Дубовый листок

Глава 47

Мы возвращались на мыс Дооб с порционным скотом особенно медленно — и потому, что коровы и быки чуть ли не спали на ходу, и потому, что жара выдалась необычайная.

На Атакуафе началось обычное представление: шапсуги выросли как из-под земли и напали так неожиданно, что в цепи произошла заминка. Я повел свой взвод вперед…

Последнее, что осталось у меня в памяти, — утрата равновесия…

Когда я открыл глаза, меня поразил шум, причинявший голове невыносимую боль. Я был так мокр, словно вылез из потока. С усилием приподнял голову и обмер — почти вишу над пропастью…

На дне ее беснуется Атакуаф. Единственная моя опора — жалкий кустик, бог весть как выросший среди уступов, раскаленных от солнца. Он прогибался под моей тяжестью, и с минуты на минуту я должен был сорваться.

Напрягая силы, я приподнялся и, срывая ногти, пополз кверху, цепляясь за камни. Мне удалось добраться до безопасного места, когда из носа хлынула кровь. Я перевернулся на спину. Кровотечение не унималось.

В ушах усилился шум. Теперь я слышал благовест сотни костелов, а голова от этого точно раскалывалась на части. Потом началась рвота, горы запрыгали передо мной, и я потерял сознание.

Очнулся я, почувствовав прохладу на лбу… Старик в черной рясе с серебряным крестом на груди приподнял меня и напоил из фляги. Руки его были матерински нежны, а лицо без морщин, со строгими черными глазами.

— Слава всемогущему богу, ты жив, сын мой, — сказал он. — Я уже думал, не приведу тебя в чувство. Где твоя шапка? Сколько времени ты пролежал на солнце с непокрытой головой?

Он достал из кармана книгу, распахнул ее, начал меня обмахивать.

— Можешь ли встать?

В ушах у меня больше не гудело. Я попробовал приподняться, но почувствовал острую боль в левом бедре и со стоном упал.

— Эх, да ты еще и ранен! — Старик ощупал мое бедро. — Видишь, сколько вытекло крови. Вся штанина твоя заскорузла.

Он обнажил мою рану, покачал головой. Снял рясу и нижнюю рубашку, оторвал от нее рукава и разорвал на полосы. В его кармане оказалась и игла. Приготовив бинт, он обмыл мою рану и перевязал.

— Благодарю, — сказал я. — Отец, как твое имя? Я должен знать, если останусь жив.

— Надеюсь, что не умрешь. А зовут меня Вартапетом.

Он поднялся, посмотрел на запад и опять покачал головой:

— Постарайся, сын мой, встань. Худо будет, если нас в пути застигнет ночь.

Кое-как, с его помощью, я сел.

— Гнедой! — крикнул Вартапет.

Верховая лошадь, стоявшая в стороне, подошла к нему, словно собака.

— Ложись! — ласково приказал он, потрепав ее гриву. Совершенно как отцовская старая лошадь, она встала на передние колени и осторожно легла. Вартапет опять потрепал ее гриву и предложил мне влезть на круп.

Искры сыпались из глаз, когда я взбирался на лошадь. Старик поднял ее словом. Вскочив в седло с легкостью юноши, он приказал обнять его и поехал вверх по зигзагообразной тропе.

— Куда мы едем, отец?

— В армянский аул. Еду совершать таинство крещения. Если дорога будет благополучна, доберемся засветло.

Но как только мы въехали в лес. нас окружили шапсуги. Вырвали у Вартапета повода. Он уговаривал их, но они не хотели и слушать.

— Что теперь будет? — с тоской вырвалось у меня.

— На все воля бога, — отвечал Вартапет. — Я и сам удивлен, что они нас взяли.

Голова разболелась сильнее. Меня сильно трясло, я боялся соскользнуть с лошади и крепко держался за старика.

Были уже сумерки, когда мы добрались до аула, расположенного на крутом склоне, среди развесистых чинар. Навстречу устремилась ватага грязных полуголых ребятишек.

Приказав слезать с лошади, один из молодых шапсугов обыскал нас. Отнял у меня складной ножик и деревянную ложку, а у Вартапета крест и евангелие.

Старик только покачивал головой и, указывая на себя, несколько раз сказал ему: «Вартапет Арцивян!». Джигит не обратил на это внимания и только приказал следовать в саклю. Я не мог идти сам.

Старик понес меня на спине, как я когда-то нес Тадеуша по лестнице. Опустив меня на циновку, Вартапет сел рядом.

Я был как в полусне, и мне все сделалось безразлично. Проснулся ночью на той же циновке. В сакле был полумрак. На окне слабо мерцала плошка. На пороге спал какой-то черкес, а Вартапет рядом со мной.

