Дубовый листок

Глава 57

В Прочный Окоп наша оказия прибыла после полудня, и, как всегда, навстречу высыпали форштадтские жители— кто ожидал почту, кто знакомых, а кто и просто хотел поглазеть. В толпе я заметил Марину, подошел и поздоровался.

— Вот вы и офицер! — Она с восхищением оглядела меня с головы до ног. — Какой вы теперь важный и красивый.

— Красивая у меня форма, ты спутала.

Марина смутилась.

— Нет, вы и раньше были красивым, всегда! Но сейчас лучше. В поясе у вас так тонко, как у черкесов, а плечи широкие, с золотом! И фуражка — как снег бела…

Невольно я вспомнил разговоры с Воробьевым о том, что мой наряд сделает свое дело. Для Марины, конечно, не эполеты решали вопрос. Даже если бы она ничего не сказала, я знал, что имел честь заслужить благосклонность этой девушки сам по себе… Я сказал «имел честь заслужить» не для иронии или пышности фразы. Я тогда считал и сейчас считаю, что женщина, отмечающая благосклонностью мужчину, делает ему честь, а тем более такая чистая и хорошая девушка, как Марина.

— А вы к нам придете? — спросила она.

— Собираюсь со своим другом, если ничего не помешает. Хотим у вас ночевать. Пустите?

— И вы еще спрашиваете!..

Но Воробьев изменил мои планы. Он встретил старого знакомца и друга — декабриста Нарышкина, и тот начал выговаривать, что он до сих пор его не навестил. Воробьев пообещал быть сегодня же к обеду да еще и вместе со мной.

— Знаю, что будешь доволен. — сказал Воробьев.

— А я обещал Марине… Как быть?

— Очень просто. Если хочешь познакомиться с лучшими русскими людьми и борцами за правду, решившимися в такую пору… пойдешь со мной. Ну а если тебе интересней Марина… Допускаю, и ничего дурного в том не вижу, — иди к ней.

— Разумеется, я пойду с вами. — отвечал я тотчас. — Декабристы — значит, чудесные люди… И вероятно, знали Александра Александровича… Но обижать Марину я

не хочу. Зайду к ней теперь же, отдам подарок и предупрежу, чтобы не ждала.

Марина стояла на крыльце, принаряженная. Зашли в избу. Бабушки не было. Подарки заставили Марину зардеться, но когда я сказал, что вечером не придем, улыбки на лице ее как не бывало.

— Конечно, вы офицер, а мы — простые казаки!

— Марина, дурочка! Ты же знаешь, что я к тебе хорошо отношусь, сегодня сам подошел. А теперь прощай до следующей встречи, если меня не убьют на берегу моря. Мы нынче опять идем туда.

Марина опустила голову.

— Что же ты? Не хочешь прощаться?

Она подняла голову. Глаза ее были в слезах.

— О чем ты, Марина?

— Я очень… очень скучаю без вас…

— Зачем же скучать?

Она смотрела на меня такими тоскующими и любящими глазами, что мне сделалось не по себе.

— Маринка! Хорошая моя! — сказал я, взяв обе ее руки. — Не смотри так. Прощай и забудь. Это гораздо лучше, чем понапрасну скучать!

Бедная девочка закрыла лицо и расплакалась. Я утешал ее как мог и поспешил к Воробьеву. На пути попался Маринин поклонник. «Слава богу, — подумал я. — Этот ее успокоит лучше меня».

Нарышкины жили недалеко от крепости, в Харечкиной балке, где был небольшой поселок. По пути Воробьев рассказал о жене Нарышкина — Елизавете Петровне:

— Красавица… Фрейлиной была у императрицы Марии Федоровны, а когда судьба Михаила Михайловича была решена, как милости умоляла императрицу разрешить отправиться за мужем. И черное платье всегда носит. Мужу сказала, что пока он страдает, наряжаться не будет. Есть, конечно, и другие случаи: вот у Лихарева, тоже декабрист, — его жена тоже красавица, а как с ним беда стряслась, она от него отреклась и за другого вышла. Сына единственного отняла. И святейший синод ей помогал: расторгнул брак, который заключается на земле и на небесах!

Михаил Михайлович Нарышкин, среднего роста, плотный мужчина с седыми висками, догнал нас по пути. Воробьев представил ему меня, как друга.

— Значит, и мой друг, — отвечал он, пожимая мне руку. — А я был сейчас в крепости… Там все взволнованы: только сегодня, часа два назад, уехал от Засса гостивший три дня темиргоевский князь Джембулат Болотоков. И в роще, недалеко от Телячьего Брода, убит наповал неизвестным. Хороший был князь… О своих соплеменниках заботился, как о собственных детях, горских армян опекал, с нами дружил. Засс весьма озабочен: как бы темиргоевцы не подумали, что это сделали русские

— Кто может поручиться! — сказал Воробьев. — Среди окружающих есть разные люди. Непокорные горцы пробираются на нашу сторону под личиной мирных, часто исподтишка участвуют в разбое, а некоторые казаки якшаются с ними… У Джембулата было много врагов — немирным черкесам не нравилась его дружба с Россией.

