Дубовый листок

Глава 32

Нога у Тадеуша разболелась не на шутку. Он не умел говорить по-российски, и я попросил жандарма снять с него кандалы.

— Ведь все равно по сугробам, в незнакомой стране убежать мы не сможем.

Жандарм только повел плечами:

— Не имею права. Доедем до губернатора, просите его.

Доехали мы дня через два. Губернатор еле взглянул в нашу сторону. Тадеуш обратился к нему по-польски. Губернатор ничего не ответил. Он был очень похож на татарина из Мамаева войска — толстый, лысый, скуластый, красноносый, со свирепыми глазками.

Тадеуш повторил свою просьбу по-французски.

— Как смеешь ты говорить со мной на этом собачьем языке! — заорал губернатор, побагровев, словно бурак. — Как русский подданный, ты обязан знать русский язык! Наполеонщик!

Назвать наполеонщиком Тадеуша, у которого еле обсохло молоко на губах! Я с наслаждением бы стукнул этого дикаря по лысому черепу, но следовало «не фехтовать языком, пока хватает терпения»… И я сказал:

— Экселленция, товарищ просит о снисхождении. У него серьезно болит нога. Кандалы мешают заживлению раны. Как же он будет помогать российским солдатам воевать с горцами?

Губернатор выпучил на меня глаза и захлебнулся воздухом. Только поэтому я успел все это выговорить.

— Молчать! — наконец крикнул он. — Не твоя нога и не твое дело!

Тадеуш заволновался. Он начал что-то говорить, но губернатор прикрикнул и на него.

— Оставь его, друг, — сказал я по-французски. — Эго существо прикрывает свое невежество дешевым патриотизмом. Явный негодяй и дурак. Выслужился, наверное, у Аракчеева из каких-нибудь лакеев. Деревянная чурка, обтянутая губернаторским мундиром!

— Я тебе покажу деревянную чурку! Я тебе покажу негодяя! Ты, я вижу, забыл, кто ты такой. Бельведерщик! Сармат![124] По глазам сразу видно!

Изумлению нашему не было границ. И впервые после того, как я попал в плен, я захохотал. И как! Я хохотал до слез и не мог остановиться. Губернатор пришел в неистовство — забегал по комнате, схватил колокольчик и поднял трезвон.

Вбежал камердинер.

— Дать преступнику воды! У него истерика!

Вот тут я перестал хохотать.

— Скорее выпью собачью мочу, чем вашу воду! — С ненавистью я оттолкнул стакан. — Знайте, горжусь тем, что я арестант!

Нас поспешили увести. Бедный Тадеуш еле доковылял до лестницы.

— Обними меня сзади, — и я подставил ему спину.

Новый жандарм хотел помешать, но я так ощерился, что он махнул рукой.

— Больше никогда ни о чем не буду просить москалей, — шепнул Тадеуш, когда я нес его по лестнице.

Недели через три, уже миновав безлюдные новочеркасские степи, повстречали мы колонну. Были в этой колонне мужчины, женщины и малые дети. Шагали они рядом с возами, груженными домашним скарбом, и гнали коров и даже овец. Двигалась колонна крайне медленно. Ее сопровождал конвой из казаков.

— Кто такие? — спросил жандарм одного из конвойных.

— Государственные и уволенные[57] крестьяне. Переселяем на Кавказ.

— Что же по снегу?

— Как раз в срок. Не успеем дойти до Кубани, уже и пахать. Весна там ранняя. А вы с кем? — казак подъехал к нам.

— С ляхами. В ссылку.

— Мы не ляхи, а поляки, — вмешался я со злостью.

— А не все равно? — спросил казак улыбаясь.

— Было бы все равно, люди не употребляли бы слова, а гавкали. И вы — москали, служебные люди, а говорить как следует не умеете. Такого слова — «лях» даже и нет. Есть «лех», и лехами называли народ, которого теперь нет.

— Вот и ты ругаешься, — сказал казак. — Зачем обзываешь нас москалями?

— А что такое москаль? — Я засмеялся. — Москаль, значит московский человек. Россия начала быть с Москвы, и ваши цари раньше жили там.