Страшно хотелось пить. Я нашел подле на столике чашку с водой. Голова уже не болела, но казалась совершенно пустой. Зато тупо ныло бедро. Я снова уснул.

Рано утром меня разбудил разговор Вартапета с пожилым черкесом.

— Я никогда не делал шапсугам плохое, — спокойно и тихо говорил Вартапет.

— Правильно твоя говорил, — отвечал шапсуг. — Вартапет хороший человек. Только зачем ты русского солдата таскал?

— У него нога болит. И мне все равно — русский он или нет, армянин или шапсуг. Ты это тоже хорошо знаешь. Лечил же я в твоем ауле три года назад раненого.

— Верно! — сказал черкес. — Сейчас пойдем, вещи твоя искать будем, сюда принесем. Поезжай куда хочешь. Солдат будет здесь.

— Зачем тебе больной? Такого никто не купит, работать он тоже не может, а пока будет здоров, надо кормить. Отпусти его со мной. Я его буду лечить.

Черкес упрямо замотал головой:

— Твоя думал, черкес никого не понимай! Русский солдат — война, значит ясырь[76]. Нога его немножко-немножко лечить тоже можем.

Шапсуг встал и вышел.

— Ты все слышал? — спросил меня Вартапет. — У меня ни гроша. Нет ли у тебя на Кубани друзей или родных, которые заплатили бы за твою свободу?

— Никого. Поезжай спокойно, отец. Ты сделал для меня, что мог. Прошу еще об одном — найди Навагинский полк и скажи командиру, что нашел меня раненым и покинутым в горах.

Я растолковал Вартапету, как разыскать наш отряд на Дообе. Он обещал побывать там, а затем посоветовал не предаваться горестям и больше надеяться на господа бога, без которого ни один волос не падет.

— Есть, отец, русская поговорка: «На бога надейся, а сам не плошай».

— Хороший совет. Но не всегда можно не плошать. Потому я тебе и советовал обратиться к богу.

— Объясни мне, отец, почему шапсуги тебя так почитают, что согласны возвратить тебе свободу?

— Давно езжу по этим горам. Здесь много армян, которые хотят жить и умереть по-христиански. Я дал обет богу проповедовать среди людей мир и служу им молитвой и врачеванием.

— А где же твой дом и имущество?

— Дом мой там, где застигнет ночь. Близкие — все люди, а имущество все со мной — конь, крест и евангелие.

— Не скрою, отец, я удивлен. Ты имеешь внешность воина, ты и сейчас еще очень красив… Неужели тебе никогда не хотелось жить по-другому?

— Моя жизнь сложилась так, что я этого не хотел даже в юные годы. Я родом из Нахичевани. Мне уже семьдесят лет. Детство мое прошло в страшное время для моего народа. Родителей, сестер и братьев турки зарезали на моих глазах, а меня почему-то оставили в живых. Решили сделать рабом. Но я был как помешанный и меня бросили на съедение псам. Псы меня не тронули. Потом удалось убежать. Меня приютили монахи одного горного монастыря, вот я и сам стал монахом.

— Но как ты можешь насаждать мир между людьми?

Образ жизни, какой ты избрал, служит только твоей собственной душе. Какая польза человечеству в том, что ты не воюешь? Ты же сам знаешь, в горах, где ты ездишь, каждый день проливается кровь!

— Разве подвиг человека проявляется только в действии? Я не участвую в кровопролитиях. В этом и заключается польза: я не умножаю число действующих угрозами и насилием. Один человек, да еще такой ничтожный, как я, может только предотвращать зло, встречающееся на пути, и учить этому людей.

Разговор мой с этим удивительным и достойным уважения стариком был прерван пожилым черкесом. Он вернулся в сопровождении молодого джигита, накануне обыскавшего нас. Джигит подошел к Вартапету, положил отнятые у нас вещи на циновку, поклонился и сказал:

— Прости, отец. Я не знал, кто ты и зачем ездишь по нашей земле.

— Бог простит.

— Конь твой чистый, сено кушал, вода пил. Можно ехать.

— Спасибо.

Маленькая девочка принесла еду, и пожилой черкес пригласил Вартапета и меня подкрепиться. Молодой джигит, пока мы ели, стоял у дверей со скрещенными руками.

Покончив с едой, Вартапет перекрестился и поклонился хозяину.

— Этот джигит проводит тебя на прямую дорогу, — сказал хозяин.

Вартапет спрятал крест и евангелие, благословил меня и обнял:

— Мужайся, сын мой…

Я остался один-одинешенек, больной и беспомощный, и приготовился к самому худшему.