Дубовый листок

Глава 56

Ставрополь, где я не был пять лет, стал похожим на город. Появилось много каменных домов, почти все крыты черепицей или железом. И даже выстроили гостиницу — небольшой особняк с мезонином — «Найтаки».

— Что за название? — спрашиваю у Воробьева,

— Это фамилия владельца. Но я не люблю гостиниц и счастлив, что у меня здесь свой уголок.

Недалеко от окраины — малюсенький домик с палисадником и крыльцом под навесом. Воробьев дергает звонок и заранее улыбается.

В дверях появляется небольшая, средних лет худенькая женщина.

— Володя! Володенька!

Со счастливой улыбкой она замирает в объятиях Воробьева. Он нежно целует ей волосы. Чувство зависти мне незнакомо, но я не могу на это смотреть. Вспоминаю, до чего же я нищ!

— Знакомься, Верочка, — говорит Воробьев. — Это мой друг Михаил Варфоломеевич Наленч, прапорщик Тенгинского пехотного полка, но пока еще без обмундирования…

А это его приемыш — Вига, дитя воинственных абадзехов.

Вера Алексеевна сердечно жмет мою руку и наклоняется к Виге, которая пристально и исподлобья смотрит на незнакомку.

— Здравствуй, девочка…

Нерешительно Вига подает ей руку.

Проходим в небольшую уютную комнату. Здесь, конечно, ковры и тахта с мутаками[85] и подушками, качалка… На окне фикус, еще какие-то цветы и канарейка над ними. На стуле дремлет пушистая дымчато-серая кошка.

— Верочка, — говорит Воробьев, усаживаясь на тахту, — ты нас угостишь кофе? А потом все трое будем бить тебе челом…

Вера Алексеевна уже и сама взялась за кофейник, но теперь останавливается посреди комнаты, и ее серые глаза сверкают.

— Все трое бить челом? С чего бы это?

— Вот именно — все трое… Но сначала пусть будет кофе.

— Нет, сначала пусть просьба. Ты же знаешь, как я любопытна!

— Ну хорошо… Нельзя ли тебе подбросить эту девочку? Ей нужно учиться и вырасти здоровой, честной, умной, воспитанной особой.

Вера Алексеевна перестает улыбаться.

— Это действительно очень важная просьба. А ведь ты. Володя, хорошо знаешь, что я скажу… Лучшего ты и придумать не мог!

Она ставит кофейник на стол и подходит к Виге:

— Как, девочка? Согласна коротать со мной время?

Вига, конечно, не знает, что такое коротать время. Она смотрит на меня, и я ее ободряю кивком. Тогда и она кивает Вере Алексеевне.

— Вот видишь, Михаил, я тебе говорил, что Вера Алексеевна будет рада! — торжествует Воробьев.

Да, я вижу, все вижу. В этом домике мне становится так тепло и просто, словно я здесь когда-то живал.

— А ты знаешь, Володя. — говорит Вера Алексеевна, разливая кофе. — я хотела сделать тебе сюрприз. Ты писал, что в сентябре вы пойдете на натухайцев и обязательно будете в Анапе. И я поехала в Анапу, но дождалась не тебя, а… императора. Прожила там дня четыре, узнала, что экспедиция на натухайцев отменена и — домой. А встреча императора прошла очень интересно. Я вечером расскажу. Сейчас надо расправиться с домашними делами.

Она прогнала нас в город, поручив сделать покупки. Мы добросовестно все исполнили, а у портного заказали мне офицерскую форму. Воробьев звал зайти в штаб. Я сказал, что посижу на улице. Зачем? У меня там нет знакомых. Вот уж когда будет готова форма, идти придется. Воробьев согласился.

Вечер мы провели в тихой семейной обстановке. Воробьев рассказывал новости, которые слышал в штабе:

— Сколько времени прошло, а до сих пор живут воспоминаниями об императоре — где он ступил, на кого посмотрел, что сказал. А Розена-то, оказывается, уволили из-за зятя. Дочка Розена замужем за князем Дадиани, флигель-адъютантом его величества. Этот самый Дадиани, как и многие штаб-офицеры, занимался умножением своего имущества. Заставлял солдат для него работать, выкармливать свиней, еще там что-то делать… Император приехал в Тифлис, собрал всех военных и напустился на Дадиани: «Вы опозорили звание русского офицера! Вы наживались, как самый последний торгаш! Снять сей же час аксельбанты!» Жена Дадиани в обморок хлоп! Розен ни жив ни мертв. И был среди офицеров какой-то молоденький — не то грузин, не то черкес. Когда Дадиани, снимая аксельбанты, наклонил голову, этот офицерик как вскрикнет и тоже в обморок хлоп! Оказывается, думал —

Дадиани сейчас отсекут голову… Вот какого страха нагнал император! Ты что улыбаешься, Михаил!

