Дубовый листок

Глава 72

Почти весь 1847 год я провел на строительстве во Владикавказе. Оный с тех пор и на многие годы сделался штабом тенгинцев, а позже и Навагинского полка. К этому времени во Владикавказе стало уже около трех тысяч самых разнообразных жителей — и русских, и грузин, и осетин, и ингушей, и армян, и конечно уж встречались и

поляки. Постепенно около крепости вырастал городок. Турлучные хатки с соломенными крышами перемежались добротными каменными домами, крытыми железом, уже выстроили школы и церкви. Но грязь на бульваре, по выражению моего писаря, была такой же «неудобоизъяснимейшей степени», как в кубанских станицах.

Свой увеличившийся досуг я по-прежнему тратил на чтение, но, странное дело! — теперь иной раз я не мог ничем заниматься и не находил себе места. Одолевала такая тоска, что не хотел смотреть на белый свет. Днем расправляться с ней было легче: я отбрасывал книги и уходил в полк. Там всегда можно было найти какое-нибудь дело. Доработаюсь до одури — смотришь, и от души отлегло. А вот ночами… частенько я их проводил, как в тюрьме, — шагая из угла в угол.

Я доискался причины такого состояния… Никогда никому не завидовал… но, как встречу играющих детей, на глаза навертываются слезы. Мужчин же с детьми на руках просто не мог видеть! Избегал заходить к семейным товарищам. Что делать у чужого очага? Еще, чего доброго, уронишь среди чужих радостей слезу, вызовешь жалость… Что может быть отвратительнее плаксивого мужчины!

И опять вспоминался Бестужев. Мне было приблизительно столько лет, сколько ему, когда мы встретились. Он, помнится, в эти годы начал мечтать о семье. Видно, такое время наступает у каждого человека…

Я, конечно, мог бы давно жениться. Кое-кто на меня и теперь заглядывался. Но заводить жену только ради того, чтобы она родила детей и штопала тебе носки, я считал оскорбительным и для женщины, и для себя. А дети… Мне казалось, что они должны быть результатом только очень большого чувства.

Я мог бы завести себе временную подругу или подруг, как делали многие. Но об этом я думал всегда с отвращением. Если бы Ядвига успела добраться до жены Гедроица, у меня уже был бы большой сын или дочь…

Когда-то, в долине Загедан, Вига потянулась во сне и положила ручонку мне на лицо, и во мне что-то дрогнуло. Наверное, это и было оно — полузадушенное отцовское чувство…

Больше я никогда не испытывал ничего подобного. Это естественно. Она жила не со мной, даже больше привыкла к Берестовым и Воробьевым. Я не жаловался. Для нее это было хорошо, а для меня… Я и кота не смог бы взрастить при моем образе жизни.

Когда мы расставались в Пятигорске, Вига горько плакала. Это тоже понятно. Она привыкла и жалела меня — я был тогда весь больной. С тех пор прошло шесть лет. Моя племянница выросла, и того и гляди, придет письмо с приглашением на свадьбу.

Она писала мне аккуратно, я отвечал в срок и по-прежнему посылал деньги. Вскоре после битвы с Шамилем я получил от Виги письмо, где она сообщала, что кончила гимназию и теперь дает уроки. «Денег больше не посылай. Я сама себя кормлю». Я представил себе ее личико, такое же важное, как после подаренной Лермонтовым коробки конфет… «Я сама!» Что она может заработать какими-то уроками! И зачем ей зарабатывать! Пусть отдыхает и радуется, пока не прошла юность и пока существует дядюшка, которому деньги девать некуда.

В последнем, пасхальном, письме Вига написала, что «обидится на всю жизнь», если я не приеду хотя бы в этом году. Что я мог сделать, если меня не отпускали! Я ответил старой песней: «Я — человек военный и себе не принадлежу».

Дней через десять после отправки этого ответа вызывает меня полковник Левкович и предлагает собираться на месяц в Тифлис. Нужно сделать кое-какие покупки и заказы для полка.

— И хорошо погулять в Тифлисе, и посмотреть Военно-Грузинскую дорогу, — добавил он. — Вы еще там не бывали?

— Нет.

— Вот и прекрасно! Значит, когда вернетесь, сделаете два отчета — полковнику о командировке, а просто Левковичу — о впечатлениях.

Я усмехнулся:

— Не думаете ли вы, господин полковник, что я буду ахать над Военно-Грузинской дорогой, как приезжие? Слава богу, знаю Кавказ немного лучше, чем те, кто здесь прогуливается. С Вельяминовым его излазал и бывал в местах, где не ступала нога цивилизованного человека…

— Ладно уж хвастаться! — смеясь сказал Левкович. — И я, как вам известно, здесь не прогуливаюсь. Военно-Грузинскую дорогу нужно посмотреть обязательно! Поезжайте, господин штабс-капитан, и возвращайтесь не таким угрюмым. Вы мне просто не нравитесь в последнее время.

