Дубовый листок

Глава 69

Перед пасхой из моей роты сбежало двое солдат, оба поляки — Войцех Будзиковский и Казимеж Тынкаж. Я ломал голову, почему? Казалось бы, в моей роте им жилось не так плохо. Чего же я недодумал, чего недоглядел? Но как ни думай, беглых не вернешь! Как ни расстраивайся, еще такой случай — положено мне сесть на гауптвахту.

Подполковник Левкович был удручен не меньше. В это время бегство солдат приняло такие размеры, что начальство разрешило принимать беглецов обратно без наказания. Об этом были написаны воззвания, и их усердно распространяли за Кубань через приезжавших на базары и через верных людей.

На троицу в Екатеринодаре была традиционная ярмарка. Генерал Рашпиль решил допустить на нее всех черкесов. В предшествовавшие годы на ярмарках бывали только дружественные русским племена. Начиная с 1842 года на Кубани не переводилась саранча. Она пожирала посевы и у нас, и у горцев, последние жестоко голодали. Поэтому допуск на ярмарку всех был для черкесов большой радостью, ведь они могли приобрести провиант! Русским же было важно еще раз показать черкесам, что они вовсе не хотят жить в вечной вражде.

Группа тенгинцев тоже поехала на эту ярмарку вместе с подполковником Левковичем. У многих были поручения от товарищей, а подполковник собирался еще закупить партию бурок и папах.

Когда мы подъехали к Екатеринодару, ярмарка уже началась. Несмотря на это, черкесы все прибывали и прибывали. Среди них были шапсуги, натухайцы, абадзехи, темиргоевцы, бесленеевцы и, кажется, даже убыхи. Неподалеку от моста их встречал старшина, низко кланялся, приглашал дорогих гостей. Около него собрались зеваки, и все улыбались своим вчерашним врагам. Один черкес вдруг остановил арбу, слез и начал ее поворачивать обратно. Какой-то армянин подошел к нему, заговорил, а потом взял за руки и начал горячо в чем-то убеждать. Подошел и старшина, спросил армянина, что случилось.

Тот объяснил, что черкес решил вернуться в аул.

— Говорит, его предостерегали: «Не езди! Русские все равно заберут. Они нарочно сделали ярмарку, чтобы заманить голодных черкесов». Вот увидал вас и испугался.

Старшина засмеялся, ободряюще потрепал черкеса по плечу.

— Сегодня ты кунак. В плен никого не возьмем. Поезжай, сатуй на здоровье.

И он показал черкесу на толпу, собравшуюся в отдалении, откуда доносился веселый гул.

На площади черкесам отвели особое место — напротив белых казачьих палаток. Тут и там расселись слепцы, распевая Лазаря, сновали мальчишки, приглашали зрителей фокусники. Рядом заливалась гармонь, в стороне ревел скот…

— Горько и смешно, — сказал подполковник Левкович, глядя на скопище черкесских арб. — Право же, такое возможно только в России! Вчера эти молодцы подстерегали нас за каждым уступом, горя желанием убить, а сегодня бродят здесь как друзья и накупают себе провиант. Наедятся и в благодарность с возросшими силами набросятся на нашего брата!

— Вы думаете, господин подполковник, они не сумеют оценить это отношение? — спросил я.

— Боюсь, что нет. Посчитают нас дураками. Сколько было таких примеров! Но… одна надежда есть — и камень подтачивается каплями. Доживем ли мы до этого времени? Россия, конечно, империя, колониальные замашки и ей не чужды, но эти замашки совсем не похожи на американские или английские… Янки выгоняют и истребляют индейцев, англичане в Австралии и Новой Зеландии — туземцев, а Россия борется с черкесами как с равными и, победив, дает им хорошие земли… А Индия?.. Разве там встретишь индуса, пашущего рядом с англичанином?

— Захотели вы, чтобы англичанин пахал! — сказал, подходя к нам, какой-то офицер Кабардинского полка. — Англичане ходят по пашням и хлещут рабов.

