Аристотель и Данте Погружаются в Воды Мира

Сорок девять

МОИ СУМКИ БЫЛИ СОБРАНЫ, И я ждал, когда Сэм заберёт меня в аэропорт. У моей мамы была улыбка на лице. — Ты никогда не летал на самолёте, правда?

— Нет. Никогда.

Она дала мне две таблетки. — Эта от укачивания — на всякий случай. А если тебе станет неспокойно, и ты начнёшь заполнять свой занятый ум мыслями, которые не принесут тебе ничего хорошего, кроме как доведут до нервного срыва, тогда прими эту. Она сразу усыпит тебя. Это одиннадцатичасовой перелёт.

— Мам, ты такая мама.

— Спасибо. Это одно из того, в чём я хороша.

Пока мы стояли на крыльце, машина Джины подъехала к дому. И три чемпионки равноправия вышли из машины. — Мы поймали тебя как раз вовремя. Мы должны были обнять тебя на удачу.

— Я вас не заслуживаю. Я никого из вас не заслуживаю.

— Ты нас не заслуживаешь? Иногда я думаю, что ты вообще ничего не усвоил. Просто заткнись. Хорошо, что тебе пора на самолёт, а то я бы сейчас тебе врезала.

Моя мама покачала головой. — Ты должен любить этих девушек.

В этот момент машина Сэма подъехала к дому.

Я обнял свою мать. — Que Dios me lo cuide[36], — прошептала она. Она перекрестила меня.

Сьюзи и Джина ещё раз обняли меня. В их глазах было так много надежды и любви. Я возьму их надежду с собой. Прямо в Париж.

Кассандра посмотрела мне в глаза. — Больше ничего не нужно говорить, кроме как я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя, — сказал я.

Когда мы отъезжали, я спросил Сэма: — Где бы мы были без женщин?

— В аду, — ответил Сэм, — вот где бы мы были.

В аэропорту Сэм помог мне с багажом. У меня был чемодан и рюкзак. Он протянул мне конверт. — Вот вся необходимая информация. — Конечно, по дороге в аэропорт он дважды проверил маршрут. И он сказал мне как минимум три раза, что Данте знает, где и когда мы должны встретиться. А я всё время напоминал ему, что именно я назначил время и место, и я вряд ли забуду. Он волновался больше, чем я.

Он обнял меня. — И передай привет Данте. И, Ари, что бы ни случилось, всё будет хорошо.

Я думал, что немного испугаюсь во время своего первого полёта — но я был скорее взволнован, чем напуган. У меня было место у окна, и когда самолёт взлетел, у меня возникло неприятное чувство внизу живота — и мимолетный момент страха. А потом спокойствие летних облаков подарило мне ощущение умиротворения. Весь полёт я смотрел в окно. Должно быть, я был очень погружён в то, что видел, потому что казалось, что мы приземлились сразу после взлёта.

Мне было несложно найти выход на мой рейс в Париж. Я становился всё более и более взволнованным. Я имею в виду, как маленький ребёнок. У меня была небольшая стыковка, и вскоре я уже отдавал свой паспорт и билет, садясь в самолёт.

У меня было место у прохода, что было идеально. Думаю, я чувствовал, что сидеть у окна и смотреть на темноту может быть немного страшно. Я наблюдал, как садились пассажиры, некоторые смеялись, некоторые нервничали. Некоторые говорили по-английски, некоторые по-французски. Вскоре после взлёта нам подали ужин. Мне принесли миниатюрную бутылочку вина к ужину. Я съел курицу и пасту, но не почувствовал вкуса. Вино я выпил.

Я был беспокойный и думал обо всём, и превращал себя в нервного человека. Я решил последовать совету матери и принять таблетку, которая, по её словам, поможет мне уснуть. И следующее, что я помню, — это то, как женщина рядом со мной будила меня. — Мы сейчас будем садиться, — сказала она.

Я почувствовал, как бьётся моё собственное сердце.

Париж. Я был в Париже.

Многие люди выглядели раздражёнными, проходя таможню, но, должно быть, они были опытными путешественниками. А мне прохождение таможни показалось интересным. Было так много людей, и аэропорт был огромный. И я чувствовал себя таким маленьким — но почему-то совсем не боялся. Но, Боже, я был бодр. Я имею в виду, я был очень бодр и любопытен ко всему, что видел. Париж. Я был в Париже. Мне было несложно понять, что и куда делать. Я просто шёл за всеми. Однажды я запутался, но женщина, которая сидела рядом со мной в самолёте, заметила выражение растерянности на моём лице. — Сюда, — сказала она. У неё был приятный французский акцент.

После того, как я прошёл таможню, я вышел в зону встречи пассажиров. Там был пожилой джентльмен, держащий табличку с моим именем. — Я Ари, — сказал я.

