Дубовый листок

Глава 10

Эдвард грустно стоял у ворот.

— Что с тобой? — спросил я, обнимая его.

— Как долго ты не приезжал! Папа болен и все время посылает меня посмотреть на дорогу, не едешь ли ты. И вчера, и позавчера…

Отец сидел в кресле, в подушках, с закинутой головой. Увидев меня, он виновато улыбнулся:

— Наконец-то… Сердце уж не то… Видно, устало, пора ему на покой… — и отец заплакал.

— Не смей, не смей! — закричал Эдвард.

Он бросился к отцу со слезами, уткнулся в его колени. Прибежал Ян, возившийся где-то по хозяйству. Мы не поздоровались, прежде чем не успокоили старого и малого.

После моего приезда отцу стало легче, но он то и дело заговаривал о смерти. Я всякий раз морщился, но отец объяснял:

— А ты не гримасничай, Михал. Она забирает без предупреждения. С ней, как в Войске, всегда нужно быть в готовности.

Отцу не хотелось, чтобы я навсегда расстался с нашим домиком. «Кто может поручиться, — говорил он, — что и тебя не поразит вражеская пуля и ты не останешься инвалидом. Будет где приклонить голову». Но обо мне у отца душа болела не так, как об Эдварде. Он просил отвезти его на Волынь к дяде Теодору, который не откажется довести ребенка до ума. Отец хотел, чтобы Эдвард поехал учиться во Францию или Германию, если нельзя будет его устроить в польский университет.

— Это такой способный к науке мальчик, Михал! А как он говорит! Наленчевский язык! Яну же я оставлю деньги, пусть на старости лет отдыхает от забот и живет при доме. Куда он пойдет?

Мы окружили отца такими заботами, что удалось поставить его на ноги. Последние дни он самостоятельно выходил в сад. Мы собирали яблоки и складывали их в корзину у его ног. Отец и тут не удержался от рассуждений:

— Деревья счастливее людей: ни о чем не надо заботиться, все-то они делают правильно…

Как-то, оставшись со мной наедине, отец спросил, подвинулись ли вперед мои дела по сердечной части. Я признался, что у меня не хватает смелости объясниться с панной Ядвигой.

— Понимаю, — сказал отец, — таковы все Наленчи. На войне я считался не последним храбрецом, а вокруг твоей матери ходил, как немой, и не смел сказать ей заветное слово. И не смел, и не умел… Ну да в таких делах помогает случай… Жаль, что не могу посмотреть на нее. Не приведет, видно, пан бог мне поиграть с твоими детьми.

Я уехал из дому, оставив отца в сравнительно хорошем состоянии.

В Варшаву попал днем. На улицах были толпы рабочих. Они требовали, чтобы им увеличили плату за работу. Полиция разгоняла их. Я торопился в полк и провел у Скавроньских всего два часа. Пани Скавроньская сообщила, что рабочие бастуют уже второй день и что вообще в Варшаве тревожно — ходят упорные слухи, что наше Войско отправят в Бельгию, где началось восстание против голландского ига.

Панна Ядвига тоже была этими сообщениями встревожена. Я простился, обещая в скором времени написать письмо, но не прошло и недели жизни в полку, как меня вызвал ротмистр и объявил, что я должен немедленно ехать в Ленчицу. Отец тяжко болен.

— Оставайся, сколько потребует дело, — сказал он.

Отец был так слаб, что не мог улыбнуться. Мы не отходили от него ни на шаг. Он скончался на наших глазах,

получив отпущение грехов и причастие. Похоронили его рядом с матерью. Эдварда и Яна едва оторвали от могилы.

Трудно передать, как тяжело было возвращаться в опустевший дом. Эдвард метался всю ночь, умолял пойти к папочке, которого оставили одного на кладбище, и, как когда-то меня отец, я взял его к себе в постель и успокаивал. Только дела, которые остаются после каждого умершего, заставляли нас троих двигаться и разговаривать.

Когда я сказал старому Яну о последней воле отца и хотел вручить деньги, старик повалился мне в ноги.