Все засмеялись. Левкович увидел бурки и отправился их покупать. Разошлись и остальные. Мне пришла мысль купить Виге и Вере Алексеевне нарядные чувяки, и я пошел их искать.

У одной из палаток в тесном кольце черкесов и русских плясал под гармонь молодой кубанский казак. Он плясал здорово, и черкесы пришли в восхищение. Глаза у них блестели, они выкрикивали:

— Яхши, урус! Яхши!

— Идем танцевать со мной! — Казак схватил за руки молодого джигита и повлек в круг.

Заиграли лезгинку. Джигит недолго стеснялся. Как это было красиво.

«Может же быть, чтобы все народы были дружны!» — подумал я, расчувствовавшись, и вспомнилась мне мечта Одоевского:

Боже! Когда же сольются потоки

В реку одну, как источник один?

Да потечет сей поток-исполин.

Ясный, как небо, как море, широкий

И, увлажая полмира собой,

Землю украсит могучей красой!

Наконец я набрел на чувячника и стал выбирать товар.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся. Передо мной стоял незнакомый черкес.

— Твоя будет Михал Наленч? — спросил он вполголоса.

— Я… Что ты хотел?

— Получай… — он протянул мне бумагу, сложенную треугольником.

С первых же слов меня прошиб пот.

«Родной брат просит тебя, ради всего святого, о встрече. Если согласен, доверься подателю этого письма», — было написано там по-польски.

— Какой брат? — сказал я глухо.

— Твоя есть брат.

— Где ж он?

Черкес щелкнул языком:

— Здесь не увидишь. Разговаривать здесь нет. Идем туда.

Кивнув в сторону, он пошел, расталкивая толпу. Я последовал за ним с учащенным сердцебиением.

Мы остановились на углу пустынной улицы.

— А ты не напутал? — спросил я. — У меня, правда, есть брат, но он очень далеко.

— Мы ничего не путал, — отвечал черкес. — Твоя брат был далеко, сейчас совсем близко. Хочет тебя смотреть. Мы туда тебя принесем.

— Куда?

— Тахтамукай. Совсем рядом, — он указал в сторону Кубани.

— Что ты! Разве я могу туда ехать? Я на службе…

— Сегодня ночью придешь обратно. Ярмарка еще завтра будет и еще один день. Три дня война нет, можно спокойно поезжать. Тахтамукай никто тебя трогать нет.

— Постой!.. Как звать человека, который меня зовет?

— Эдвард Наленч, — отвечал черкес.

Мог ли я сомневаться?

— Хорошо, поедем! Только к утру должен вернуться. Поклянись!

— Вот ты какой! — недовольно сказал черкес. — Брат Эдвард меня послал, твоя это мало совсем. Хочешь, земля есть сейчас будем? — Он схватил щепотку земли, проглотил ее. — Ну? Теперь веришь? Лучше сам умирать будем, чем тебя на Тахтамукай оставим!

— Ну хорошо… — Я был страшно растерян. — Подожди здесь. Скоро вернусь.

Я разыскал подполковника Левковича и сказал, что знакомый черкес приглашает меня в гости, в Тахтамукай.

— А вы не боитесь?

— Но ведь ярмарка… Вот если завтра к утру не вернусь, попросите Рашпиля оставить аманатов[99].

— Разве что… Ну уж если у вас загорелось, поезжайте…

С Костануком, так звали этого черкеса, мы поехали верхом. По пути мне удалось узнать, что Костанук приехал с Эдвардом из Геленджика, где брат долго жил в его сакле. Из Тахтамукая Эдвард поедет в Антхыр и Бугундыр и на Псекупс. Везде у него есть дела, но что за дела, Костанук или не знал или не хотел сказать. Несколько раз он назвал Эдварда «Кара-Крак-беем», и я спросил, что это такое.

— Имя много есть твоя брат. Еще его «Пан капитан» называют, и «Ленуар» его имя тоже есть.

Страшное подозрение зашевелилось во мне. Я был как в лихорадке. Но возвращаться было поздно и… несмотря ни на что, я хотел повидать брата!

