ну кто в это поверит? Вся Польша насильно присягала Николаю, однако никого бог до сих пор не покарал. Но я не собирался высказывать это ксендзу и сказал:

— Нет-нет, я ничего… Это вам показалось…

Ксендз продолжал:

«Мы, ваши братья поляки, желаем вам добра. Кто придет с ружьем, получит двадцать пять рублей серебром, а кто захватит и лошадь — тридцать рублей. Кто приведет с собой и других, получит землю на вотчину, волов и лошадей.

К нам, братцы, к нам! Мы желаем вам счастья! Надо выгнать душегубов, которые считают вас скотами. Да здравствуют свободные Россия и Польша!»

Ксендз вопросительно оглядел присутствующих.

Воззвание всем понравилось. Только майор Шимановский усомнился, дойдет ли оно до русских солдат.

— Ведь они почти все неграмотные, а грамотные унтеры разорвут воззвания, не прочитав их солдатам.

— Это может быть, — сказал генерал, — но все же отослать их следует. Я хорошо знаю, что среди русских солдат нередко встречаются грамотные.

Воззвания унесли вместе с флагами, чтобы передать российским форпостам. Однако ксендз не уходил. Он подошел к генералу и попросил разрешения совершить набоженьство перед чудотворной иконой боремльского спасителя. Генерал ответил, что не возражает, пусть от каждой части выделят по десять солдат. Но наш ксендз любил торжественные набоженьства и поэтому настаивал, чтобы вынести икону на вольный воздух и служить при всем корпусе…

— Сейчас не следует собирать все части, — сказал генерал.

По лицу ксендза было видно, что он огорчен. Услышав, о чем идет речь, подошел граф Михал Чацкий и еще больше огорчил ксендза:

— Иконы боремльского спасителя в костеле давно нет. Она находится на краю села, в российской церкви. Неужели пан ксендз об этом не знает?

Граф Чацкий рассказал, что его дед — Францишек Чацкий, выстроивший этот палац, приказал перенести невзрачную российскую церковь на край села. Она портила пейзаж перед палацом. На ее месте был выстроен богатый костел, куда Францишек Чацкий и поместил чудотворную икону. Но икона не захотела оставаться в костеле и через несколько дней сама возвратилась в российскую церковь. Францишек Чацкий не решился перенести икону вторично, а воздвиг рядом с костелом монумент, изображающий такого же спасителя. Так что если пан ксендз считает нужным почтить боремльскую святыню, он может совершить набоженьство перед этим монументом.

Но пан ксендз предложил на время набоженьства вынести чудотворную икону из российской церкви.

Тут вмешался генерал:

— Пан бог вездесущ, и ему можно молиться в любом месте. К тому же незачем нам раздражать русских, которых в Боремле немало, и, наконец, в Боремле ходит холера. Разумно ли, чтобы наши солдаты целовали икону, которую, вероятно, целуют и больные?

— Как же может чудотворная икона кого-нибудь заразить? Или пан генерал не так крепко верит в пана бога? — обиженно воскликнул ксендз.

— Я-то верю, — отвечал генерал. — Но не у каждого из наших солдат вера настолько крепка, чтобы сопротивляться заразе.

Тут пан ксендз опять обратил на меня внимание: я недостаточно тихо спросил Дунина, каким образом могла икона проникнуть через запертую дверь костела, пройти по всему селу и очутиться в российской церкви, которая тоже запирается.

Дунин пожал плечами.

— Слышу, пан Наленч сомневается во всемогуществе пана бога! — сказал ксендз и сокрушенно покачал головой.

— Да нет же, не сомневаюсь! Но мне непонятно, как икона могла пройти через стены? Ведь икона, это не пан бог, а только его портрет.

— Пан Наленч заслуживает епитимью[51], — сказал он. — Я его не наказываю только потому, что сейчас военное время, а потом пану придется повторить катехизис и попоститься.

Генерал послушал нас и опять вмешался:

— Не время сейчас спорить. Иди, Наленч, узнай, не приехали патрули из-за Стыри?

Вернувшись, я нашел в штабе майора Осиньского, того самого, с которым я и Высоцкий повстречались в Завихосте, по дороге в Замосцье. Вместе с Осиньским прибыли лекарь Крысиньский и журналист Ксаверий Брониковский. Брониковского я помнил по встрече у варьете в листопадную ночь. Это он вместе с Флорианом Домбровским кричал по улицам «До брони, поляки, русские режут наших!» С того вечера я чувствовал к нему антипатию, так как ненавижу всяческое вранье.

Он начал беседовать со мной тоном старшего друга. Мы разбирали багаж лекаря Крысиньского.

— Очень рад, — сказал Брониковский, — что у генерала молодой адъютант.

