Дубовый листок

Глава 20

Волоча ноги от усталости и мечтая об единственном — как бы поспать, я поднялся на холм и отправился вдоль высокой монастырской стены, ища ворота, как вдруг страшная мысль остановила меня: «Кто может поручиться, что я попаду к гостеприимным униатам, а не к православным монахам, которые выдадут меня российским властям?» Оставаться на холме тоже было опасно: приближался рассвет, и на фоне монастырской стены мой гранатовый мундир мог стать предметом внимания всякого… Но усталость совсем одолела меня, и я присел на большой камень, лежавший впритык к стене.

Туман рассеивался, поднималось солнце, и я должен был вставать и идти. Куда? Хотя бы обратно, в лощину, залечь там среди камышей. Но солнце так хорошо пригревало, что я медлил. Глаза не хотели смотреть, голова не могла больше думать. Вероятно, я заснул на несколько секунд и свалился с камня. Это меня немного отрезвило. Поднимаясь, заметил, что камень прикрывает яму. уходящую под монастырскую стену. Попробовал его подвинуть. Не сразу, но поддался. Это была прекрасная яма, я, кажется, мог там поместиться. Чего же лучше? Удалось еще больше подвинуть камень и спустить в яму ноги. Я не достал до дна. Держась за края, спустился, поболтал ногами и нашел-таки опору.

Это была вовсе не яма, а спуск в коридор, уходивший вглубь, под территорию монастыря. Что ж, ничего удивительного! Я слышал не раз, что Волынь — страна замков, церквей и подземелий.

Сонливость слетела с меня. Я двинулся по коридору. На полу стояли лужи. Вероятно, это просачивалась снаружи дождевая вода. Глаза мои опять начали слипаться. Чем ни дальше я шел, тем становилось темнее и, наконец, пришлось взяться за стены и идти на ощупь. Стены не были облицованы, кое-где от прикосновения осыпались, а под ногами хлюпало.

Я дошел до поворота, сделал с десяток шагов, споткнулся и сел. Это был плотный бугор. Ну, что делать! Голова кружилась. В тишине раздавались незнакомые звуки, похожие на звон. Не сразу я догадался, что это падающие капли.

Я пригляделся. Впереди было тусклое пятно. Несомненно, это свет. Может быть, выход наружу, во двор монастыря? Я решил подойти поближе и на всякий случай вынул пистолет. Стрелять было нечем, но иногда один вид оружия может произвести впечатление. Постепенно коридор расширялся и делился надвое. Я пошел на светлое пятно и увидел лампаду, теплившуюся перед статуей мадонны, а за ней круглое помещение с иконами и распятием. Подземная каплица!

Вдруг из-за распятия появилась белая фигура. Я шарахнулся.

— Не бойся, сын мой. Я пес господень[43]. Вижу, ты польский воин. Как ты попал сюда и куда идешь?

Я объяснил. Оказалось, монах уже знает, что случилось во Владимире. Ночью оттуда были гости — граф Стецкий. Он уехал с дружиной несколько часов назад, куда — неизвестно.

Монах взял фонарь и, выведя меня в коридор осветил стену, на которой была свежая надпись: «Людвиг Стецкий с дружиной. 16 апреля 1831 года».

— А больше никого не было? — спросил я.

— Был еще один офицер, уехал вчера утром. Он тоже где-то здесь расписался.

Монах начал разглядывать стены. В тусклом свете фонаря я увидел, что они испещрены надписями. Некоторые были, очевидно, сделаны очень давно и частично стерлись. Все же я кое-как прочел.

Там ночевали в 1828 году Олизар, Богданевский и Пешер, а в одном месте я нашел рисунок, похожий на цветок, и под ним надпись: «Нарушевич и Хорвик, 1818 год».

— Это масоны, — объяснил доминиканец.

Он нашел наконец надпись недавнего гостя: «Тут был подпоручик Гоньковский».

Как мог Гоньковский оказаться в окрестностях Владимира, было загадкой. Ведь генерал Дверницкий послал его с пленниками из Литовежа, а это совсем другая дорога!