— Москва — москаль… А ведь, пожалуй, оно верно. — Казак сдвинул косматую шапку на затылок и почесал голову. — Не серчай, брат поляк. Я забижать тебя не хотел. А меня называй хоть горшком, только в печь не сажай.

Со смехом кивнув нам, он повернул коня и закричал своей колонне:

— А ну, подтянись! Не отставай!

Мы обогнали их под Аксаем, у донской переправы. Здесь впервые увидели на горизонте голубые предгорья Кавказа. На станции Русской, где заночевали в последний раз, наш жандарм сказал смотрителю, что везет в Кавказскую армию ссыльных поляков.

Поутру, пока запрягали перекладных, мы с Тадеушем вышли на улицу. Смотрели на предгорья Кавказа. Отсюда они казались уже не голубыми, а темными. Послышалось блеянье. Мы обернулись. В стороне собиралась в путь вчерашняя колонна крестьян.

Один из них, безбровый, с жиденькой рыжеватой бородкой и лицом, изрытым оспой, подошел к нам и спросил:

— А за какую провинность вас на Кавказ?

— Поляки.

— А-а…

Наклонившись, он посмотрел на наши кандалы.

— И чего только господа не придумают!.. А нас без кандал и провинностей тоже туда. На погибельный. Ты, слышь, браток, — обратился он к Тадеушу, — не тужи. Человек такая скотина, что везде привыкает. И мы приживемся. А ежели нет, помирать только разок положено.

Крестьянин оглянулся и вытащил из-за пазухи сверток.

— Приметил давеча, что хромаешь… Вот тебе портянки и припас. Обмотаешь ногу плотнее, и кандал тереть не будет. Бери. От сердца даю…

Тадеуш спрятал сверток за пазуху.

— Дзенкуйе[58]…

— Вот и хорошо, — сказал крестьянин. — А у нас даже крепостные, слышь, с ума посходили. Так сами на погибельный бегут и бегут. Барщина одолела. А на погибельном, говорят, барщины нет.

— Это что еще за разговоры! — прикрикнул жандарм, вынырнув из-за угла. — Откуда ты взялся? Арестантов не видал, или сам в арестанты захотел?

— Экой вы человек, — ответил крестьянин спокойно. — Неужто слово сказать нельзя? Испортил я их, что ли, либо сам попортился?

Крестьянин махнул рукой и поплелся к своим. Тут подоспели перекладные.

Объехав глубокий овраг, мы потащились на гору, усеянную низкими деревянными домиками, и остановились перед длинным одноэтажным строением с надписью: «Штаб войск Кавказской линии и Черномории».

Вслед за жандармом, звеня кандалами, мы вошли в комнату, заставленную столами, и жандарм сообщил рыжему писарю о прибытии. Писарь вынул из-за уха карандаш, неторопливо записал что-то и, выйдя из-за стола, оглядел нас с головы до ног. Нахмурился.

— Что же вы, в первый раз, что ли? Сдаете рядовых в кандалах! У нас ведь армия, а не арестантские роты.

Жандарм недоуменно повел плечами:

— Мы арестантов всегда так возим.

— Ну и возите, хоть в клетках, а нам что? Неужто я поведу их в таком виде к начальству.

Он вышел с нами на крыльцо и растолковал жандарму, где найти кузницу.

Непривычно легко было возвращаться в штаб. Тадеуш даже порозовел. Зато жандарму пришлось тащить наши «железа». Как-никак, а вместе они весили полпуда.

— Вот теперь дело другое, — буркнул рыжий писарь, удаляясь в соседнюю комнату.

Вскоре он вышел оттуда вместе с адъютантом, который приветливо поздоровался и пригласил нас следовать за собой.

— Сейчас, господа, я вас представлю его превосходительству, генерал-лейтенанту Алексею Александровичу Вельяминову.

Он оставил нас в приемной, где в беспорядке стояли стулья, а со стены с большого портрета смотрел император. Вскоре адъютант появился, предупредительно распахивая дверь

и пропуская вперед небольшого мужчину в черном архалуке[59].

Мы подошли. Пристально посмотрев на нас, Вельяминов слегка наклонил темно-рыжую голову:

— Здравствуйте, господа.