— Я Джеральд. Добро пожаловать в Париж.

Джеральд выглядел как видный, обеспеченный пожилой джентльмен с глазами и улыбкой гораздо более молодого человека. Он был общительным и дружелюбным, и я был рад этому, потому что он заставил меня чувствовать себя спокойно. Джеральд провёл со мной тренировочную поездку в Лувр и обратно, чтобы я не заблудился. Но метро было несложно освоить. Совсем несложно. Я не чувствовал себя таким дезориентированным, как думал. Джеральд сказал, что я прирождённый. Он повёл меня в хорошее кафе на обед. Он заказал вино. Я сказал ему, что я ещё не достиг возраста, когда можно пить алкоголь.

— Американская чепуха. Американцы могут быть такими нелепыми. Я не скучаю по своей стране. Ни капли.

Было приятно выпить бокал вина в кафе на открытом воздухе. Все были такие живые. «Взрослые» — подходящее слово. — Как вы оказались в Париже, Джеральд?

— Я очень рано вышел на пенсию. Я из обеспеченной семьи. Я хлебнул горя — но всегда страдал в комфорте. — Он рассмеялся над собой. — Я приехал в Париж и остался на несколько месяцев. Я встретил мужчину. Он стал моим любовником. А потом он бросил меня ради другого мужчины. Ещё одного американца, если уж на то пошло. В довершение всего, он был почти моего возраста. Не то чтобы я сильно из-за этого переживал. Не думаю, что я сильно его любил. Он был отнюдь не моим интеллектуальным равным. И это, кстати, никак не связано с возрастом.

— Так что, после того, как мой роман закончился, я остался. Моя настоящая любовь — это город. Теперь это мой дом. Как-то с того момента, как я сюда приехал, это почувствовалось как дом.

— Вы никогда не скучаете по Америке?

— Нет. Иногда я скучаю по преподавательской работе. Я скучаю по общению с молодыми, амбициозными и блестящими умами. Как у Сэма. Я руководил его диссертацией. У него была страсть к поэзии. Ах да, и он был добрым. Самый добрый человек, которого я когда-либо встречал. Он и его чудесная жена, Соледад. Они были такими живыми, и я думаю, что половина их преподавателей им завидовала. Сэм был одним из моих любимых учеников. Я знаю, что мы не должны выделять любимчиков, но мы всего лишь люди. Я встретил Данте, когда он впервые приехал в Париж. Он так похож на них обоих. Талантливый.

Я кивнул.

— Я понимаю, что ты на задании.

— Да.

— Любовь в твоём возрасте — это редкость. Ты слишком молод, чтобы понимать, что чувствуешь. И слишком молод, чтобы понимать, что делаешь. Но это всё к лучшему. Любовь в любом возрасте — это редкость. Она не становится легче, когда ты становишься старше. Никто не знает, что он делает, когда дело доходит до любви.

Это заставило меня захотеть улыбнуться. Он спросил меня о моих родителях. Я рассказал ему, что недавно потерял отца. Мы долго говорили. Мне очень понравился Джеральд. Он был интересным, он умел поддерживать беседу и слушать, и в нём было что-то очень подлинное. После этого мы пошли гулять. И я понял, почему Джеральд любил Париж. Здесь были широкие бульвары, высаженные деревьями, и тротуары, переполненные людьми, сидящими, пьющими кофе и разговаривающими друг с другом или просто думающими в одиночестве.

Город любви. «Любовь» — такое странное слово. Вы действительно не найдёте её определения ни в одном словаре.

— Есть ли какое-нибудь место, куда бы ты хотел пойти? Я уверен, что есть много вещей, которые ты хотел бы увидеть. Нет ничего постыдного в том, чтобы вести себя как турист, когда ты впервые приезжаешь в Париж.

— Первый раз может оказаться последним.

— Ерунда. Ты когда-нибудь вернёшься.

— Я здесь сейчас — вот что важно.

Джеральд похлопал меня по спине. — Это достойно восхищения — проехать так далеко. Он должен… — Он остановился. — Я хотел сказать, что Данте должен быть очень достойным молодым человеком. Но, возможно, это ты достойный восхищения.

— Возможно, мы оба достойны восхищения, но я думаю, что я родился с дурацким сердцем.

— Какое прекрасное и трогательное замечание.

Это смутило меня. Он заметил это и сменил тему. — Мы просто можем погулять. Париж — это город, который познаётся, прогуливаясь по его улицам.

— Я хотел бы увидеть Эйфелеву башню. Возможно ли это?

— Конечно. Вот сюда.

Прогуливаясь по улицам незнакомого города, я чувствовал себя картографом.

Когда мы вышли из метро и направились к Эйфелевой башне, я указал вперёд.