— Как?! Паныч Михал! Ты меня хочешь разлучить с Эдвардом? Я вырастил тебя и пана Бартоша. Неужели дядя откажет в куске хлеба старому слуге брата? Я ведь не даром буду его есть!

— Дорогой мой Ян, я вовсе не думаю тебя огорчать. Уверен, что дядя Теодор примет обоих. Но не знаю, каково там будет житье, а отец хотел, чтобы ты жил спокойно и был полным хозяином в нашем доме. Когда-нибудь я вернусь, и мы снова будем вместе.

Но Ян продолжал свое:

— Не надо денег, не хочу жить один. Что мне дом, где нет моих дорогих! Кроме тебя да паныча Эдварда у меня нет никого. Человек не может жить без любви и заботы.

— Ну, делать нечего, собирайся в дорогу, — сказал я.

Я сдал домик в аренду, мы простились с дорогими могилами и поехали в Варшаву.

Устроив Эдварда с Яном в отеле, я пошел к Скавроньским

и рассказал о своем горе.

Пани Скавроньская не на шутку обиделась:

— И вы отвели сирот в отель. Сейчас же, сию минуту приведите их к нам!

— Как вы могли! — упрекнула и панна Ядвига. И начала одеваться. — Я сама пойду за ними в отель.

Мы перебрались на Вейскую, и были окружены такими заботами, что казалось — мы у родных. Особенно внимательна была панна Ядвига. Уже на пути из отеля она сумела сделаться другом Эдварда, а старый мой Ян смотрел на нее с нескрываемым восхищением и, улучив минуту, шепнул:

— До чего же хорошая эта панна! Дал бы пан бог тебе, Михал, такую жену!

Мне было приятно это слышать, но Яну я погрозил пальцем.

Узнав, что я собираюсь отправить Эдварда и Яна на Волынь, пани Скавроньская сказала:

— С кем же вы их отправите? А знаешь, Ядвига, не проехаться ли нам туда? В Берестечке уже давно нас зовут привести в порядок дела по имению, что досталось мне когда-то в приданое. А Берестечко от Дубна, где живет дядя пана Михала, рукой подать.

Панна Ядвига горячо приветствовала эту мысль. Решили поехать через три дня.

— А перед отъездом, пан Михал, хочется побывать в театре. Я прошу вас взять ложу на завтра и сопровождать меня, — сказала панна Ядвига.

Я поклонился. Ложа — это будет хорошо для серьезного разговора с панной.

Обе женщины занялись приготовлением к отъезду, а я предложил Эдварду прогуляться в Лазенках. Оттуда я намеревался заглянуть в школу подпрапорщиков, справиться, что же с Высоцким.

На деревьях по Уядзовской висели объявления. Я прочитал одно: «С первого декабря бельведерский палац отдается в наем»

«Почему и зачем? — подумал я. — Даже если Войско пошлют в Бельгию и главнокомандующий отправится с нами, какая нужда сдавать в наем бельведер?»

— «Пусть будет третий май! Пусть сгинет Николай! Боже, дай! Боже, дай!» — звонко прочел Эдвард на другом дереве. — Михалек! Кто это Николай?

Я схватил его за руку и повел дальше.

— Не надо читать, Эдвард, да еще так громко. Наверное, кто-нибудь из пьяниц баловался и повесил такие глупости.

— Михалек! — Эдвард крепко сжал мою руку. — Что я хочу тебя попросить! Дай ушко!

Я наклоняюсь. Мой братец никогда ничего не требует. Он всегда деликатно просит и при этом стесняется. Обвив мою шею, он шепчет:

— Я хочу посмотреть на царевича…

— Это невозможно, мой друг, — отвечаю я. — Да и зачем? Ты столько раз видел царевичей в книгах…

— Я хочу посмотреть на живого, Михалек… Он, наверное, красивый, с золотыми волосами, и на голове у него корона с жемчужинами…

Я смеюсь горьковатым смехом.

— Такие царевичи, Эдвард, бывают только в сказках.

Наш царевич сердитый. Если он увидит, что у тебя длинные волосы, непременно потащит к парикмахеру и заставит остричь наголо. Так он делает с варшавскими мальчиками. Лучше с ним не встречаться.

