Год быка--MMIX

«Кесарю – кесарево»

Ещё раз подчеркну, что вопрос об отно­шении «романа в романе» к канони­ческим евангелиям – один из центра­льных для истолко­вания всего Романа. Я попытался обосно­вать, что никакого отри­цания Ново­го Завета со стороны Булгакова нет, а есть художе­ствен­ная постановка про­блемы истори­ческого анализа ершалаимских событий. Текст «древних» глав, хотя и написан в стиле истори­ческого романа, но по контрасту с этим жанром имеет упро­щён­ный сюжет с минима­льным числом де­й­ствую­щих лиц, как в драмати­ческих пьесах. Так Автор подчёркивает услов­ность текста, поско­льку речь идёт о фантасти­ческом персонаже – мастере, угадавшем под­лин­ный истори­ческий сюжет событий. Сам Булгаков не претендует на роль этого романти­ческого историка, а значит и на истори­ческую точ­ность. Все смысловые нестыковки с канони­ческими еван­гелиями в показаниях героев не носят ха­рактер точных утверж­дений. Всё это нужно, скорее, чтобы чита­тель усомнился в истори­ческой точ­но­сти канони­ческих евангелий, для которых важнее символи­ческий смысл ново­заветной мистерии.

Есть и ещё одно воз­можное объяснение, почему «роман в романе» так условен и небо­гат дей­ствующими лицами. Мы уже выяснили, что Булгаков имеет склон­ность к методу ирони­ческого пере­воплощения в своих героев. Сам он к началу второй главы пере­воп­ло­ща­ется в про­таго­ни­ста Воланда, а уже Воланд воплощает образ Пилата, глазами которого смотрит на бесконечный день пятницы 14-го нисана. Но Пилату ничего не известно об отно­шениях внутри иудейской се­кты апостолов. Всё что он может знать – это рассказ Иешуа. Однако, в этот са­мый важный день своей земной жизни и смерти, Иешуа тоже не интересуют лишние детали и подроб­ности. Для Иешуа важно, чтобы осуще­ствился известный ему план, зависящий от действий Иуды с Каифой и Пилата с Афранием. Поэтому сегодня он помнит лишь об одном из двенад­цати – Иуде из Кириафа, позорная смерть которого почему-то так же необ­ходима и важна для исполнения замысла Иешуа, как и его соб­ствен­ная смерть на кресте.

Наконец, третья причина драмати­ческого минимализма древних глав Романа – воз­мож­ность выделить какие-то самые важные для Булгакова моменты в самих канони­ческих евангелиях. То есть «роман в романе» потому столь про­зрачен и лишён подроб­ностей, чтобы послужить «призмой» для увели­чения деталей и про­яснения сути первых четырёх «доказа­тель­ств» об Иисусе. Ещё один смысл творения фантасти­чес­кого мастера – «прозрачный кристал­л», о кото­ром со слов Иешуа писал в своём пергаменте Левий. Сам Булгаков не претендует на совер­шенство своего «кристал­ла», но имеет полное право обозначить своё ви­дение ново­заветной истории через взаимосвязи своего и канони­ческих текс­тов. Использует он для этого и парал­лелизм событий москов­ских и ершалаимских глав.

Но почему, спросите вы, нужно так тща­те­льно зашифровы­вать своё отно­шение к событиям и дей­ствующим лицам двухтысячелетней дав­ности? Неужели Автор дей­ст­вите­льно опаса­ется духов и призраков далёкого про­шлого си­льнее, чем агентов ОГПУ? Ну, во-первых, даже из текста Романа ви­дно, что Булгаков опасался «органов» меньше, чем отравляв­ших ему жизнь коллег, критиков, театра­льных деятелей. Кроме того, есть темы, затраги­вать которые себе дороже, из-за предсказуемо стерео­типной реакции интел­лигентной публики. Думаю, что Булгакову судьба философа Чада­ева была изве­стна и даже близка. К числу такого рода запретных тем относится обсуж­дение роли Иуды в рож­дении христиан­ства. За попытку апо­логии Христа можно было пострадать от власти, но даже про­сто за по­пытку поставить вопрос о пере­оценке роли Иуды можно угодить в полную обструкцию. А между тем Булгаков имен­но этот вопрос и пыта­ется поставить. Для этого в 13 главе даётся не про­сто упоми­нание о донос­чике Алоизии, но под­робный пере­сказ мастером истории их отно­шений:

«У меня неожидан­но завелся друг. Да, да, представьте себе, я в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой стран­ностью: схожусь с людьми туго, недо­верчив, подозрителен. И – представьте себе, при этом обяза­те­льно ко мне про­никает в душу кто-нибудь непредвиден­ный, нео­жидан­ный и внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понра­вится...

