Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира

Один

КОГДА Я БЫЛ МАЛЕНЬКИМ мальчиком и заходил в комнату полную людей, я считал их. Считал, пересчитывал — и никогда не понимал, зачем это делал. Я потратил уйму времени на подсчёт людей, и в этом подсчёте не было никакой цели. Может быть, я воспринимал людей не как людей, а просто как цифры. Я не понимал людей, и хотя тоже был человеком, я жил далеко от них. Без всякой причины я подумал об этом, когда мы подъехали к дому Ортегасов. Я знал, что дом будет полон людей, и эти люди были людьми, а не числами, и что у них есть сердца. Именно сердца привели их туда.

Я держал в руках одну из тарелок для запеканки, а отец другую. Думаю, у нас обоих было выражение на лицах, которое говорило: — Только не урони.

Когда миссис Ортега открыла входную дверь, было очевидно, что ей действительно нравилась мама. Она обняла её и разрыдалась у неё на плече.

— Мне жаль, — сказала она.

— За что тебе извиняться? — спросила моя мать. — Это не новогодняя вечеринка. Ты только что потеряла сына.

Она улыбнулась и попыталась взять себя в руки.

— Спасибо тебе за цветы, Лилли, это было очень заботливо. Ты всегда была заботливой. И я рада, что вы пришли.

Мы последовали за ней в гостиную, и миссис Ортега освободила место, чтобы мы могли поставить мамины запеканки на обеденный стол. Потом она посмотрела на меня и покачала головой.

— Я знаю, ты терпеть не можешь, когда друзья матери делают тебе комплименты. Но я должна сказать, что ты очень красивый молодой человек.

Многие взрослые что-то говорили о моей внешности, что я всегда находил интересным. Я не имел ничего общего с лицом, с которым родился. И это не означало, что я был хорошим парнем. Как и не означало, что я был плохим парнем.

— И я выгляжу точь-в-точь как мой отец, — сказал я.

— И ты выглядишь точь-в-точь как твой отец, — сказала она. — Только у тебя глаза матери.

Мне было неловко, и я не знал, что ответить, поэтому просто открыл рот и сказал:

— Мне жаль, что вам больно.

Она снова заплакала. И я почувствовал себя неловко, потому что из-за меня она снова начала плакать.

— Я не хотел… я имею в виду, я всегда говорю неправильные вещи.

Она перестала плакать и покачала головой, улыбнувшись мне.

— О, Ари, не будь так строг к себе. Ты не сказал ничего плохого, — она поцеловала меня в щеку. — Ты такой же заботливый, как и твоя мать.

Там не было никого моего возраста. Вокруг бегало много маленьких детей, и они заставили меня улыбнуться, потому что казалось, что они счастливы. Две девочки из семьи Ортега тоже были там, они были постарше. Не намного старше, но достаточно взрослые, чтобы проявлять ко мне незаинтересованность. Точно так же, как я был в них незаинтересован. Ещё была Кассандра, самая младшая из них. Она была моего возраста, и можно было бы сказать, что мы вместе ходили в школу, но — вместе было неподходящим словом в данном случае.

Кассандра почти возненавидела меня. И я в значительной степени возненавидел её в ответ. Это было общество взаимного неуважения, хотя не думаю, что — неуважение — подходящее слово. Я надеялся, что мне удастся избежать столкновения с ней и что я не увижу выражение откровенного презрения на её лице. Её внешность только усиливала её чувство превосходства. Я почувствовал облегчение от того, что Кассандры нигде не было видно.

Через некоторое время я устал от вопросов друзей матери: — Ари, когда ты успел превратиться в мужчину? Я был терпеливым, но примерно в пятый раз услышав этот вопрос, умник во мне захотел сказать: — Вчера. Да, я думаю, это было вчера. Я проснулся и посмотрел в зеркало, и там был я, мужчина! Мне стало скучно слушать разговоры людей, которые говорили о других людях — в хорошем смысле этого слова — которых я не знал. Я положил немного еды на бумажную тарелку и стал искать место, где можно было бы присесть и стать невидимым. Вот тогда-то миссис Ортега и подошла ко мне.

— Кассандра вышла во внутренний дворик. Может быть, ей не помешала бы компания.

Я подумал, что Кассандре, вероятно, не помешала бы компания, но также, что она предпочла бы общество крысы — даже действительно большой крысы, даже действительно большой крысы, зараженной болезнью, — моему присутствию. Я чувствовал себя так, словно шёл в бой с незаряженной винтовкой — что-то вроде самоубийственной миссии. Миссис Ортега не могла не заметить выражения моего лица.