Говоря это, я отнюдь не преувеличивал. Таких случаев в Варшаве было сколько угодно. Да что стрижка! Животные и те не были застрахованы от зверств цесаревича. Он приказал однажды повесить обезьянку за то, что она не в меру разыгралась в клетке, коню своему прописал тысячу палок, когда тот споткнулся, а пса приказал расстрелять — он слишком громко лаял ночью и разбудил цесаревича.

Я познакомил Эдварда с паном сатиром. Эдварду он очень понравился.

— А за что, Михалек, ты его любишь?

— Он помогает думать. Ему можно все рассказать — про радость, про горе. Он все понимает, только молчит. Вот и ты, когда вырастешь и приедешь в Варшаву, почаще его навещай.

Недалеко от моста Яна Собесского я повстречал нашего учителя плавания. Он сказал, что подпоручик Высоцкий в школе, но занят.

— Если хотите его повидать, заходите вечером в обывательскую ресурсу.

Высоцкий на свободе?! Но что он делает в ресурсе? Неужели танцует или играет? Не все ли равно! Я решил непременно заглянуть в ресурсу.

Мы с Эдвардом купили в оранжерее несколько роз для панны Ядвиги. Тщательно закутав их, вернулись на Вейскую

и… застали там Вацека! Я не видел его со дня окончания школы и удивлялся, почему он до сих пор не явился в шестой полк. Оказывается, теперь на нем был мундир четвертого линейного полка.

Вацек сидел у окна в салоне, а панна Ядвига стояла напротив; щеки ее были неестественно красны, а глаза странно блестели.

Почти бегом она бросилась к нам, и Эдвард как нельзя более кстати преподнес ей розы.

— Извините, — сказала она мне и Вацеку. — Я покину вас, чтобы поставить в воду подарок пана Эдварда.

Эдвард пожелал ее сопровождать, и они удалились.

— Почему ты в Варшаве? — спросил Вацек развязно.

— Так пришлось.

Не хотелось мне с ним говорить о своем горе.

— За какие заслуги ты переведен к чвартакам?[28] — в свою очередь спросил я.

Цесаревич любил четвертый полк, и попасть туда было трудно. Этот полк пользовался привилегией всегда находиться в Варшаве.

— Ты знаешь, в бельведере у меня небольшая протекция. Мне было необходимо остаться служить здесь.

Что-то долго панна Ядвига ставила в воду розы пана Эдварда. Вацек то и дело поглядывал на дверь.

— Ты надолго пришел к Скавроньским? — спросил он вдруг.

— А почему это тебя интересует?

— Мне нужно поговорить с панной Ядвигой…

— Однако же ты невежлив. Если панне тоже нужно поговорить с тобой, она найдет место, где я не буду мешать…

Панна вернулась. Я встал, собираясь уйти. Может быть, и в самом деле я лишний? И как хорошо, что я не объяснился панне.

— Куда вы? — почти испуганно спросила панна Ядвига.

— Мне нужно сделать еще кое-какие покупки, — отвечал я.

— Ах нет, нет! Мама будет расстроена, если вы не останетесь обедать. Вы успеете сделать покупки. Прошу вас!

Я не мог протестовать. Тогда встал Вацек.

— Хочу получить ответ, панна Ядвига, как можно скорее, — сказал он ей на прощанье.

Ядвига молча поклонилась.

Когда дверь за Вацеком закрылась, панна Ядвига спросила:

— Почему пан Михал никогда не говорит о пане Вацеке?

— Разве нет более интересных тем?

— А пан Вацек очень часто говорил мне про пана Михала…

Я пожал плечами.

— Это панны и Вацека дело.

Пани Скавроньская осторожно заглянула в салон;

— Дети, идите обедать.

За обедом она поинтересовалась, какого мнения я о Вацеке.

— Как на чей вкус, пани. Он красив, хорошо держится в обществе, пользуется большим успехом у дам. И чвартак.

После обеда в салоне мы слушали Эдварда. Он читал стихи. Затем я поднялся, намереваясь пойти в ресурсу.

— А вы долго там будете? — спросила панна Ядвига. — Успеем ли мы вечером погулять?

Мы договорились к восьми часам встретиться у костела Босых Кармелитов.