Меня шатало от усталости, и монах заметил это. Предложив посидеть в каплице, он поднялся по узкой лестничке, что оказалась за распятием, и некоторое время спустя вернулся со свертком.

— До вечера, пан, выходить нельзя. На дорогах все время рыщут казаки. Вот тебе плащ, ляг и отдыхай, но прежде подкрепись.

Он дал мне хлеба и воды, отвел в коридор и указал на яйцевидную нишу:

— В древности здесь ложились воины с копьями и стерегли подземелье.

Я расстелил в нише монашеский плащ и быстро заснул под монотонную музыку капель.

Когда стемнело, монах вывел меня к камню на взгорке. Проводив до моста, указал тропинку, уходящую в лес, и простился.

— Плащ не советую снимать, всякое может случиться, сын мой. Да благословят тебя бог и святые ангелы.

Ночь выдалась лунная, как и накануне. Я шел легко и быстро и ни разу не сбился с тропы. Когда небо залилось сияньем зари, я отыскал в кустах укромное местечко. Мучила жажда. Сорвав молодые липовые листочки, пожевал их и задремал, слушая говор просыпавшихся птиц.

Отдых мой прервали детские голоса. Сквозь кусты я увидел девочку и мальчика. Они сидели на пригорке перед кучкой фиалок и связывали их в букетики.

Вдруг мальчик встал и пошел на алый мачок. Цветок был совсем рядом с кустом, где я лежал, и светился, слов но фонарик. Что было делать? Невольно я прижался к земле. Но мальчик не мог не заметить меня. И он заметил. Испугался, вернулся к сестре, показывая в мою сторону пальцем. Девочка схватила братишку за руку и готова была бежать.

Опасение, что они поднимут крик, заставило меня рискнуть.

— Здравствуйте, детки! — сказал я громко, поднялся и сел.

— Здравствуйте… — нерешительно ответила девочка.

Это было уже хорошо!

— Далеко ли вы живете?

Она показала за деревья.

— А дома ли ваши родители?

— Татусь уехал до Дубна. Матуся дома.

«С матусей-то я как-нибудь договорюсь», — подумал я и сорвал предательский мачок.

— Какой хороший цветик, а? Возьми его, бутуз. Да не бойся меня!

Девочка подтолкнула брата, и он подошел за цветком.

— Почему пан не пойдет до хаты? — спросила девочка.

— А я не знал, что здесь хата. Пришел, было темно, лег и поспал. Теперь хочу пить. Ты не принесешь мне кружку воды?

— Может быть, пан будет пить молоко?

— Можно и молоко.

Она взяла брата за руку и скрылась в кустах. Признаться, я пережил несколько неприятных минут: всякое могло случиться. Но вот среди зелени мелькнуло платье девочки.

— Ступайте, пан офицер, скорее до нашей хаты.

Эх, была не была! Хата оказалась совсем недалеко. У забора стояла женщина.

— Скорей! — сказала она. — Не дай боже, увидят казаки! Давеча проезжали, спрашивали, куда пошло польское войско.

— Разве здесь есть дорога?

— А как же — совсем рядом.

Она провела меня в хату и налила молока.

— Нынче у нас неспокойно. Русские ходят по польским дворам и смотрят, все ли мужчины дома. Ищут, не

делает ли кто косы. А мой ушел в лес, к пану Ворцелю в отряд. Слышали, может, — под Ковелем?

Я кивнул, хотя вовсе не слышал о Ворцеле.

— А вы куда путь держите?

— К генералу Дверницкому. Знаете такого?

— Это тот, что рекрутов расковал? Знаю. Он уже давно прошел.

— А Иваничи далеко отсюда?

— Версты две, пожалуй, не будет.

Ребята сидели у окна и с чем-то возились.

— Дяденьки едут, — вдруг сказал мальчик.

Мы подошли к окну. По дороге ехали три казака, а за ними два российских офицера.

Женщина всплеснула руками и бросилась к подполью.

— Полезайте, пан офицер! Как бы не было беды. В случае чего, не беспокойтесь, оттуда есть выход во двор, — говорила она, поднимая крышку.