Нас встретила Елизавета Петровна, приветливо пожала мне руку:

— Милости просим. Мы любим поляков. В Сибири у нас было много польских друзей. Особенно же старик Савицкий. Представьте, ежедневно ходил на прогулку по тракту. Я ему как-то и говорю: «Охота вам гулять по такой пылище! Вокруг столько живописных мест!» — А он грустно на меня посмотрел и покачал головой: «Этот тракт ведь идет на запад. Вот и иду туда. Пройду версты две, значит, стал ближе к своим», — и заплакал. У него на родине остались жена и девять детей.

— Да, несчастный старик! — подтвердил Нарышкин. — Но он хоть имел возможность прогуливаться, а вот один из вожаков вашего восстания, Петр Высоцкий…

Я встрепенулся, и Нарышкин это заметил.

— Сам не видел его, он ведь был в Соликамске. Люди рассказывали. В позапрошлом году за попытку к бегству прикован пожизненно к тачке.

Вот с каким опозданием из-за тысяч верст долетела до меня весть о старинном друге!

Я представил себе, как Высоцкий идет с тачкой по пыльной сибирской дороге. Наверное, в лохмотьях, бледный, до крайности изнуренный, но глаза у него горят по-прежнему, да! И тонкие нервные губы крепко сжаты. Он и там должен быть сильным! Но сердце у меня больно заныло.

Нарышкины занимали большую избу. Вещей у них было много. Они даже привезли фортепьяно.

— Тесновато, — объяснил Нарышкин. — Надо строить дом. Как ни хорохорься, а доканчивать жизнь, очевидно, придется в Харечкиной балке.

— Как к вам относится Засс? — спросил Воробьев.

— Лучше и желать нельзя. Но вот Лиза им не очень довольна…

— Как я могу быть довольной Зассом! — воскликнула Елизавета Петровна. — В Прочном Окопе висят головы! Все-таки мы просвещенные люди, а на частокол поглядишь, кажется, попали к людоедам.

Нарышкин тоже находил эту меру излишней. Черкесы и без того боятся Засса. Вообще в Григории Христофоровиче много средневекового… И большие странности в характере: кажется, никого и ничего не любит. Ему только давай походы, а отдых — это смертельная скука! Что бы он делал, если бы не было войны? Но бог с ним, с Зассом. Каждый ведь сходит с ума по-своему.

Снова заговорили о польско-российской дружбе. Нарышкин уверял, что начало ей положили декабристы. Заметив, как это меня интересует, он посоветовал при случае побеседовать с Лорером. Он был правой рукой Пестеля, а переговоры с поляками вело Южное Общество.

— Лорер давно здесь? — спросил Воробьев.

— Да вместе с нами приехал. И вообще здесь наших полнехонько, и все заезжают время от времени. Куда ни едешь. Прочный Окоп не минуешь. Загорецкий здесь. Вигелин, Игельстром, Одоевский…

— Одоевский! — вырвалось у меня. — Где же он?

— В Нижегородском драгунском полку. А вы с ним знакомы?

— Нет… Но мечтаю…

— Ваша мечта может исполниться, — сказал Нарышкин. — Наверное, и Одоевский побывает в черноморских экспедициях.

«Пане боже! — думал я. — Благодарю тебя за то, что я попал к своим людям! С ними я готов выносить любые лишения!»

К обеду пришел декабрист Лихарев, поцеловал у Нарышкиной руку, уселся за стол, как свой человек, и сразу оживил беседу. Чего только я не узнал в тот день — и как живут в Сибири, и о княгинях Трубецкой и Волконской, разделивших судьбу мужей, и даже о предателе декабристов — Майбороде. Оказывается, он несколько лет назад вышел в отставку. Был полковником Апшеронского полка. Это назначение Майборода получил после своего доноса на Пестеля.

— Вот где оправдалась русская поговорка: «Доносчику первый кнут», — сказал Лихарев. — Майборода, вероятно, рассчитывал, что император его приблизит… оставит при дворе, а он его на Кавказ! Устроил на службу вместе со своими жертвами! Вероятно, он сделал так, чтобы Майборода продолжал свои наблюдения, но получилось-то иначе.

После обеда, когда Елизавета Петровна села за фортепьяно, Нарышкин подошел ко мне:

— Я понял, Михаил Варфоломеевич, что вас очень интересует Одоевский. Могу предложить вам одну небольшую вещицу, сохранившуюся у нас благодаря Елизавете Петровне. — И он достал с полки тоненькую тетрадь. — Прочтите это, и вы узнаете душу Одоевского. Эго «Молитва русского крестьянина», — объяснил он подошедшему Воробьеву.

«Бог людей свободных, боже сильный! Я долго молился царю, твоему представителю на земле… Царь не услышал моей жалобы… ведь так шумно вокруг его престола. Если, как говорят наши священники, раб — также твое творение, то не осуждай его, не выслушав, как это делают бояре и слуги боярские. Я орошал землю потом своим, но ничто, производимое землей, не принадлежит рабу…».

