Дубовый листок

Глава 66

Генерал Раевский не угодил кому-то из высших начальников, и теперь к нам в командиры назначили Анрепа. Анреп задумал нанести решительный удар убыхам. Нынче они особенно расходились на побережье. Для этого Анрепу, конечно, понадобились тенгинцы. Все привыкли считать нас несокрушимыми, а на самом деле, что осталось от полка после весенних походов? По углам говорили, что Анреп чуть не поссорился из-за своего плана с Граббе, и дело якобы дошло до Санкт-Петербурга. Пока я лечился в Пятигорске, вопрос в верхах был решен, и на зимних квартирах приготовились в поход.

Я прибыл в Тамань, как барин, — к самой амбаркации. Эскадра вышла в море, держа курс на мыс Адлер, где четыре года назад погиб Александр Бестужев. Мы высадились примерно в такую же пору, что он. Но тогда лес доходил до моря, а теперь на обнаженном берегу стояли два блокгауза. Несколько дальше возвышалось сооружение пятиугольного бастионного начертания — «укрепление Святого духа». Надо прямо сказать, этот дух не был похож на святого! Он был переполнен запахом гниющих болот, кишел миазмами. Какое могло быть здесь укрепление духа, если даже на дальнем рейде матросы заболевали лихорадкой и горячкой!

Конечно, на этом мысе я особенно вспоминал Бестужева. Заходя в укрепление, думал, может быть, именно здесь он был убит. Ненавидел Альбрандта, который, горя желанием показать удаль, увел цепь в лес без резерва. Именно поэтому Бестужев попал в руки убыхов.

Бессильная ненависть к тем, кто уничтожал все благородное, продолжала меня потрясать. В такие минуты я уходил на Мзымту-реку, которая протекает мимо Святого духа. Мзымта — значит, бешеная. Я садился на берег, и мы с ней вдвоем бесились. Мзымта день и ночь грохотала. Около нее можно было извергать какие хочешь проклятия! И я упивался созерцанием катастроф, которые эта река учиняла… Она терзала свои берега так, что с грохотом рушились скалы…

Горы накалялись за день, как печи, а за ночь не успевали остыть. Дышать было нечем. Горячий воздух сушил ноздри и горло, язык и все внутренности. А снаружи мы были словно в горячих компрессах. Сколько влаги в человеческом теле! Я никогда так не потел, как на этом про-

клятом мысе: не успеешь выпить кружку, она уже льется по вискам и по лбу, выпьешь другую — мчит водопадом по спине!

Сладковатый запах гниющих растений вызывал тошноту. Я не мог из-за этого дышать носом и ходил, как дурак с разинутым ртом. И даже думать я вскоре стал неспособен. Жара высушила мои мозги!

Уже двое суток подряд не смолкала канонада со стороны Навагинского укрепления[136].

Туда мы должны были отправиться для выручки гарнизона, окруженного убыхами. Но мы продолжали дышать Святым духом! Ротный сказал, что ждем кораблей. Начальство боится отправлять отряд берегом, потому что лихорадка — лихой фуражир — косит и косит солдат.

Наконец началась амбаркация. Корабль «Могучий» расправил паруса и понес в Навагинское укрепление первую партию в сто пятьдесят штыков. Свежий морской воздух всех оживил. Стояли на палубе и смотрели на берег, ожидая, когда покажется Навагинское укрепление.

Наконец оно показалось, и все зашумели.

— В целости! Молодцы навагинцы! Держатся!

С нами ехал Данзас[137]. Я его часто встречал в палатке у декабристов. Лихорадка его, кажется, боялась: он лишь слегка побледнел, по-прежнему скептически улыбался и немного позировал. Должно быть, знал, что он очень хорош собой. Офицеры окружили его и кто-то спросил, видел ли Данзас Хаджи-Берзека. Хаджи-Берзек — убыхский вождь. Ему восемьдесят лет; из его девяти сыновей пять погибло в стычках с нами.

— Не видел, но знаю, что он порядочный хвастун, — отвечал Данзас. — Поклялся, что обреет бороду и наденет женское платье, если не разнесет наши форты в пух и прах. Хотел бы я нарядить его в женское платье и провезти на ишаке по аулам.