Рассуждать не приходилось. Я быстро спустился в подполье и уселся на ступеньки. Женщина крикнула детям:

— А вы смотрите у меня, не болтайте про пана. Идите-ка лучше в лес, соберите цветики.

Положительно мне не везло!

Гости зашли в хату, звеня шпорами, и спросили у хозяйки молока и меду.

— Хорошо бы здесь отдохнуть, — сказал один. — Я всю ночь не смыкал глаз, да и сегодня вряд ли придется.

— Может, поедем до Бибнива и там заночуем? — предложил другой.

— Нет! Избегаю заезжать в населенные места. Кругом холера.

— Пожалуй, вы правы.

Они громко прихлебывали молоко. Хозяйка скупо отвечала на их вопросы. Нет, она не боится жить на краю леса и большой дороги. Чего ей бояться! Богатства у нее нет, а имущество — эта хата да одна коровенка и десять ульев. Молоком и медом она угощает всякого, кто к ней заглянет.

Гости приказали казакам разнуздать коней и принести в избу бурки.

Половицы заскрипели. Офицеры укладывались.

— Я думаю, — сказал тот, что расположился над моей головой, — Дверницкий стремится в Подолию. Ему там удобно — и свое имение, и знакомства…

— Черт-те что это за люди — поляки! Никак не могу

понять, откуда у них такая страсть к отчизне! Все отдают, что имеют, да еще сверху головы кладут. Интересный народ, неправда ли, капитан?

— Ненавижу их. Гордецы, хвастуны, льстивые и двуличные люди.

— Есть среди них и такие… А у нас? Или у вас, господин капитан?

— Я русский, — отвечал тот. — Но мои предки были немцами. А про поляков Наполеон сказал: «Эта нация носит разрушение в себе самой».

— А сам Наполеон себя не разрушил?

Некоторое время они молчали.

— Капитан Крузенштерн, — окликнул голос, — вы заснули?

— Нет, господин полковник, но собираюсь.

— Я вот о Дверницком. Отличный все-таки генерал. Ведь как умеет водить неприятеля за нос! Мы его в двадцати местах ожидали, а он в двадцать первом оказался…

— Давайте спать, — отвечал капитан сонным голосом. — Желаю вам увидеть во сне отличного генерала. Пусть вылезет из подполья, над которым мы разлеглись, и скажет: «А цо вы тут робите, Панове?»

— Он не так скажет: «Ренци до гуры![121] Пийдем, Панове, до Замосцья». А вам пусть приснится Дибич. Ведь вы его обожаете.

— Вы будете портить мне аппетит ко сну? — сказал Крузенштерн переворачиваясь. — Порой бывает стыдно, что я адъютант у такого неряхи!

Я разинул рот. Адъютант самого Дибича! Рядом со мной! Упустить его? Да ни за что. Меня било как в лихорадке. А что если в монашеском плаще я доберусь до Людвига Иваницкого? Он даст лошадей и несколько человек…

Спустившись с лесенки, я прощупал стены и нашел дверь. Она оказалась незапертой.

Надев плащ, я выглянул. Под навесом мирно жевали лошади. Казаков не было видно. У колодца посреди двора хозяйка чистила картофель. Я окликнул ее. Она высыпала картофель прямо на землю и не торопясь подошла.

— Где казаки? — спросил я.

— Спят на сеновале.

— Мне бы сейчас уйти в Иваничи.

— Так вы, пан офицер, идите куда нужно. Только по дороге страшно. Погодите, я вас до тропочки доведу. Там вы людей навряд ли встретите, ведь это граница, а стражники уже с неделю как разбежались.

Получше закутавшись в плащ и старчески сгорбившись, я вышел со двора.

К Иваницкому я буквально ворвался. За мной гнался камердинер, решивший, что к его пану лезет пьяный монах.

Иваницкий хохотал до упаду. Он приказал седлать для меня коня и снарядить шесть дворовых.

— А пока — полюбуйтесь! — Иваницкий распахнул дверь, и я увидел подпоручика Гоньковского.

Мы встретились, как родные братья, и, разумеется, Гоньковский с восторгом вызвался сопровождать меня.