Я увидел море людей в парке — и большинство из них держали плакаты. Вдалеке виднелась Эйфелева башня. Я никогда раньше ничего подобного не видел. — Что происходит, Джеральд?

— О да, я забыл. Возможно, это была не лучшая идея — прийти сюда сегодня. Это акция протеста «лежачего». Они привлекают внимание к тому факту, что так много людей умирает — а правительство, кажется, плевать хотело. Надеюсь, это тебя не расстроит.

— Нет, нет, всё нормально. Это потрясающе. Невероятно. Это одна из самых удивительных вещей, которые я когда-либо видел.

Я смотрел на море людей, когда мы приближались всё ближе и ближе. Тысячи людей. Тысячи. Я подумал о Кассандре, Сьюзи и Джине. Если бы они были здесь, они бы присоединились к протесту. Я никогда не видел, никогда не мечтал увидеть ничего подобного. — Они такие прекрасные. Боже, они такие прекрасные.

Джеральд обнял меня за плечо. — Ты напоминаешь мне меня самого в молодости. Ты не потерял свою невинность.

— Во мне нет ничего невинного.

Джеральд просто покачал головой. — Ты не можешь быть более неправым. Старайся сохранить эту невинность как можно дольше. С возрастом мы становимся циничными. Мир изнашивает нас. Мы перестаём бороться.

— Вы ведь не перестали бороться, правда?

— Я борюсь здесь. — Он постучал себя по виску. — Теперь твоя очередь бороться за себя. Бороться за тех, кто не может. Бороться за всех нас.

— Почему мы всегда должны бороться?

— Потому что мы цепляемся за способы мышления, которые даже не заслуживают названия «мышление». Мы не знаем, как быть свободными, потому что не знаем, как освободить тех, кого мы порабощаем. Мы даже не знаем, что делаем что-то подобное. Возможно, мы думаем, что ценность нашей собственной свободы меньше, если она есть у всех остальных. И мы боимся. Мы боимся, что если кто-то захочет то, что у нас есть, они заберут что-то, что принадлежит нам — и только нам. Но кому принадлежит страна? Скажи мне. Кому принадлежит земля? Мне хотелось бы думать, что когда-нибудь мы поймём, что земля принадлежит всем нам. Но я не доживу до этого дня.

В его голосе была грусть. Это было больше, чем просто грусть — это была усталость, боль, голос человека, чьи мечты медленно, медленно забирали у него. Я задумался, случится ли это и со мной. Задумается ли мир отобрать у меня надежду — вырвать её из меня? Мои мечты только-только зарождались. Боже, я надеялся, что смогу сохранить свою надежду, свои мечты.

Я посмотрел на всех этих людей, выступающих, пытающихся сделать свои голоса слышными среди всего шума. Бунтовать против затухания света. Это было одно из любимых стихотворений Данте. Данте.

— Что написано на плакатах?

— «Sida La France doit payer». ACT UP-Paris. Ты знаешь ACT UP?

— Да.

— Слова означают: «СПИД: Франция должна заплатить».

— Что именно это значит?

— Если мы игнорируем что-то, то мы заплатим цену. Правительства любят игнорировать то, что неудобно. Никто ничего не выигрывает, притворяясь, что этого нет. Мы все страдаем от этого. Пандемия СПИДа призывает наших лидеров помочь, инвестировать в поиск лекарства. Чтобы руководить, нужно сострадание. Некоторые наши политики заботятся. Большинство — нет. А некоторые даже не притворяются, что заботятся.

Я кивнул. Мне понравился Джеральд. Казалось, он знал, кто он есть. — Тот человек там. Он держит плакат. Что там написано?

— «СПИД забрал моего возлюбленного. Франция знает его как номер. Я знал его как человека, который был центром моего мира».

— Я хочу поговорить с ним. Вы переведёте для меня?

Джеральд кивнул. — Конечно.

Я подошёл к мужчине. Он был молод. Старше меня — но молод. — Скажите ему, что любить перед лицом всей этой смерти — это прекрасная вещь? Скажите ему, что он очень смелый?

— Excusez-moi, monsieur. Mon jeune ami américain voulait que je vous dise quíl pense que cést une belle chose à aimer face à tout ce mourant. Il voulait que je te dise quíl te trouve très courageux.[37]

Мужчина передал свой плакат Джеральду и обнял меня. Он прошептал по-английски: — Мы все должны научиться быть смелыми. Мы не можем позволить им отнять у нас любовь.

Он отпустил меня. Мы кивнули друг другу. А потом он сказал: — Ты слишком красив, чтобы быть американцем.

Я улыбнулся ему. — Я не уверен, что я американец.

Тот Ари, который был когда-то, не осмелился бы заговорить с незнакомцем в чужой стране. Его больше нет, старого Ари. Я не знаю, где я его оставил — но я не хочу его возвращать.