— Ари, я знаю, что вы двое не очень-то любите друг друга. Но мне неприятно видеть её там совсем одну. И, может быть, ты отвлечёшь её от всей этой печали.

— Что, если она ударит меня? — сказал я. Боже, я действительно это сказал.

По крайней мере, я рассмешил миссис Ортегу.

— Если она тебя ударит, я оплачу твои медицинские счета, — она всё ещё смеялась, а заставить кого-то смеяться было лучше, чем заставить кого-то плакать. Она мягко указала мне в направлении задней двери.

Я вышел во внутренний дворик, который больше походил на гостиную на открытом воздухе, с растениями, мебелью и лампами. Я увидел сидящую там Кассандру. Она напоминала героиню трагического романа, одинокую фигуру, обреченную жить в море печали.

Рядом с уличным диваном, на котором сидела Кассандра, стояло кресло с подушками, выглядевшее довольно удобным. Она была пугающе красива. У неё были карие глаза, которые могли смерить взглядом сверху вниз и заставить почувствовать себя кукарачой, ползающим по её дому, и она собиралась наступить на вас и избавить от вашей жалкой жизни.

— Не возражаешь, если я присяду?

Она вынырнула из своих мыслей и одарила меня тем взглядом, который я только что описал.

— Какого. Чёрта. ТЫ. Здесь. Делаешь?

— Я увязался за своими родителями.

— Ну, когда у тебя так мало друзей, как сейчас, думаю, приходится довольствоваться общением с родителями.

— Мне нравится проводить время с ними. Они умные и интересные. Это больше, чем я могу сказать о большинстве придурков, которые учатся в средней школе Остина.

— Ну, разве ты не один из тех придурков? Думаю, не все придурки нравятся друг другу. — возможно, она была высшим существом, но это не было причиной заставлять других чувствовать, что они должны извиняться за то, что дышат. — Что это за самодовольное выражение у тебя на лице?

— Мне следовало просто признать тот факт, что ты меня ненавидишь, и оставить все как есть.

— Ты хочешь, чтобы я извинилась за то, что ненавидела тебя?

— Ты не должна передо мной извиняться. И я тоже тебе ничего не должен.

Она отвернулась от меня. Мне это показалось заученной позой. И я почувствовал, что она была чем-то вроде актрисы. Что не заставило меня поверить, что то, что она чувствовала ко мне, было ненастоящим. Это было чертовски реально.

— Ты маленький мальчик. Мне не нравятся такие. Я предпочитаю взрослых.

— Я забыл, что ты стала взрослой с двенадцати лет. Может быть, именно поэтому тебе не хватает сострадания. Ты просто не можешь понять этого.

— Спасибо вам, доктор Фрейд. Скажите мне, когда вы начали свою психиатрическую практику? У меня тоже есть несколько наблюдений. Ты ввязываешься в драки, потому что это заставляет тебя чувствовать себя мужчиной. И ты высокого мнения о своём собственном интеллекте.

— Не думаю, что я такой уж умный.

— Ну, тебя определенно нельзя назвать заботливым человеком. Ты причиняешь людям боль. Ты причинил боль Джине и Сьюзи, которым нравишься. Они пытаются подружиться с тобой, а тебе на это наплевать. У Сьюзи есть теория. Она говорит, что ты совсем не высокомерный. Ты просто ненавидишь себя.

— Ну, может быть, я и знаю это.

— Здесь есть что ненавидеть. Я могу назвать несколько причин, которые ты можешь включить в список.

— Не выставляй себя напоказ. Для того, кто меня не знает, кажется, что ты знаешь обо мне все.

— Не обязательно общаться с кем-то, чтобы узнать его. Ты знаешь, что ты никогда, ни разу не поздоровался со мной в холле?

— Ты не совсем мисс Конгениальность. Ты смотришь на меня так, словно в одной секунде от того, чтобы влепить мне пощечину и отправить отсюда в ад. Но, с другой стороны, ты на всех так смотришь.

— Ты думаешь, что можешь войти в мой дом и оскорблять меня? Пошёл ты.

Я сдержал желание сказать в ответ: — Пошла ты, Кассандра.

— Когда ты позволяешь людям унижать тебя, ты покойник. Ты знаешь, кто ты такая, Кассандра? Ты убийца. Ты используешь свою внешность как оружие. Ты заряженный пистолет, переодетый девушкой.