— Не правда ли, уже по одному этому можно было предвидеть будущность Александра Ивановича? Это его первое произведение, заметьте!

— Значит, он сам вступил на такую дорогу.

Нашу беседу прервала Елизавета Петровна, попросив меня выйти на крыльцо, где меня ожидают.

Я недоумевал: кому я мог понадобиться в Харечкиной балке, куда пришел впервые в жизни. Вышел. Уже смеркалось. Недалеко прохаживался какой-то казак.

— Ты, что ли, хотел меня видеть? — крикнул я.

— Так точно.

Подошел — и я узнал Марининого поклонника.

— Поговорить надобно, ваше благородие, — сказал он. глядя вниз.

— О чем же? — спросил я не без любопытства.

— Вы ваше благородие, не рассерчайте только… Спросить хотел…

Голос его звучал глухо и прерывисто. На лбу вздулась вена. Молодой, красивый, стройный, с курчавыми волосами.

— Спрашивай, — сказал я дружелюбно.

— Жениться вы думаете… на Марине?

— Жениться?! С чего ты взял? Неужели это она тебе…

— Ни-ни! — Казак даже поднял руки. — Ни боже мой! Ни словечком об этом не обмолвилась… Сам я так в голове держу. Красивая она. Такую и генерал может взять.

— Вот что: жениться на Марине я и в мыслях не держал.

Казак облегченно вздохнул.

— Я уж вам, ваше благородие, начистоту: она было слово дала мне повенчаться на пасху, да только, глядь, в тот раз вы как снег на голову свалились. Тут все и спуталось. Ревмя об вас ревет, о свадьбе и слушать не хочет, а сегодня меня так огрела, что голова кругом пошла: «В монастырь пойду!» Я бы разговаривать с вами не посмел, но про вас от нее же знаю, какой вы есть и как не допустили ее туркам продать. А может, промеж вас двоих чего и было, то мне и это все равно…

— Успокойся, брат… Ничего промеж нас, кроме дружбы, не было, и люблю Марину как сестру. Ты знаешь что? Сейчас ее не трогай, в расстройстве она. Я завтра утром уеду, ты денька два погоди, а там и разговор другой пойдет. Ясно?

— Спасибо на добром слове, — казак повернулся.

— Постой! А руку-то что не дашь на прощанье?

Неловко он протянул мне руку.

Когда я вернулся в избу, Елизавета Петровна сидела снова за фортепьяно и пела о голосистом соловье, который собирается куда-то лететь. Я тихонько прошел в угол и взял еще раз тетрадь с «Молитвой русского крестьянина». Каждое слово этой молитвы падало в душу.

Если бы я и не слышал столько об Одоевском от Бестужева, я полюбил бы его уже за эту молитву!

И вдруг до меня донеслись знакомые звуки. Я весь напрягся. Елизавета Петровна, с воодушевлением поглядывая на меня, запела:

— Боже, что Польшу родимую нашу

Ты так лелеял столь долгие веки,

Ты, отвращавший нам горькую чашу

Броней твоей всемогущей опеки…

Ныне тебе мы возносим моленье!

Верни нам Отчизну! Пошли исцеленье!

— вдруг подхватили и Нарышкин, и Лихарев, и Воробьев.

— Никак не думал, что вы знаете наши песни, — сказал я растерянно.

— Как же не знать песни народа, с которым у нас столько общего! — воскликнул Воробьев. — Только не везде их можно петь. Но в Харечкиной балке на — здоровье! И даже если Засс услышит, сам подтянет!

Ночевали у Нарышкиных. Елизавета Петровна предупредила:

— В тесноте, но не в обиде. И на будущее время помните — как попадете в Прочный Окоп, загляните в Харечкину балку.

В Усть-Лабе я простился с Воробьевым.

— Ну, Михаил, желаю успеха! Теперь могу признаться — удивлял ты меня частенько… И про ссору твою с Савченко я много думал, и как ты голод и холод в походах терпел….

— Что это вы, Владимир Александрович! Все терпели одно и то же, — сказал я смутившись.

— Что верно, то верно. Ты дослушай… Терпеть можно по-разному… Нравилось мне многое в твоем терпении. Ну хотя бы то, что за курицами не гонялся. Твой трофей лучше всех — Вига! Ну и вообще… Сам Вельяминов тебя отличал не раз.

Тут уж я изумился.

— Чего ты? Разве не знаешь, как Алексей Александрович скуп на похвалы… в лицо скуп! А государю не постеснялся заявить о тебе. И скажу по секрету: пришлось бы тебе еще долго ждать производства. Ссыльный поляк, это, братец ты мой, почти что декабрист. Но Вельяминов — человек смелый, принципиальный и никого не боится… Эх! Жив ли еще? Ну, ладно!.. Напоследок хочу дать совет. Не забудь: на Кавказе не один Майборода, а многое множество. Ходят и глазами стреляют — где бы выудить какого крамольника. Будь осторожней!