Не более чем через полчаса мы выехали с хорошо вооруженными дворовыми Иваницкого, и пистолет мой на этот раз был заряжен.

По пути Гоньковский рассказал, что, сдав конвоиров рекрутской колонны в Замосцье, он доехал до Крылова в момент, когда казаки Дениса Давыдова перешли через Буг по мосту, построенному нами, и подожгли его. Поэтому он должен был искать других средств переправы и окольными путями попал в Святогорский монастырь. Но оттуда в Иваничи он поехал спокойно, так как это время совпало с нашим приходом во Владимир.

На дворе пасечницы по-прежнему мирно жевали лошади. Я приказал дворовым лезть за мной на сеновал и связать крепко спавших казаков. Когда это было сделано, мы с Гоньковским вошли в хату с поднятыми пистолетами.

Капитан и полковник спали, как младенцы. Не знаю уж, снились ли им Дибич и мой генерал, но когда мы их разбудили, сели с самым растерянным видом. Я сказал:

— День добрый, Панове! Ренци до гуры, вы арестованы!

Обезоружить их не составило труда.

— Relation![44]—вдруг сказал подполковник капитану. — Mangez la tout de suite!

О, как хорошо, что я знал французский язык!

— Soyllez tranguils! — ответил я. — Nous la mangerons nous-memes![122]

Приказав скрутить обоим пленникам руки, мы с Гоньковским пустились на поиски реляции, о которой так беспокоился полковник. Нашли ее в боковом кармане мундира Крузенштерна. Однако капитан был человеком ловким, ему удалось пихнуть реляцию в рот.

Я повалил его и вырвал бумагу. Только небольшой уголок Крузенштерн успел проглотить.

Я прочел ее тут же, сложив клочки. Это было донесение Ридигера самому Дибичу. По сведениям первого, у моего генерала корпус был численностью в двадцать тысяч. Ридигер сообщал, что не может решиться наступать на такого мощного врага, не получив подкрепления.

Я, конечно, обрадовал Крузенштерна:

— Кусок реляции, которым вы позавтракали, господин капитан, не имеет для нас существенного значения. Желаю вам благополучно его переварить.

Крузенштерн смотрел на меня с ненавистью:

— Вы, я вижу, в восторге. Надеетесь заработать поручика?

— Не откажусь. Адъютанты Дибича не каждый день попадаются на волынских дорогах.

— Освободители! Вы просто хотите прикарманить наши земли. А свобода и независимость — ширма, за которую вы прячетесь, желая снискать симпатии европейских государств!

— Не угодно ли вам помолчать, угодник царя Николая!

— Перестаньте! — сказал Крузенштерну полковник.

Мы посадили пленников в седла и поехали в Иваничи,

где нас с нетерпением ожидал Людвиг Иваницкий.

От ужина пленники гордо отказались. У них был такой убитый вид, и я пожалел, что насмехался над ними.

Иваницкий дал нам охрану и лошадей для пленников. Мне же он подарил гнедого аргамака.

— Куда вы нас повезете? — спросил адъютант Ридигера полковник Винтулов.

— К отличному генералу и моему командиру — Юзефу Дверницкому. Вы мечтали видеть его во сне, а я покажу его вам наяву!

Полковник Винтулов с ошеломленным видом посмотрел на Крузенштерна.

— Надеюсь, вам понятно, — с сердцем сказал Крузенштерн, — что это дело рук пасечницы. Подслушала наш разговор и организовала арест.

— Ошибаетесь, капитан, — вмешался я. — Ваш разговор слышал я лично и без ее ведома. Сидя под капитаном, имел честь узнать, что пан полковник хорошо относится к полякам, не то что пан капитан. Но в недалеком будущем и он убедится, что мы не так уж дурны и обращаемся с пленниками, как с людьми.

Крузенштерн ничего не ответил.

— Может быть, все-таки вы скажете, куда нас повезете? — спросил полковник Винтулов.

— Можно и сказать — в Берестечко. Наш генерал там.

— Ваш генерал в Берестечке?! — полковник Винтулов переглянулся с Крузенштерном. — Отлично! Очень и очень рад!

Я не понял, чему он так обрадовался.