— Ты ничего обо мне не знаешь. Ты ничего не знаешь о том, что значит проиграть. Я только что потеряла брата, и он умер не от рака. Он умер от СПИДа, и многие люди уже знают об этом благодаря любезности миссис Алвидрез. В последний раз я видела его в больнице в Сан-Франциско. Я даже не поговорила с ним. Он был уже мертв. Он всегда заставлял меня чувствовать, что я чего-то стою, — она плакала, не просто плакала, а всхлипывала. И её слезы были слезами потери. Это были слёзы гнева, и это были слезы обиды, и это были слёзы, которые говорили: — Я никому не позволю снова причинить мне боль. Никогда.

— Ты знаешь, каково это — быть беспомощным перед лицом умирающего брата? Он был блестящим и храбрым. И он был геем, что означало, что он не был мужчиной. И даже не человеком. Пусть они умрут. Таким парням, как ты, все равно. Ты ничего не знаешь о том, через что прошел такой человек, как мой брат, только потому, что он родился. Ты никогда не узнаешь, какой он мужественный.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что маленькие гетеросексуальные мальчики — чёрствые мудаки.

Я не знал, что собираюсь сказать то, что сказал, но это просто вырвалось само собой.

— Откуда ты знаешь, что я натурал?

Она изучающе посмотрела на меня с выражением замешательства на лице. Она ничего не сказала, не могла ничего сказать, но на её лице был этот вопрос.

— Откуда ты знаешь, что я не гей? — я сказал это, и часть меня была рада, но другая часть сожалела об этом. — Кассандра, я гей. Мне семнадцать лет, и я боюсь, — молчание между нами, казалось, длилось вечность. — Мне жаль, — сказал я. — Я не хотел тебе говорить. Это просто вырвалось наружу. Прости, я…

— Шшш, — прошептала она. Казалось, вся твердость, которая была в ней, просто исчезла. А потом она посмотрела на меня с такой мягкостью, какой я никогда в ней не видел, а потом прошептала:

— Ну, может быть, тебе не стоило мне этого говорить. Потому что ты говоришь подобные вещи только людям, которым доверяешь, а у тебя нет причин доверять мне. Но ты это сказал. И я это услышала, я не могу этого не услышать, — думаю, она пыталась найти правильные слова, но ничего подходящего не нашлось. — Я думаю, это многое объясняет, — сказала она. — О Боже, — проговорила она. — О Боже, я такая засранка, — и она снова заплакала. Она действительно, чёрт возьми, плакала. — Ари, я, о Боже, я такая засранка. Я…

— Эй, эй, послушай меня. Не говори так. Ты не засранка. Это не так. На самом деле не так. Есть только горстка людей, которые знают. Пять человек. С тобой получается шесть. И теперь, когда я рассказал тебе, я чувствую, что дал тебе ещё одно бремя, которое ты должна нести. А я этого не хочу. Не хочу. Я знаю, что все гей-активисты говорят, что молчание равносильно смерти, но моё молчание, по крайней мере прямо сейчас, равносильно моему выживанию.

Она просто продолжала смотреть на меня. Она изучала меня. Она больше не плакала и попыталась улыбнуться, а потом сказала:

— Встань.

— Что?

— Я сказала, встань.

Я посмотрел на неё с этим почти циничным вопросом на лице.

— Хорошо, если ты так хочешь.

Я встал, она обняла меня и заплакала мне в плечо. А я просто обнимал её и позволял ей плакать. Я не знаю, как долго она плакала, и, насколько я мог судить, она могла бы плакать у меня на плече вечно — если бы вечность была тем, что ей потребовалось, чтобы выплеснуть боль, которую она таила внутри.

Когда она перестала плакать, то поцеловала меня в щёку. Потом села, посмотрела на мою тарелку, полную еды, и спросила:

— Ты собираешься это есть?

— Можешь взять.

Она схватила тарелку.

— Я умираю с голоду, — сказала она.

И, должен сказать, она действительно вцепилась в еду. Я ничего не мог с собой поделать и просто начал смеяться.

— Что? Что тут смешного?

— Такая хорошенькая девушка, поглощает еду с жадностью, словно парень.

Она бросила на меня какой-то пренебрежительный взгляд, почти игривый.

— Я могу многое делать, как парень. Я могу бросать бейсбол не хуже любого мальчишки, и держу пари, что отбиваю лучше тебя.