— А при чем здесь возраст? — спросил я.

— Молодые люди гораздо надежнее старых. Старые не любят никаких перемен, и за ними нужно хорошенько следить.

— Вас сюда прислали следить за генералом? — удивился я.

— Между нами говоря, да, — отвечал Брониковский.

— За нашим генералом не нужно следить. Вся Польша знает, что с юности он был революционером.

И так как злость уже овладела мной, я начал «фехтовать»:

— Далеко не все молодые — надежные люди! Есть такие революционеры, которые тащат за собой народ обманным способом — кричат «русские режут поляков!» Я это слышал в листопадную ночь своими ушами. Зачем им понадобилось натравливать поляков на русских, когда дело лишь в том, чтобы Польша освободилась от двух палачей— Николая и Константина, которые к тому же наполовину немцы! А когда я уходил в поход на Сточек, вся Варшава шла на панихиду по повешенным декабристам. Они настоящие русские, а тоже были против императора.

— Нахватались от Лелевеля? — ядовито спросил Брониковский. — Этот профессор готов кланяться даже китайскому Будде!

— И правильно! — воскликнул я. — Он уважает каждую нацию.

— Что же вы сейчас-то идете воевать с русскими?

— Потому что война. В честном открытом бою я сражаюсь с врагом, а в листопадную ночь войны еще не было!

Не знаю, чем бы кончилась эта стычка, если бы меня не позвали к генералу получить награду за дело при Сгочеке.

В полночь, когда я принял ночное дежурство в штабе, поступило известие — наши патрули за мостом наткнулись на русские посты и колонну пехоты. Я не будил генерала —

все равно в темноте никаких стычек быть не могло. В три часа ночи, когда забрезжил рассвет, из-за моста донеслись выстрелы. Генерал сейчас же проснулся и велел проверить, ушел ли Высоцкий с двумя ротами за реку, как он приказал накануне.

Стало уже совсем светло, когда стрельба участилась. Из окон палаца было видно, как наши бегут по гребле, а русские по пятам.

Капитан Пузыно из парка дал залп, и гребля покрылась трупами. Уцелевшие отступили и скрылись в лесу, около развалин. Сейчас же оттуда ударили пушки, а из леса дебушировали[52] колонны российской пехоты.

— Очевидно, русские решили-таки захватить мост, — сказал генерал. — Глупо! Наша позиция со стороны Стыри

была бы недоступна самому Александру Македонскому.

Генерал поехал в соседнюю деревню, где стояла пехота, а меня послал к кавалеристам сказать, чтобы они варили пищу. Канонада с того берега не прекращалась. Несколько гранат с шипеньем перелетело палац и шлепнулось около уланской коновязи и на ближний луг. Убило трех лошадей.

Едва я переступил порог штаба, палац содрогнулся, и сквозь потолок влетела граната. Она упала прямо к столу генерала. Осколком ранило в плечо майора Шимановского, стоявшего в дальнем углу. Рана была неопасна. С плотины все время тащили раненых, наших и русских. Нижний зал палаца был уже переполнен.

В ожидании генерала я наблюдал в окно, как русские бомбили палац с противоположного берега. Капитан Пузыно отвечал им из парка и, очевидно, угодил в зарядный ящик. Произошел сильный взрыв.

Вернулся генерал, увидел дыру в потолке, покачал головой. Вслед за ним прибежал ординарец Высоцкого и доложил, что русские уже пришли в Хриники и наводят там мост.

Этого следовало ожидать.

«Пане боже, что будет с корпусом!» — думал я в отчаянии.

— Русские не поставят мост в Хриниках раньше чем через сутки, — сказал генерал Шимановскому спокойным голосом. — Завтра утром мы успеем переправиться.

Он послал меня с приказом отправить патрули в сторону Хриник.

Что делалось в верхнем зале, когда я вернулся! Потолок и стены были пробиты во многих местах, на полу валялись кирпичи, штукатурка, изразцы и осколки рам от великолепных картин!

Канонада прекратилась около трех пополудни.

К вечеру наши беды усилились: в корпусе снова вспыхнула холера. За последние дни она как будто собиралась отстать — в день заболевало по два-три человека, а в этот вечер свалилось сразу двадцать семь! Оно и немудрено: в Боремле холера косила людей, как траву.

С виду генерал был спокоен. Когда все разошлись передохнуть, он сел в кресло и меня усадил рядом.

— Не до сна, — сказал он с грустной улыбкой. — Нужно подумать, откуда хлынет враг. Он, конечно, придет из Хриник, но может одновременно ударить и со стороны Берестечка. А мост, что мы строили, перейти уже нельзя. Какая досада, что подземная дорога в Берестечко для нас непригодна! — Он встал и подошел к окну. — Посмотри, вон их сколько!