Офицеры смеялись. Глядя на них, и мне становилось веселей.

Мы высаживаемся на берег с песней и барабанным боем. Из распахнувшихся ворот укрепления выходит иеромонах, высоко вздымая навстречу нам крест… Каждый раз, приходя в укрепление, где нас ждут осажденные, из-

мученные тоской и страданиями, я стискиваю зубы, чтобы не разрыдаться. Никого я не знаю в Навагинском гарнизоне, я здесь впервые, но каждый за его валами мне родной. Жить в укреплении — это та же неволя!

«Могучий» разворачивается и уходит за второй партией. Дружным смехом провожают стоящие на валах убыхское ядро, посланное ему вслед.

— Вот дурни! Думают, что достанут!

А «Могучий», как легкокрылый альбатрос, летит по синему морю.

Мы остаемся с глазу на глаз с убыхами. Кто-то уверяет, что сам Хаджи-Берзек стоит на высоте против форта.

То и дело оттуда летят ядра и гранаты. Рыжий Белль вылез-таки из конги — помог им пушками. Говорят, у горцев теперь есть даже пороховая лаборатория. Но пристреливаются убыхи плохо: все время у них перелет, и только одна граната немного задела казарму. Убитых нет, раненых всего трое.

К вечеру канонада умолкла. Значит, готовятся к штурму. Я прилег на землю, закутался в бурку, но спать не мог. На валах перекликались часовые:

— Слу-шай! Слу-шай!

Невольно вспомнилось, как Бестужев сравнивал эти оклики с голосом совести. Когда между ней и рассудком разлад, человек теряет устойчивость. Я боюсь только этого.

Где-то за валом надрывно лаяли псы, потом и они замолкли. Только глухо шумело море. Я встал, подошел к валу. Ни зги не видать. Над головой черное небо. Вдруг внизу показалась полоска света…

— Корабль! — радостно сказал часовой. — Идет, значит, к нам еще подмога!

На душе становится сразу легче, уютнее. Я возвращаюсь, заворачиваюсь в бурку и сразу засыпаю.

Убыхи отказались от штурма.

— Зачем штурмовать зря, — рассуждают солдаты. — Они, поди, знают, что к нам прислали подмогу.

В укреплении появился новый офицер, похожий на черкеса. Сам Данзас и комендант с ним чуть не в обнимку. Это джигет[95] Хазачи Аридбаев. Прапорщик с прошлого года. Украл у убыхов два фальконета, а сегодня в ночь заклепал им еще три. Отчаянной храбрости человек…

Лазутчики доложили, что убыли ушли. Вот бы так кончался каждый поход!

Мы вернулись на Мзымту, весь август занимались ученьем и смотрами и опять дышали Святым духом. Так надышались, что каждая палатка сделалась лазаретом. К лихорадке присоединилась горячка. С утра до вечера унтеры только и бегали по лекарям.

Как я ни крепился, а тоже слег. Но еще в Пятигорске я запасся хиной и теперь кормился ею до глухоты.

В конце сентября начала спадать жара и заговорили о походе. Вздумали строить в окрестностях Навагинского башню.

Поход на четвереньках по Маркотхскому склону — детская забава! Невзгоды, перенесенные на Вардане, на Булане, — пустяки! Там почти везде были сладкие ручьи и свежий воздух, а этот поход… Берег, где шел наш отряд, был перерезан оврагами, загроможден камнями и древесными завалами, и на протяжении тридцати верст не было пресной воды. О завалах позаботились убыхи. Этот старый хрыч Ходжи-Берзек знал, что мы не пойдем горными тропами, где полно аулов.

На Хосте нас ожидали несметные силы врага. До сих пор не могу понять, как мы оказались способными идти в атаку, как отбились, как смогли разместиться на площадке саженей двадцать в длину и тридцать в ширину? Если бы нам разрешили зажечь костры, негде было бы это сделать. Солдаты сидели спина к спине и дышали, как рыбы на суше. От скал полыхало жаром. Одно море щадило нас. Стоило ему разыграться, и весь отряд смыло бы, как стаю мух!