И­мен­но, нигде до того я не встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, ка­ким обладал Алоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизий объяснял мне ее буква­льно в одну минуту, причем видно было, что объяснение это ему не стоило ровно ничего. То же самое с жизнен­ными яв­лениями и вопросами. Но этого было мало. Покорил меня Алоизий сво­ею страстью к лите­ратуре. Он не успокоился до тех пор, пока не упросил меня про­честь ему мой ро­ман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потряса­ющей точ­нос­тью, как бы присут­ствуя при этом, рас­сказал все замечания редактора, каса­ющиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совер­шен­но точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то ид­ти не может...»

В общем, здесь прямым текстом написано, что Могарыч был не то­лько лучшим другом, но и полити­ческим советником мастера. Все ком­ментаторы Романа хором, в один голос признают парал­ле­ли отно­шений мастер – Алоизий и Иешуа – Иуда. Раз­уме­ется, из этого автомати­чески не следует, буд­то Иуда, по мнению Булгакова, был лучшим учеником и полити­ческим советником Иисуса. Но хотя бы про­верить эту очевидную гипотезу мы должны?

Почему, соб­ствен­но, Булгаков должен был особо заинтересо­ваться персоной апостола Иуды? Придётся опять воз­вращаться к биографии писателя. Напомню, что Булгаков вырос в семье, где оба деда были священ­никами, а его отец служил про­фес­сором богословия в Киевской духовной академии. То есть Новый Завет и его персонажи были для Михаила Афанасьевича с самых ран­них лет и до юно­сти семейной книгой, предметом обсуж­дений отца с гостями. Это означает, что в памяти Булгакова все персонажи и повороты сюжета были запечатлены так же глубоко, как детские сказки. Нам с вами не нужно ведь лишний раз откры­вать томик Пушкина, чтобы вспомнить всех героев и сюжет сказок о царе Салтане или о рыбаке и рыбке.

Когда Булгаков стано­вится зрелым драматургом, способным соединять в своих пьесах неско­лько сюжетных потоков, представ­лен­ных раз­ными героями, он не мог не уви­деть присут­ствие в Ева­нгелии вставок, сделан­ных совсем другими авторами. Эти вставки, так или иначе, относятся к Иуде и к вопросу о том, кто был тем самым лучшим учеником, воз­лежав­шим на груди учителя во время Тайной вечери. Дей­ст­вите­льно, некоторые эпизоды Евангелия от Иоан­на насто­лько соблазни­тельны, что офици­а­льным пере­пис­чикам пришлось сначала сделать «пояс­няющие» сноски, которые затем пере­кочевали в основной текст.

«Петр же, обратив­шись, видит иду­щего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонив­шись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя?

Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что?

Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? Ты иди за Мною.

И про­неслось это слово между братиями, что ученик тот не умрет. Но Иисус не сказал ему, что не умрет, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того?» /Ин 21,20-23/

Этим аккордом заканчива­ется пове­ство­вание Евангелия от Иоан­на. После чего следует «разъ­яснение»: «Сей ученик и свиде­тель­ствует о сем, и написал сие; и знаем, что истин­но свиде­тель­ство его» /Ин 21,24/. Вообще-то не нужно быть великим драматургом, чтобы заметить вставку в текст Иоа­н­на от имени других лиц, взяв­шихся вдруг авторитетно удостоверять зна­чение сказан­ного еван­гели­стом. Уже само наличие вставки должно взволно­вать объектив­ного ис­следо­вателя, зас­тавить задать вопрос, отчего это понадобилось лишний раз подчёрки­вать, что любимым учеником был Иоанн. Не­у­жели и в первые века христиан­ства были люди, сомнева­ющиеся в таком толко­вании?

Сама драматургия этого фина­льного эпизода подсказывает совсем другие мысли, которые поэ­тому и понадобилось опровергать грубой вставкой в оригина­льный текст. Предпо­ложим, что это был Иоанн, но тогда почему так бурно реагирует на его появление Пётр? И зачем нужно было имен­но в этом эпизоде лишний раз отсылать к Тайной вечере и к вопросу о преда­тель­стве? Нигде в Еван­ге­ли­ях не отражены какие-либо дела или слова Иоан­на, оправдыва­ющие воз­глас Петра. Наоборот, есть лишь один апостол, кроме самого Петра, связанный с сатаной. Та­кое совпа­дение, что и сам Пётр предавал, трижды отрекшись, и тоже был назван сатаной в пря­мой речи Иисуса, лишь воз­буждает подозрения, что в финале четвертого Евангелия речь идёт об Иуде из Кириафа.