В ночной черноте на том берегу Стыри рассыпались яркие точки бивачных костров. Их было очень и очень много.

— Экселленция, может быть, они нарочно разожгли столько костров, и около каждого сидит по одному человеку?..

— Нет. У них не меньше двенадцати тысяч, а у нас… четыре, вместе с больными и ранеными… — Генерал зашагал по залу. — И все-таки они не решатся форсировать мост!

— Но Ридигер думает, что у нас двадцать тысяч, экселленция, — сказал я, вспомнив реляцию, отнятую у Крузенштерна.

— Так было до вчерашнего дня, мальчик. Теперь Ридигер знает правду. После атаки на гребле несколько десятков наших попало в плен. Их, конечно, допрашивали, может быть, и пытали. Если бы Ридигер не узнал, что нас мало, не решился бы подойти так близко. Он не дурак, ох не дурак!

Я вспомнил прощальное пожелание Крузенштерна. Странно! Генерал тоже вспомнил об этом:

— Как прокаркала эта немецкая ворона в русском мундире? «Желаем очутиться в нашем положении?»… Д-да…

Прибыла эстафета: неприятель переправляется и со стороны Берестечка.

Дверницкий послал туда подкрепление и опять зашагал по залу. Сквозь дыры в потолке палаца смотрела на нас золотыми глазами свежая апрельская ночь.

Генерал подошел ко мне, потрепал по плечу:

— Иди приляг и не буди Анастаза. Пусть еще отдохнет. Я тоже лягу.

Он ушел в соседнюю комнату, а я продолжал сидеть. От сознания, что мы оказались в петле, было холодно, но почему-то я не думал ни о себе, ни о товарищах, а только о генерале.

Этот человек обратил в бегство превосходящие силы русских под Бельвиллем, дрался в арьергарде частей, охранявших Париж. Александр Первый дважды предлагал ему перейти на свою сторону, а он, мой генерал, по-солдатски прямо сказал: «Привязанность поляков к Франции живет и в ее горестях. Разве российский император не знает, что честь польского офицера не продают и не покупают?»… Сколько раз мне об этом рассказывал отец. И о том, как генерал спас бригаду Турно и вывел из окружения целый полк французских улан, и как наполеоновский маршал Бертье поставил в пример даже своим офицерам образцовую дисциплину в части Дверницкого. И вот теперь какие-то дряни вроде Хрощековских и Мацкевичей заманили его сюда и скрылись, а он — кавалер орденов Виртути Милитарис и Почетного Легиона — в петле, затягивающейся над Стырью, и никто на свете ему не поможет!..

Я задремал и очнулся, потому что озяб. Окна были уже светлыми. Костры русских еще горели за Стырью. Издали доносился церковный благовест, такой веселый, что мне сделалось неприятно. Чему они там радуются? Холере, что ли? И тут вспомнил — у русских сегодня пасха… Всего две недели назад, перед уходом из Замосцья, мы стояли в лесу с факелами, встречая свою пасху. Столько страшных событий прошло за это небольшое время. Может быть, в — Замосцье была последняя пасха в моей жизни? Ядвига! Жена моя! Неужели мы никогда не увидимся?!

Занималась заря. Небо казалось теперь совершенно зеленым.

После восхода солнца стало известно, что русские переправились через Стырь в Хриниках и подошли уже к дубраве за Новоселками — деревней, где стояла наша пехота, а между ней и Боремлем всего верста!

Генерал вышел из своей комнаты:

— Сегодня будет бой. Пошли за Высоцким и Шимановским. Поедем осматривать позицию.

Он был совсем спокоен, только тени под глазами свидетельствовали о трудно проведенной ночи.

Между Новоселками и дубравой, где расположились русские, лежало узенькое поле. Стоя на околице деревни, мы хорошо видели неприятеля и слышали его голоса.

— Ну нет! — сказал генерал. — Эта позиция не годится. Пехоты у нас мало, а кавалерии на такой полоске не развернуться. Надо пригласить неприятеля под самый Боремль.

— Отдать Новоселки!? — воскликнул майор Шимановский.

— Конечно. Для чего нам эта деревня… Да если бы и была нужна, иного выхода нет. Сделаем ложную атаку.

— А если неприятель не согласится?

— Согласится! Они еще к бою не готовы. Собираются завтракать. — Генерал указал на дымки костров возле дубравы. — Пусть завтракают в Новоселках. Не будем же медлить!

Как только наша кавалерия помчалась к дубраве, оттуда разом хлынула русская конница. Доехав до середины поля, наши уланы спокойно и красиво, словно были на Саксонском плацу, повернулись и изобразили бегство к Боремлю. Тем временем пехота оставила Новоселки. А русские бросились туда.