— Исправило ли это остальных стяжателей?

— Вряд ли… А еще рассказывали, что было в Анапе. Ты. конечно. Михаил, помнишь, как в Геленджике горели провиантские склады?

— Как не помнить. До самой ночи тушили…

— Загорелись они от пыжа, когда салютовали императору. Тогда же император послал в Анапу эстафету, чтобы ему не салютовать. А там это дело уже поручили молоденькому прапорщику. Вот император ступает на анапскую землю, а юнец от восторга все забыл! Взмахнул штандартом и загремело! Сто один раз! Комендант крепости омертвел от ужаса, а император гневно спрашивает: «Кто разрешил салют?!» Выяснили, доложили: «Молоденький прапорщик, ваше величество! Недавно произведен за геройский поступок… Забыл, ваше величество, от радости, что вы приехали»… — «На гауптвахту!» Так молокосос и просидел под арестом, не увидев обожаемого монарха. Когда император уезжал, уже одну ногу поставил в коляску, через плечо бросил коменданту крепости: «Юнца с гауптвахты выпустить, дать годовое жалованье премией и предупредить, чтобы в дальнейшем слушался приказаний и порох напрасно не тратил!» Ведь вот как бывает!

— Позвольте, — сказал я, — почему же в Геленджике на проводах императора салют произвели?

— Верно! Но император и там его запретил, а Бриммер— начальник артиллерии все-таки стрелял. Гак то Бриммер, он у царя пользуется почетом. Вот, может быть, император и вспомнил, что Бриммера на гауптвахту не посадил, а потому… Ты опять улыбаешься, Михаил!

— Императору, вероятно, польстила восторженность юного офицера.

— Кто без греха! — вздохнул Воробьев. — Ну, Верочка, рассказывай, как встречала монарха.

— Я была свидетельницей приготовлений к этой встрече. Комендант крепости, граф Цукато, командировал в Тифлис офицера для закупок деликатесов, нарядов, цветов и всякой всячины и приказал доставить в Анапу замечательного повара. Пока офицер ездил, все вокруг привели в такой порядок, что я не узнала Анапу. Белоснежная, как снегурочка! На улицах ни свиньи, ни коровы, ни курицы!

— Вот что меня всегда возмущает! — воскликнул Воробьев. — Почему мы бываем чистыми И нарядными только к приему гостей?

— Жена плац-майора самолично откармливала индюшку грецкими орехами и миндалем, а теленка поила миндальным молоком. Графиня и граф не жалели средств Наготовили всяческих яств. Можно было бы накормить до отвала целую роту! Приятельницу, у которой я остановилась, а заодно и меня пригласили к графам Цукато помочь декорировать квартиру. Стены обтянули белоснежным атласом с золотым бордюром, мебель — небесно-голубым бархатом. Над диваном повесили вензеля царской четы из белых и розовых роз, а над письменным столом, который ради такого случая покрыли золотой краской, — вензель цесаревича из ландышей и незабудок. Было очень красиво! Но цесаревич почему-то не приехал.

— Его императрица не пустила. Боялась бури на море, так говорили в штабе, — объяснил Воробьев.

— Ах вот оно что! Ну вот, мы старались-старались, а император, говорят, на вензеля даже не взглянул. Посидел на диване пять минут и пошел есть.

— И ты была в числе гостей?

— Что ты, что ты! — Вера Алексеевна замахала руками. — Его встречали четыре знатные полковые дамы в роскошных нарядах, доставленных из Тифлиса, три из них — молодые красавицы, четвертая — сама графиня. У нее в волосах был гребень, усыпанный рубинами и бриллиантами. Я думаю — очень дорого стоит… Ну вот, приехал император, народ кричал «ура». Плац-майорша была в восторге — император съел индюшечью ножку.

— А плац-майорша не сохранила на память косточку, обглоданную императором? — опять не удержался Воробьев.

Все, даже Вига, покатились со смеху.

— Как ты угадал! — воскликнула Вера Алексеевна. — Плац-майорша положила косточку в особую шкатулку, а потом ее всем показывала… Я себя чувствовала при этом ужасно глупо.