Недалеко от коновязи, где мы с Костануком оставили лошадей, сидела группа черкесов, а среди них два тенгинских солдата. Когда я проходил мимо, они вскочили и отдали мне честь. Это были мои беглецы — Казимеж Тынкаж и Ян Будзиковский. Но… мне в эту минуту было совсем не до них! Я поспешил за Костануком.

Передо мной высокий, молодой человек с темно-русой бородой, с бронзовым от загара лицом, в черкеске и европейской обуви. Мы смотрим друг на друга, и я ищу, мучительно ищу черты милого моего мальчика, ненаглядного Эдварда. Но пятнадцать лет сделали свое дело! Я прошел бы мимо, не узнав брата.

— Михал! Ты не узнаешь меня?! — говорит мужчина.

— Неужели это ты, Эдвард? Если бы ты знал, как я тосковал о тебе.

— Я тоже всегда вспоминал тебя…

Мы обнимаемся, а я все еще не верю, что это Эдвард, но накипевшая за долгие годы боль разлуки затмевает это неверие. У меня на глазах даже слезы. А Эдвард взволнован гораздо меньше меня. Но ведь он был таким малышом, когда мы расстались! В таком возрасте привязанности не бывают глубокими!

— Я был уверен, что ты приедешь, если я позову, — говорит Эдвард.

— Как мог я не приехать! Брат у меня один-единственный! Я сквозь огонь и воду пошел бы к тебе навстречу! Скажи, жив ли дядя Теодор, его сыновья и наш старый добрый Ян? Получили ли мои письма?

Эдвард грустно вздыхает. Никого, никого уже нет в живых. Наши двоюродные братья погибли — один в боях за отчизну, другой в Сибири. Умерли и Ян и дядя Теодор. Письмо мое пришло как раз перед смертью, когда он уже не мог говорить. Эдвард не читал этого письма. Он только о нем слышал. Дядя умер, когда Эдвард был в отлучке. А про письмо сказал духовник дяди. На него не ответили, боясь навлечь неприятности. Дядя ведь участвовал в волынском восстании…

— Да! Это все мне понятно! — Тревога опять шевелится в груди. — Как ты оказался здесь, Эдвард? Когда приехал?

— Год назад я причалил к Вулану из Константинополя… Послан сюда вербовать легион поляков для помощи Шамилю.

— Я так и предчувствовал!

Что с тобой, Михал? Кажется, ты недоволен? — Эдвард больше не улыбается. У него совсем чужое лицо.

— Да, Эдвард… Даже хуже — огорчен.

— Михал думает, что правительство Польши не знает, что делать?

— Да. Он так думает, Эдвард.

Эдвард встает, вынимает из шкатулки пакет и протягивает мне. На пакете надпись: Михалу Наленчу. Я вскрываю. Это воззвание к полякам, рассеянным по всему свету, и письмо. Именем Отчизны просят помочь в борьбе против общего угнетателя — России. Способствовать бегству поляков на черкесскую сторону, сделать чертежи укреплений, иметь постоянную связь… Из конверта выскользнуло что-то. Я поднимаю. Это медаль с изображением польского короля Адама Чарторижского[138] …

Я кладу это все перед Эдвардом, в упор смотрю на него.

— Кажется, Михал Наленч перестал быть поляком? — глаза у Эдварда становятся узкими-узкими. Он смотрит совсем не по-братски…

Пане боже! Зачем состоялась эта встреча! Зачем я приехал! Зачем допустил тоске оседлать свою душу! Может быть, я уже не вернусь. Но ведь он брат мне. Я должен, я обязан ему все высказать!

И я говорю. Я рассказываю ему все, что понял за долгие годы, — о русских страдальцах, о наших польских и российских бедах. Я не скрыл от него ни одной своей мысли — все отдал! Умолял поехать со мной. Он долго-долго молчал. Сидел, низко опустив голову.