Лихорадка и жажда свалили восемьсот человек. Генерал Анреп приказал азовским лодкам плыть к кораблям. попросить для солдат пресной воды. Вернулись азовцы с бочками. Сколько могли моряки, столько и дали. Моему взводу досталось… половина манерки! Я смотрел на фельдфебеля, принесшего этот гостинец, и не верил глазам. Что же с ней делать? Всем по глотку или дать умирающим?

Ефрейтор обходит солдат и дает каждому по глотку.

— Мотри, глоток небольшой! — наказывает он. — О товарищах не запамятуй.

Некоторые все же отказываются.

— А взводному командиру? — спрашивает кто-то. — Отдай ему мой глоток!

— И не думай! — кричу я. — Сам пей. Я не страдаю.

Но это ложь. Перед глазами у меня танцуют красные и синие пятна, в ушах звон. Я то и дело полощу рот морской водой. Я даже выпил ее немного. Так идет ночь. Утром снова атаки одна за другой… И мы побеждаем! Может быть, от отчаяния?

Несколько солдат от жажды помешались. Это было на третью адскую ночь…

Мы преследовали убыхов так рьяно, что забежали к ним в тыл и окружили с трех сторон. А с четвертой перед убыхами — крутой и глубокий овраг. Повезло!

И вот мы разбили широкий бивак на берегу реки Сочи. Напились свежей пресной воды. Кто не успел умереть — ожил. С утра хоронили погибших в боях, умерших от ран, лихорадки и жажды. А башню, из-за которой мы столько терпели, Анреп строить раздумал. Вместо нее приказал перенести блокгауз с берега на гору. На это ушло более двадцати суток.

Было уже холодно, когда мы выгрузились на Тузле и разошлись по зимним квартирам. Я не был в Ивановской восемнадцать месяцев. Из трех с половиной тысяч солдат возвращалось менее половины. Приблизительно двести были здоровы, остальные тащили миазмы Святого духа. Из офицеров в нашей роте на ногах был только я, из унтеров — двое.

Их произвели в прапорщики, а меня в подпоручики. Хлюпин приказал мне принимать для командования роту. Я даже не улыбнулся.

— Что же вы. господин Наленч, стоите, как неживой? Вид у вас совсем не тенгинский, — сказал полковник. — Рота ваша нынче невелика, в ней всего шестьдесят человек, но каких! Я всегда говорю, что кавказский солдат стоит двадцати российских!

Я принял роту с новыми унтерами и одним барабанщиком. Ни одного горниста, чет даже писаря. Ну что ж! Я сделал писарем одного вольнопера. И все-таки это была рота — большой человек, а я его голова!

— Буду просить отдых тенгинцам, — сказал Хлюпин. — Два года мундиров не строили, штыки погнуты, переломаны, ложа ружейные в трещинах, затворы не работают. Куда это годится! И музыкантов нет! Как можно без музыки?

На этот раз Хлюпина послушались Какой-нибудь месяц прошел — и люди начали оживать! Чинили амуницию.

ружья, шили мундиры, отлеживались в госпиталях, словом приобретали «тенгинский» вид. Полковник Хлюпин начинал утро с заглядывания в каждый уголок. Что-то в нем было от генерала Дверницкого, и я подолгу смотрел на него. Он это заметил.

— Вы что, гипнотизируете меня, господин подпоручик?

— Напомнили первого командира, вот и смотрю…

— А кто ваш первый командир?

— Генерал Дверницкий.

— A-а… Слышал… Хороший, говорит, был генерал! Умница. Только вот пропал ни за что со своей волынской авантюрой.

— То не было авантюрой, — сказал я с прежним волнением. — Генерал Дверницкий был уверен, что идет за правое дело… Но он ошибался…

— Может быть, может быть… Не хочу оскорблять вашего генерала, господин Наленч. Надеюсь, вы это поняли?

— Да, господин полковник.

— А теперь вот что: я слышал, вы любите поэзию. У нас в полку есть прапорщик Федоров. Он там что-то пописывает. Конечно, не Лермонтов, но все же… Свяжитесь с ним и организуйте театр. Чтобы в рождество развлечь наших многострадальных братцев.

Я это выполнил, и к рождеству у нас был спектакль. Занятий до января не было. Хлюпин распустил солдат и разрешил наниматься на вольные работы, чтобы они поправили свои дела к новому году.