— Ваше превосходительство, — обратился я. — Разжалованные в рядовые поляки Михаил Бартоломеус Наленч и Тадеуш Винцент Кривицкий прибыли в ваше распоряжение.

— А почему вы не рапортуете? — спросил Вельяминов Тадеуша.

— Je nе parle pas russe…[60]

— A-а… Ну ничего, научитесь. А вы французский язык знаете? — спросил меня Вельяминов.

— Так точно, ваше превосходительство.

На отличном французском языке Вельяминов объяснил, что пошлет нас на Черноморию, где почти ежедневно представляется возможность отличиться, и добавил:

— Je sais, que les Polonais sont guerriers parfaitement bien etudies. Ils peuvent se battre comme les lions. Soyez ees bienvenus a notre famille![61]

Мы поклонились. Поклонился и Вельяминов и неторопливо ушел, а мы вернулись в контору.

Передавая нас писарю с приказом устроить на квартиру, адъютант обратился к нам:

— Сегодня рождественский сочельник, господа. Генерал Вельяминов желает видеть вас у себя за обедом.

— Как вы сказали? — спросил я, полагая, что ослышался.

Адъютант повторил и с улыбкой добавил:

— Желание Алексея Александровича равносильно приказу. Предупреждаю — обедаем в пять. Я пришлю за вами вестового…

Когда мы переступили порог генеральской столовой,

все уже были в сборе. Нас встретил тот же адъютант и пригласил занять места. Мы оказались между полковником и капитаном. И тот и другой, наперерыв подвигали к нам закуски и держали себя так, точно мы с ними были давным-давно знакомы.

Немного оправившись от смущения, я начал разглядывать публику. Здесь было около тридцати человек. Все офицеры.

Тщетно искал я Вельяминова. Во главе стола сидел адъютант.

— Вероятно, вы ищете хозяйку? — с улыбкой спросил мой сосед полковник. — Не трудитесь. Алексей Александрович холост, и хозяйку на его обедах изображают дежурные.

— А сам генерал не обедает с гостями?

— Никогда, у него отдельный стол. Особая диета. Но мы уже выпили, и вам следует нас догнать.

Полковник налил нам вина.

Я взглянул на Тадеуша. Как пылали его щеки и блестели глаза!

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросил я не без тревоги.

— О да! Как будто в семье. Даже не верится, что это явь.

— А вы поверьте! — сказал по-польски капитан, сидевший подле Тадеуша. — Такова традиция в Кавказском корпусе.

Он начал расспрашивать, откуда и когда мы прибыли, а затем сообщил, что был в свое время в Польше.

— И был влюблен в одну панночку… Именно это обстоятельство и заставило меня с особой энергией изучать ваш язык.

Повернувшись, я увидел, что за стулом весело болтавшего с соседями адъютанта стоит генерал Вельяминов. Медленно пуская кольца дыма, он с интересом прислушивался к разговору.

— Хозяйка! — вдруг сказал он. — А вы не забыли, что по случаю сочельника следует всех угостить ликером?

Адъютант вскочил:

— Непременно, Алексей Александрович!

Вельяминов оглядел присутствующих. Глаза у него были удивительные: до того светлые и блестящие, что казались стеклянными. Потом он что-то спросил у адъютанта, и тот громко ответил, указывая на нас:

— Господа Наленч и Кривицкий? Уже здесь.

Мы с Тадеушем встали.

— Сидите, сидите, — Вельяминов махнул рукой. — Я просто хотел узнать — здесь ли вы и как себя чувствуете…

И ушел, попыхивая сигарой.

— Самый удивительный из генералов, каких я встречал, — сказал капитан. — Никогда я не видел, чтобы он улыбался или сердился.

— Сердиться он, конечно, умеет! — заверил полковник. — Но сердится по-своему: молчит, как немой.

Мы вернулись в отведенную нам комнату, когда было совсем темно. Тадеуш уселся на кровать и задумчиво произнес:

— Хотел бы я знать, что все это значит.

— Что же тут знать? Ты видел сегодня весь день, что нас принимают как людей. Лучше скажи: ты не забыл, как это называется? — Отвернув одеяло, я показал Тадеушу белоснежные простыни. — Эх, будь что будет, а сегодня заснем как короли.