— Терек! Арагва! Подумаешь! — рассуждал я, собираясь в дорогу.

По моему мнению, никакая река не могла бы сравниться с Лабой! Кто сумел бы, как эта голубая красавица, вся в кружевных воланах, целых сто верст мчаться со звоном и песнями через дикие скалы и леса! Около какой реки еще вырастут деревья в семьдесят аршин вышиной и в три-четыре обхвата. Но вообще на Кавказе много удивительных мест… Вот на Псекупсе, например, Дантово ущелье. Там вечно зеленый сумрак, папоротники и мхи, и спуск, как в преисподнюю.

И каждая река на Кавказе имеет свое лицо… Величавый Вулан… бесноватая Мзымта… Недаром черкесы придумали для каждой свою богиню!

Я выехал с первой оказией. Медленно поднимались от Ларса под нависшими скалами через каменный хаос Дарьяла…

Сознаюсь, за Ларсом Терек мне начал нравиться больше. Через какие пороги он прыгал, какие скалы долбил, как шипел и злился! Я залез под Чертов мост, чтобы послушать его рев. Смотрел против течения. Никогда до тех пор не видал косматых рек! Но, прислушавшись к голосу Терека, я не нашел ни тени злобы. Он не злился, а на совесть трудился. Ему нужно было пробраться в долину, а скалы мешают. Что же он должен был делать, если не напрягать все силы! Не мешай работать! Не попадайся под руку! — вот что говорил Терек.

Ночевали мы в селении Казбеки, где есть заезжий дом. Когда-то, лет десять назад, по случаю проезда императора там устроили комфортабельный зал с мягкими диванами и зеркалами. Диваны не успели еще окончательно облысеть. Я сидел в зале и смотрел на Казбек. Солнце в этом селении скрывается очень рано, и Казбек становится сразу черным. Зато вершина его долго-долго светится во тьме. Туда еще смотрит солнце. Бедному Тереку мало его достается. Вот и мой жизненный путь идет через хаос и тоже без солнца… Опять я растосковался и почти не спал.

Выехали из Казбеки почти впотьмах. Крестовый перевал. Рядом с дорогой — крест. У всех христиан крест — символ страданий. Я вспомнил, как юношей вместе с отцом был в костеле Святого Яна и не хотел молиться страданию… И тут же пришло на память — ведь завтра день моего рождения, стукнет тридцать пять! Тридцать пять! Сделалось не по себе. Ведь это так много! И опять раздумался о своей жизни. Очень она похожа на Терек. Но я больше не желаю страданий. Я никогда их не желал, а теперь устал! Не хватит ли?

Пусть они лягут здесь, рядом с крестом царя Давида! Страдания нужно помнить и стремиться освобождать от них жизнь. И если бог сюда заглядывает, пусть тоже подумает, что человеческое терпение — вещь хорошая, но должен же когда-нибудь ему наступить конец!

В Гудаур мы приехали в густые сумерки. Там я спал как убитый. Рано утром полез на Гуд-гору встречать солнце, а заодно побывать с визитом у лермонтовского Демона. Именно там, мне сказали, была его квартира.

Да, он умел выбрать место! Все было поразительным — и вышина, и тишина, и даль. На востоке дремали вершины Главного хребта. По соседству упиралась» в небо острая Крестовая гора, а еще левее вознесли головы Семь Братьев.

Вот это семья! В каком человеческом гнезде в наше время могут уцелеть семь братьев! Я и одного не сумел уберечь.

Внизу, в головокружительной глубине, едва голубела река. Крошечными коробочками казались сакли, башни, какие-то развалины… Восходило солнце. Туман, висевший вдали и в ущельях, сделался голубовато-розовым. Косые лучи разбросали по горам блики и тени.

Не менее мрачный, чем Демон, я с высоты тридцати пяти лет рассматривал перевалы своей жизни…

Я спускался в тридцать шестой год бытия по краю обрыва, огражденного тонким деревянным барьером. Смотреть вниз было невозможно. Замирало дыхание. Арагва была голубая, как Лаба, и она тоже пела, но было в ней то, что незнакомо Лабе — кротость и даже некоторая лень… Станешь ленивым, если будешь все время нежиться среди пышных и пестрых ковров, что разостланы по склонам Койшаурской долины! А в Дарьяле только мрак и голые скалы. И в природе нет справедливости!