— Я присягал Отчизне и буду до конца выполнять ее волю, — наконец сказал он. — А ты скорее… скорей уезжай… не то я… арестую тебя и силой отправлю в Порту!

И он позвал Костанука, чтобы тот проводил меня.

— Прощай, Эдвард. Пан бог видит, как тяжко все это. До лучшего времени, брат!

— Ты мне не брат! Ты мой враг!

Как хорошо, что он это сказал! Только поэтому я имел силу спокойно дойти до коня.

Я уже заносил ногу в стремя, когда ко мне подошли мои беглецы.

— Вы уезжаете, ваше благородие? А мы думали…

— Напрасно вы думали. Почему ушли? Или вам плохо было со мной?

— Да нет… зачем плохо?..

Я не в силах был с ними говорить, махнул рукой и вскочил в седло.

Солнце уже шло к закату, когда мы выехали на широкую дорогу. Навстречу попадались черкесские арбы, возвращавшиеся с ярмарки.

Штук десять арб остановилось гуськом на дороге. Их хозяева собрались в кружок и, ожесточенно жестикулируя, спорили из-за чего-то, указывая на подростка, стоявшего в стороне с низко опущенной головой и исподлобья смотревшего на взрослых. В глазах его был испуг. У ног лежала связка толстой веревки и новый топор.

Я хотел было их объехать, но Костанук задержал меня и вступил в разговор с черкесами. Потом обратился ко мне, а черкесы притихли и подошли поближе.

— Очень нехорошо! — сказал Костанук. — Балшой скандал сделал этот баранчук![139] — и указал на подростка. — На ярмарка пришел, украдывал веревка и эта топор! Шапсуг говорит — очень стыдно. Когда на ярмарка ехал, клятва давал — все будет карош, никто украл нет! И вот только сейчас узнал, что баранчук сделал… Как теперь? Неужели, говорит, все арба обратно Екатеринодар пойдет? Просит тебя — возьми, поджялста, топор и веревка! Отдавай, поджялста, старшина! Скажи — не серчай, глупый баранчук это сделал, башка его очень плохой.

Подросток подошел ко мне и подал украденные вещи. Я молча взял их и положил в свой куржум[100].

Шапсуги все, как один, поклонились, приложив руки к груди. Когда мы отъехали, я спросил Костанука:

— Зачем же черкесы возвратили украденное, если они вообще крадут? Это у них не считается преступлением.

На это Костанук ответил, что ехавшие на ярмарку поклялись каждый за себя и все за каждого. А когда они бывают в набегах, такой клятвы никто не дает.

Наконец мы подъехали к мосту через Кубань, и я простился с Костануком.

— Хорошо ли вы погуляли? — спросил подполковник Левкович.

Я пространно ему рассказал, какое было угощение, как много, я съел плова и выпил чихиря.

— Странно! А вид у вас такой, точно вы были на похоронах. Не собирается ли к вам в гости лихорадка, а? Вы бы приняли хины.

Я согласился, и он оставил меня в покое.

Дня через два после возвращения в Ивановку явился фельдфебель и доложил, что два беглеца — Будзиковский и Тынкаж вернулись и спрашивают разрешения войти.

Я приказал их впустить и отослал фельдфебеля. Оба стояли повесив головы.

— Зачем убежали? — спросил я.

— Так было приказано, ваше благородие…

— Кто же мог приказать?

— Пан бог приказал.

— Сам лично пришел и приказал?

— Ксендз, ваше благородие… После исповеди он сказал: все поляки должны идти в легион к Шамилю и его другу Сельмен-эффенди.

— Вы хорошо сделали, что вернулись. Идите в казармы.

Тынкаж задержался. Переминаясь с ноги на ногу, он сообщил:

— Пан капитан Ленуар тяжело ранен. Костанук за ним смотрит. После вашего отъезда, на другой день, пана капитана хотел убить джигет, который не хочет ссориться с русскими. Когда пан капитан узнал, что вы наш ротный, позволил нам вернуться.

После такого известия я окончательно потерял покой. Я еще сильнее любил Эдварда! И как же тосковал!