Опять же, в синопти­ческих Евангелиях, явно со слов участников Тайной вечери и, прежде все­го, апостола Петра пере­дан диалог: «При сем и Иуда, преда­ющий Его, сказал: не я ли, Равви? Иисус говорит ему: ты сказал» /Мф 26,25/. То есть подтвержда­ется, что раз­говор про­исходил между Иису­сом и Иудой. При этом Иоанн специ­а­льно подчеркивает участие Петра в мизансцене. То есть под­ска­зывает – тот, о котором говорил Пётр, и есть любимый ученик. Нужно заметить, что имен­но Иоанн является лучшим учеником Иисуса в части сим­воли­ческого иносказания, вла­дения языками. Этим объясняется воз­можная замена име­ни Иуды эвфемизмом «любимый ученик» – так, чтобы посвящен­ные поняли, о ком и о чём речь, а неготовые к вос­приятию столь сложного про­тиво­речия остались в неве­дении и не соблазнялись.

Разуме­ется, никакой америки мы с вами не открываем, и этому спору – а не был ли Иуда тем самым любимым учеником? – сто­лько же лет, ско­лько и Евангелию от Иоан­на. Чему как раз и сви­де­тель­ство – вставка в его финале. Однако мы всё же сделали небольшое открытие. Оказыва­ется, Бул­га­ков в этом давнем споре выбрал вариант Иуды. Иначе не стал бы вносить в последний вариант Ро­ма­на рас­сказ мастера об Алоизии как лучшем друге. Или, может, Булга­ков не знал канони­ческих Ева­н­гелий или не понимал парал­лели между Алоизием и Иудой?

При таком стереоскопи­ческом ра­с­смотрении образ Иуды в ершалаимских главах пере­стаёт быть одномерным. Так что нам придётся ещё углубиться в эту тему. В канони­ческих еван­ге­лиях есть и другие подтверж­дения особой роли ученика Иуды при Учи­теле: «Тогда один из учеников Его, Иуда Сим­онов Искариот, который хотел предать Его, сказал: Для чего бы не про­дать это ми­ро за три­ста динариев и не раз­дать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о ни­щих, но по­тому что был вор. Он имел при себе денежный я­щик и носил, что туда опускали». /Ин 12,4-6/

Опять же присказка насчёт вора неско­лько выбива­ется из стиля пове­ство­вания, не говоря уже о смысле. Четвёртое евангелие потому и называ­ется «аналити­ческим», что его автор более тонкий и глубокий мысли­тель, чем авторы евангелий «синопти­ческих». И тут такой грубый пас­саж, ра­с­считан­ный на невзыска­тельную публику. Но вот сообщение насчёт денежного я­щика, который был доверен Иуде, выглядит вполне достоверным. А что это означает? Ничего особен­ного, кроме того, что по мер­кам будущей христианской церкви Иуда исполнял функ­ции епископа в апостоль­ской общине. И в си­лу этого был первым помощ­ником Иисуса в мирских делах. Какие это могли быть дела? Ну, напри­мер, подготовка конспиратив­ной явки для Тай­ной вечери в доме, неиз­вестном другим апостолам.

Одно из броса­ющихся в глаза отличий булгаков­ской версии от канони­ческих евангелий – сов­сем недавнее знаком­ство Иешуа с Иудой, работав­шим в меняльной лавке Ершалаима. Но так ли уж си­льно рас­ходится эта версия с канони­ческой? Или этим внешним про­тиво­речием Автор обращает внимание на какие-то важные детали? Кроме того, у Автора или у мастера есть в запасе такая причи­на рас­хож­дений, как нежелание Иешуа рас­сказы­вать о том, что не имеет зна­чения в этот страшный и великий день или мешает замыслу.

В канони­ческих евангелиях Иуда сразу пере­числен в числе двенад­цати, избран­ных Иисусом в ученики. Но не сообща­ется, где и когда Иешуа познакомился с Иудой. Впервые же Иуда стано­вится актив­ным дей­ствующим лицом за шесть дней до Пасхи в Вифании, когда вступает в спор по поводу масла. Другое совпа­дение – причаст­ность Иуды к денежным делам. Есть ещё важная де­таль в булга­ков­ской версии: Иешуа сообщает Пилату о том, что Иуду инте­ресовал вопрос о власти – параллель с беседами мастера и Алоизия о политике. Иуду интересует та часть бытия, которая в известной фор­муле обозначена как «кесарю – кесарево». Ну, и последнее совпа­дение – в том, что из всех апостолов Иешуа говорит лишь об Иуде и о Левии Матвее, но об Иуде он отзыва­ется всегда позитив­но, а Левия критикует. Это ещё одно неявное под­тверж­дение версии о любимом ученике.