Я появился в ресурсе, когда танцы были в полном разгаре. Веселый гул голосов, музыка, запах духов, все это не соответствовало моему настроению. Пробравшись сквозь толпу, я встал у стены напротив входа. Искал глазами Высоцкого.

Зал был полон. Молодежь танцевала, старшие стояли у стен небольшими группами и в одиночку. Среди танцующих я заметил Вацека. Он хорошо танцевал и был красив, этот Вацек со своей червонной шевелюрой, быстрыми, веселыми глазами и яркими губами.

Публика все прибывала. Временами у дверей скапливалась такая толпа, что яблоку негде было упасть. Вошло человек восемь штатских. С удивлением среди них я узнал журналиста Набеляка. Мне было странно, что и он пришел танцевать. Я считал пана Набеляка слишком серьезным для этого. Спутники его растеклись по залу и закружились в вальсе. И он сам пошел танцевать.

Появилась еще группа студентов. На них обратил внимание не только я. Справа донесся такой разговор:

— Что за молодые люди?

— A-а… Да это те молодцы, что завтра будут исполнять танец другого рода…

— Вот как? В таком случае, капитан, прошу помнить…

Что именно он просил помнить, я не услышал и искоса взглянул на говоривших. Белокурый камергер Кицкий что-то шептал незнакомому капитану второго линейного полка. Тот утвердительно ему кивал.

Потом Кицкий откинулся к стене и наблюдал за танцующими.

Почему он пришел в ресурсу? Совсем недавно я слышал, что у Кицкого сразу умерли жена и две дочери, и он остался один, как перст… Может быть, спасается в ресурсе от своего страшного горя?

Я тоже заинтересовался штатскими и студентами. Все они были удивительно бледными. А страшнее всех выглядел Набеляк.

«О каком же танце шла речь у Кицкого с капитаном?» — подумал я, но в дверях показался Высоцкий и, забыв обо всем, я поспешил навстречу, захлебнувшись от волнения.

— Пан Высоцкий! Как я рад, как рад…

Высоцкий был удивлен:

— Пан Наленч?! Здравствуй! Почему ты в Варшаве? «Пан Наленч!» Он всегда меня называл по имени! Никогда он со мной не встречался так сухо…

— Проездом… после похорон отца, — глухо ответил я. — Я пришел сюда, только чтобы увидеть вас… узнать, как вы…

Он посмотрел недобрыми, насмешливыми глазами:

— Что же ты беспокоился? Как видишь — жив и здоров.

— Я так рад… Рад, что вы на свободе!..

Он усмехнулся и почти злорадно сказал:

— Я был под арестом всего неделю. Цесаревичу донесли, будто я состою в заговоре против него. Но доказательств не нашлось…

— Пан Высоцкий! Я все хотел с вами поговорить… Почему вы ко мне в последнее время, как чужой…

Он опять долго и удивленно смотрел на меня.

— Видишь ли, Михал, — сказал он вдруг с прежней своей простотой, — не время сейчас и не место…

В этот момент подошел пан Набеляк.

— Какими судьбами! — воскликнул Высоцкий. — Сколько лет, сколько зим! — и горячо пожал ему руку.

— Никак не ожидал встретить вас! — отвечал Набеляк, улыбаясь, и улыбка сделала его лицо еще более жутким.

Высоцкий повернулся ко мне:

— Уж ты извини… Встретил старого друга, а с тобой еще поговорим. Когда-нибудь… если будем живы. Ты ведь отправляешься в полк?

И он ушел с Набеляком в глубь зала.

Я стоял потрясенный. Он встретил старого друга, а я не друг! И он «успеет когда-нибудь поговорить со мной, если будем живы!». Ему все равно, с каким сердцем он оставил меня. Разве он не знал — я его любил… Что ж! Навязываться больше не буду!

Взглянув на часы, я понял, что панна Ядвига заждалась меня, и поспешил к условному месту. Мы отправились на площадь Королевского замка.

— Почему пан Михал такой грустный? — спросила Ядвига.

Я не нашел нужным скрывать свои переживания.

— Что вы сделали бы, панна Ядвига, на моем месте?

