ДАНТЕ КИНТАНА ТОЖЕ БЫЛ НАЗВАН лучшим выпускником в Кафедральной средней школе. — Но мне не дали произнести речь. Меня просто вызывают, вручают табличку, и я говорю «спасибо».
— Ну и что? Кому какое дело до речи? Ты должен гордиться собой.
— Я горжусь. Но я хотел произнести речь.
— О чём?
— Я хотел поговорить о том, что я гей.
— Что ты хотел сказать?
— Что их нетерпимость — их проблема, а не моя.
— У меня почему-то такое чувство, что такая речь не очень понравилась бы в католической школе.
— Вероятно, нет. Почему всё всегда сводится к тому, что они хотят услышать? Им всё равно, что мы хотим услышать.
— Что мы хотим услышать?
— Что они отойдут в сторону и позволят нам захватить мир.
— Я не хочу захватывать мир. Я не хочу это слышать.
— Что ты хочешь услышать?
— Я хочу, чтобы они признали, что они не лучше нас.
— Как будто это произойдёт.
— О, как будто нам позволят управлять миром?
— Как мы можем заставить их измениться, если нам не разрешают говорить?
— Почему мы должны делать всю работу? Как ты только что сказал, мы не гомофобы — они гомофобы.
— Да, но, Ари, они не считают гомофобию чем-то плохим.
— В этом ты прав. А гетерофобия — это плохо?
— Нет такого понятия, как гетерофобия, Ари. И кроме того, мы не гетерофобы.
— Полагаю, что нет. Но я держу пари, что твои мама и папа счастливы. Данте Кинтана, лучший выпускник.
— Звучит важно, не так ли?
Я кивнул.
— Ага. Мои мама и папа безумно счастливы.
— Это единственное, что имеет значение.
Я лежал в постели в темноте. Я не мог заснуть. Я вспомнил разговор, который мы с Данте вели в начале семестра. В каком-то институте в Париже существовала стипендия для подающих надежды молодых художников, у которых была летняя программа. Он сказал мне, что подумывает подать заявку. Я сказал ему, что, по-моему, ему стоит это сделать. Но он замял тему и больше никогда её не поднимал. Мне стало интересно, подал ли он заявку. Мне стало интересно, получил ли он от них ответ. Я не собирался спрашивать. Если бы он хотел мне рассказать, он бы рассказал.