…Время в Ставрополе пролетело незаметно. Дня через три моя форма была готова, и я появился во всем блеске. Кажется, по замыслу Веры Алексеевны, это совпало с тем, что и Вига в тот же день оказалась в новом городском платьице.

Надо было идти представиться Вельяминову, но Воробьев слышал в штабе, что он болеет. Вот я и не знал, что делать — удобно ли его беспокоить?

— А ты покажись адъютанту, — посоветовал Воробьев

— Заодно узнаешь о здоровье Алексея Александровича. У него ноги совсем никудышные. Когда-то шесть часов простоял в снегу на Восточном Кавказе, с тех пор не может ездить верхом, а тут государь, которого он сопровождал, вздумал сесть в седло. Ну, конечно, и Вельяминов полез на лошадь. Государь ему, правда, сказал, чтобы он оставался в коляске, но Вельяминов упрям. После этой прогулки и слег.

— Император, кажется, его недолюбливал?

— И очень. Вельяминов ведь ермоловец. Вот и был в опале. Но куда без Вельяминова денешься? Герой отечественной войны, редкой самостоятельности человек… Непреклонный, сильный характер… Пришлось гнев сменить на благосклонность, да и то лишь в последние годы!

В приемной Вельяминова были двое, и один из них — доктор Николай Васильевич Майер. Я не видел его давным-давно, но сразу узнал. Время на этого человека не действовало — все так же худ, так же хром, некрасив, все так же в черном. Он едва кивнул в ответ на приветствие и продолжал раздраженно своему соседу:

— Я сто раз говорил, что гомеопатия загонит его в могилу… Так он же не слушал! Я прямо сказал: «Алексей Александрович! Если не схватитесь вовремя, весной умрете от водянки». И вот — вы его видели. Он и сейчас требует гомеопата.

В приемную вошел адъютант, я изложил ему свое дело.

— Не знаю уж, что и сказать. Вряд ли он вас примет. Уж очень плох. Подождите, я доложу.

Адъютант вернулся через минуту:

— Пройдите, господин прапорщик.

Генерал Вельяминов с сильно обрюзгшим лицом лежал высоко на подушках. Открыл глаза и сейчас же закрыл. Тяжко дышал.

— Может быть, все же уйти? — шепнул я адъютанту.

— Не уходи! — вдруг сказал Вельяминов, не открывая глаз. — Рапортуй, Наленч, слушаю.

Я отрапортовал.

— Молодец! Рад тебя видеть офицером, — сказал Вельяминов с одышкой.

В комнату спешно вошли двое. Адъютант бросился к ним. расставив руки:

— Господа, господа… Как же вы без доклада!..

Один из них, штатский, с усталым лицом, сказал:

— Оставьте этикеты. Я лекарь-гомеопат, по приказу его императорского величества прибыл из Санкт-Петербурга. Дайте вымыть руки.

Адъютант поспешил исполнить его требование, а другой, какой-то полковник из штаба, подошел к Вельяминову и вынул крест святого Владимира с лентой.

— Ваше превосходительство… Алексей Александрович. — сказал он, наклоняясь. — Его императорское величество прислал фельдъегеря. Жалует вас орденом за верную службу отечеству.

Вельяминов открыл глаза, и когда полковник положил орден ему на грудь, с усилием выдохнул:

— Поздно! — и снова закрыл глаза.

И опять я вспомнил Максима Луценко, Бестужева…

Поздно! Почему у Николая все всегда бывает поздно или никогда!

Подошел гомеопат, и мы удалились.

В приемной еще бушевал доктор Майер.

— Ну что там? — спросил он меня. — Пичкают генерала крупинками? Я бы… я бы издал приказ о принудительном лечении… Уверен, когда-нибудь до этого додумаются!

С раздражением отодвинув стул, он пошел к выходу, даже не кивнул на прощанье.

Вместе с Воробьевым перед отъездом мы зашли к Вельяминову.

— Очень и очень плох, господа, — сказал адъютант. — Говорят, даже безнадежен.

Воробьев был в отчаянии. Я не испытывал к Вельяминову такой привязанности, как к генералу Дверницкому, но и у меня была тяжесть на сердце. Под командованием Вельяминова я провел самые тяжелые годы, служа рядовым, и был не раз очевидцем его доблести и скромности. Он поспевал всюду, где грозила опасность, водил нас нехожеными путями, он послужил России в борьбе за Черноморию. Потомство обязано его вспоминать с благодарностью!