— Если бы сильно любила этого человека, пересилила бы гордость и добилась полного объяснения, — отвечала она после некоторого размышления. — Настоящих друзей не так много, и жаль их терять. Может быть, ему кто-нибудь наклеветал на вас?

— Пожалуй, вы правы. Попробую сделать это завтра же. Хотя мне с Высоцким не служить, нехорошо расставаться так горько.

Некоторое время мы шли молча.

— Я хотела вам рассказать, зачем приходил сегодня Вацек. Вообще он в последнее время бывал у нас довольно часто… Ни мамуся, ни я его никогда не приглашали. Сначала он говорил с мамой и… просил у нее… моей руки. Маме не нравится Вацек, но она сказала, что об этом нужно поговорить со мной. Вот он и говорил… Начал с того, что теперь на верной дороге: цесаревич к нему благосклонен. Пан Вацек имеет надежду в недалеком будущем получить поместье. Ну а потом он перешел к чувствам…

— Что же вы ответили?

— Мне помешал пан Эдвард, принесший розы.

Мы уже возвращались с площади к костелу Босых Кармелитов.

— Зайдемте!.. — вдруг предложила панна Ядвига.

В костеле было почти темно. Только в глубине, у алтаря, мерцали лампады. Впереди распростерлась в молитве какая-то женщина. Мы преклонили колени перед статуей мадонны, недалеко от входа.

Не знаю, молилась ли панна Ядвига, а я не молился. Я просто стоял рядом с той, которую любил больше всего на свете, и думал о предстоящей разлуке на неизвестный срок, а может быть и навсегда, если нас и вправду пошлют воевать в Бельгию.

Когда мы встали, панна Ядвига вдруг резко обернулась. Невольно обернулся и я. Вдали застыла какая-то тень.

— Вы испугались? — спросил я, взяв панну за руки. Ядвига медленно покачала головой:

— Я ничего не боюсь, когда я с вами… А там стоит Вацек. Очень хорошо, что он здесь. Неужели вы, пан Ми-

хал, думаете, что… Вот и сегодня… Хотели уйти… Пусть же он видит…

И панна Ядвига положила голову мне на грудь.

В костеле было почти темно. Только передо мной мерцали глаза любимой… И когда я поцеловал панну Ядвигу, на нас хлынуло море света, и мы поднялись на головокружительную высоту. Там не было времени!..

— Любите, любите друг друга! — послышалось рядом. На наши плечи легли чьи-то руки. Мы вздрогнули.

Панна Фредерика Стрыеньская, невеста Валериана Лукасиньского, наклонилась к нам.

— Любите друг друга! — повторила она. — Поторопитесь! Лучшие дни не настанут!.. От всей души желаю вам счастья! Не бойтесь… Я прихожу сюда каждый день. Говорят. Валериан в катакомбах… Может быть, именно здесь, под нами… И я говорю с ним через камни. Крепче любите друг друга!

Она отошла и снова легла плашмя перед иконой. И вдруг в костел повалила толпа. Люди спешили вглубь, где была ширма для исповеди.

— Уйдем! — шепнула панна Ядвига.

Взяв ее под руку, я торопливо вышел на воздух. Там, прижавшись к стене, стоял Вацек. Он смотрел прямо на нас. Было не так уж темно, чтобы нам не узнать друг друга. Панна Ядвига инстинктивно прижалась ко мне, и, сам не знаю, как это вышло, я обнял ее, взглянул на Вацека и поцеловал Ядвигу в губы.

«Смотри, Вацек! Я целую мою панну при тебе. Я могу целовать ее при ярком солнечном свете на глазах у всего мира!»

Молча мы шли на Вейскую. Вацек некоторое время следовал за нами. Мы делали вид, что не замечаем его. Наконец он исчез.

— Бедная панна Фредерика! Мне стыдно перед ней, что я так счастлива…

— Нет-нет! Не думай об этом! Не должно быть стыдно!

Пани Скавроньская не садилась без нас ужинать.

— Где вы были так долго?!

Ничего не ответив, мы встали перед ней на колени и склонили головы.

— Мне давно хотелось, чтобы это случилось! — сказала она, благословляя нас.