— Ну, учитывая, что я не играю в бейсбол, это довольно низкая планка.

Она улыбнулась.

— У меня есть идея.

— Какая? — спросил я.

— Почему бы тебе не быть джентльменом и…

— Я думал, мы уже выяснили, что я не джентльмен, — да, я улыбался.

Она самодовольно улыбнулась в ответ:

— Точно. Но, очевидно, правила игры изменились, и теперь я вижу, что у тебя есть потенциал. Это требует новых стратегий.

— Новых стратегий? — это действительно заставило меня улыбнуться.

— Именно. Итак, как я уже говорила, почему бы тебе не быть джентльменом и не принести нам ещё пару тарелок еды?

Я покачал головой и направился к дому. Открывая заднюю дверь, я обернулся и спросил её:

— Ты всегда такая властная?

— Всегда, — сказала она. — Это одна из вещей, в которых я разбираюсь лучше всего.

— Ну, чем больше мы практикуем добродетель, тем лучше у нас это получается.

Войдя в дом, я услышал её смех.

Мы с Кассандрой долго разговаривали. Она рассказала о жестоком отце и о том, как он избил брата, когда тот признался ему во всём, и как это положило конец браку родителей. Ей было двенадцать лет, когда он ушёл.

Она рассмеялась, когда рассказала мне, что мать смогла отдать его в химчистку благодаря некоторой информации о том, что у него был роман. Эта информация поступила не от кого иного, как от миссис Алвидрез.

У неё была одинокая жизнь. Но в её словах не было ни намёка на жалость к себе. Она не тратила время впустую, жалея себя. Что касается меня, то это было всё, что я когда-либо делал.

— Итак, у тебя есть парень по имени Данте.

— Есть. Это слово: — парень до сих пор звучит так странно. Но я не знаю, как ещё его назвать.

— Ты любишь его?

— Я без ума от него. Я понял, что влюбляться в кого-то — это форма безумия. Ты когда-нибудь была влюблена?

— Почти. Я чуть не обожглась.

— Что случилось?

— Он был старше. Учился в колледже. Я думала о себе, как о женщине. Он думал обо мне, как о девушке. Он думал о себе, как о мужчине. Я думала о нём, как о мальчике. Я знала, что меня ждёт катастрофа, поэтому сказала ему, чтобы он удалил мой номер.

— Молодец, Кассандра Ортега. Молодец.

Когда мы выходили из дома Ортегасов, миссис Ортега и Кассандра проводили нас до машины. Родители обсуждали какие-то последние детали похорон, и я понял, что моя мать принимала в этом участие. Мы с Кассандрой последовали за ними.

— Кассандра, у тебя хорошая память?

— Почти фотографическая.

— Я должен был спросить, не так ли? Тогда я дам тебе свой номер, и ты сможешь записать его в своём фотографическом мозгу, — давая ей свой номер, я начертил его пальцем в воздухе. Она повторила номер.

— Поняла, — сказала она.

Я видел, что отец сел в машину, но мать и миссис Ортега всё ещё разговаривали.

— Я так понимаю, ты ничего не сказал Джине или Сьюзи.

— Нет, не сказал.

— Ари, ты должен сказать им, — в её голосе была настоящая мольба. — Они никогда бы не предали тебя. Они заботятся о тебе. Я понимаю, что ты закрытый человек и не считаешь, что нужно кому-то рассказывать — ради твоего собственного выживания. Но я обещаю, Сьюзи и Джина — и я тоже — мы поможем тебе. Извини, это прозвучало снисходительно. Это моя привычка. Джина и Сьюзи, ты же знаешь, они преданные люди. Ты должен им доверять.

Я кивнул.

— Так и сделаю. Я имею в виду, это как будто мы устроили игру, в которой они достают меня, а я раздражаюсь, и мы все вроде как привыкли играть в неё. Они всегда знали, что доставали меня и вполовину не так сильно, как я притворялся. Но я, честно говоря, не знаю, что делать или говорить, когда нахожусь рядом с ними.

— Время учиться, — она поцеловала меня в щёку. — Пришло время учиться, Аристотель Мендоса. — она продолжала качать головой. А потом отвернулась. Я смотрел, как она возвращается к тротуару, который вёл к входной двери. Я прошептал её имя. — Кассандра Ортега. Что бы ни значило для меня это имя, теперь оно означало нечто совершенно другое. Её имя означало что-то пугающее. Теперь это звучало как приглашение посетить новый мир.