Генерал со штабом стоял на холме Святого Яна и наблюдал, как русские занимали деревню.

— Вот и пригласили, — сказал он.

Продиктовав диспозицию, он предложил всем подкрепиться. По его мнению, до боя еще было далеко. Мы вернулись завтракать в палац.

Битву под Боремлем около полудня начали мы. Генерал применил свой любимый прием — tourner des canons[53]: в самом разгаре артиллерийского обстрела обрушил на русскую батарею улан, отнял у врага все пушки и смял цепь драгун, бросившихся на защиту орудий.

Русские быстро опомнились. Они рассеяли наших улан

и отняли свои пушки. Генерал хотел прикрыть улан и повел им на помощь цепь, но внезапно упал вместе с лошадью. Все решили, что генерал убит, и бросились врассыпную. Но генерал оказался жив. Он встал, простирая к беглецам руки, и они возвратились к своему командиру. Это был страшный момент: минутой позже генерал достался бы русским гусарам, мчавшимся к нему во весь опор!

— Как же это вы оставили своего генерала? — с легкой укоризной сказал Дверницкий.

Поручик Баум отдал ему коня. Меня генерал послал к Шимановскому с приказом спасать мост. С холма Святого Яна было видно, как русские стараются его захватить.

После отчаянной схватки мост остался в наших руках. Я вернулся к генералу на холм Святого Яна и застал там графа Стецкого, который только что прибыл в распоряжение корпуса с полусотней повстанцев.

— Очень рад видеть вас в такую минуту, — сказал генерал Стецкому.

Потом русские открыли неистовый картечный огонь, и минут пятнадцать мы стояли среди беспрерывного визга и грохота. Наконец все стихло. Генерал тяжело вздохнул:

— Сейчас начнется последняя атака…

Мне казалось, он был уверен, что это конец. Кажется, и все понимали, что остается одно — умереть. Может быть, эта решимость помогла бы нам еще раз оттеснить врага к Новоселкам и была бы еще одна атака, только внезапно ударила картечь. Она была видна простым глазом — крупная, белая… А потом все вокруг — и солнце, и небо, и поле заволок дым. Лошадь моя встала как вкопанная. Огненные сабли и пики замелькали передо мной. Начался страшный

ливень. Небо грохотало.

Когда небесная канонада унялась, на горизонте был виден лишь краешек солнца. От него по небу, закиданному лохмотьями туч, разливалось алое зарево. На боремльской равнине лежали мертвые и раненые, стояли, повесив головы, осиротевшие лошади, а капли дождя, повисшие на травах, казались рубинами.

Медленно я поехал к Боремлю, где уже собрались наши части. Заиграли трубачи. Показался и генерал. Он ехал по фронту и благодарил солдат за бой.

— Hex жийе Ойчизна! Hex жийе енерал! — катилось по полю.

Русские молча стояли на линии Новоселок. И если бы не усеянная трупами равнина, можно было бы думать, что бой еще не начинался.

Мокрые до нитки, вернулись мы в полуразрушенный палац. Сгущались сумерки. Во дворе стояли возы с ранеными. Генерал послал сообщить частям, чтобы огней не зажигали, а готовились к выступлению.

Не однажды потом я слышал рассказы о боремльском бое. Русские говорили, что победили они, а поляки считали победителями себя.

Двенадцать тысяч русских могли и должны были победить нас, хотя четыре тысячи поляков и сражались как львы. Это признавали сами враги. И все же победителей в боремльской битве не оказалось, потому что, как говорили солдаты, сам пан бог вмешался в этот бой и намочил пушки и ружья, чтобы братья славяне прекратили избивать друг друга.

…Генерал, Высоцкий, Шимановский и лекарь обходили раненых, лежавших в нижнем зале палаца. Я сопровождал их с фонарем.

Генерал останавливался перед каждым солдатом, целовал, благодарил и прощался:

— Дети, простите! Мы сражались в неравном бою. Я не в силах взять вас с собой.

— Пусть бог простит.

Лекарь Крысиньский подвел генерала к российскому офицеру.

— Пан офицер, — сказал генерал, — лекари моего корпуса спасли вашу жизнь, подобрав вас на поле битвы, и оказали необходимую помощь.

— Да, — отвечал офицер. — Я благодарен за это вашим лекарям и вам, господин генерал.

— Теперь я вас прошу — позаботьтесь о моих несчастных товарищах, когда сюда придут ваши части… Можете ли это обещать?

— Честное слово русского офицера. Будьте спокойны. Русские милосердны к побежденным.

Тридцать солдат и семь офицеров — вот это и все раненые, кого мы взяли с собой.