Спор о том, был или не был Иуда тем самым любимым учеником, не имел бы зна­чения, если бы за ним не вставал другой, более важный мировоззрен­ческий вопрос. В конце концов, контраст пре­в­ращения в предателя про­сто ученика или любимого ученика не столь велик. Гораздо более важной является та самая фина­льная сцена четвертого евангелия, где любимый ученик сопровождает вос­крес­шего учителя и пребудет с ним до второго прише­ствия. Главный спор идёт о признании реша­ющей роли Иуды во всей мистерии крестной смерти и вос­кре­шения. И в этом смы­сле Булгаков, очевидно, утверждает необ­ходимость той жертвы, которую приносит не то­лько Иешуа, но и Иуда. Во-первых, это участие Иуды в драмати­ческом сюжете «романа о Страстной пятнице» в числе лишь трёх уче­ни­ков Иешуа, считая Пилата. Плюс то самое предви­дение Иешуа о необ­ходи­мости смерти Иуды.

Почему же этот спор так важен для идеологов и адептов христианских церквей, что западных, что вос­точных? Потому что преда­тель­ство Иуды – это про­явление духа сатаны. Тогда полу­ча­ется, что вошедший в Иуду сатана помогает Иисусу достичь целей, заповедан­ных Богом. И ещё стоит на­пом­нить, что «вошёл в него сатана», когда Иисус «обмакнув кусок, подал Иуде». Это пишет Иоанн, точно знающий сим­во­лику библей­ских иносказа­ний: хлеб - это знание, а масло - это любовь, точнее – энер­гия любви. Выходит, сатана вошёл в Иуду вместе со знаниями и любовью Учи­теля?

Таким образом, двигаясь вслед за Автором по остав­лен­ным им в Романе знакам и указаниям на евангель­ские события, мы опять пришли к заглавному вопросу Романа: «Так кто же ты?». И к во­п­росу о роли сатаны в исполнении боже­ствен­ного плана, о наличии которого свиде­тель­ствует Во­ланд в первой главе. Однако, что же ново­го в этом вопросе? В конце концов, первым этот вопрос поставил не Булгаков, и даже не Гёте в «Фаусте». Впервые этот вопрос был поставлен и раз­ре­шен в библейской Книге Иова. И почему церковники так опаса­ются даже постановки этого вопроса в связи с ролью Иуды? Может быть, по той причине, что не один лишь апостол Иуда был назван в Новом Завете са­таной? Более того, апостол Пётр был назван так в прямой речи самого Учителя. Финал четвёртого евангелия – это благословление апостола Петра как пастыря, первого епис­копа христианской церкви. Появление в этот момент самого первого епископа – Иуды, не явля­ется ли необ­хо­димым напомина­нием о сатанинской природе любой земной власти, включая церковную?

Если Булгаков признает Иуду любимым учеником и считает его участие в Мис­те­рии необ­хо­ди­мым и реша­ющим, тогда не означает ли это апологию преда­тель­ства и воз­ве­де­ние Иуды в ранг свя­того? Нет, конечно! Булгаков согласен с тем, что судьба предателя предо­преде­ле­на, и Иуда должен умереть. Булгаков всего лишь призывает нас не ухо­дить от острых мировоззрен­ческих вопросов, и в част­ности – от вопроса о роли сатаны в духовном раз­витии человече­ства.

Будет нелишним заметить, что все три ученика Иешуа, действующие в ершалаимских главах, так или иначе сопричастны к деньгам и власти, что называется кесарево. Иуда – меняла и тайный агент власти. Пилат – вообще наместник кесаря. Левий Матвей – быв­ший сбор­щик податей. Мы опять вернулись к формуле «Богу – Богово, кесарю – кесарево». Внутрен­нее, духовное начало про­тиво­стоит вещественному миру, боже­ствен­ные помыслы – сатанинским соблазнам, Израиль – Египту.

Но опять же вопрос, а был бы Израиль без египетского плена? И не был ли научен Моисей сна­чала всей мудрости Египетской? А есть ещё в Новом Завете такая соблазни­тельная притча о блудном сыне, где отец более ценит того, кто про­шёл через соблазны мира и научен­ внешним наукам, но вер­нулся к духовным цен­ностям, а не старшего сына – невин­ного, но и не спасён­ного.

Получа­ется, что Бог не может обойтись без сатаны? Иисусу нельзя спастись и спасти других иначе, как обратив­шись к внешним кесаревым силам, к полити­ческим интригам. И ни один епископ, будь то Иуда или Пётр, не может обойтись без денег или без сотрудниче­ства с властью. Дру­гой воп­рос, какой цели служат эти сатанинские сред­ства? И, между про­чим, раз­ре­шение этого воп­роса – тоже едва ли не сквозная тема всего Евангелия. Иисус обличает фарисеев за то, что для них внешняя сторона религии важнее духовного смысла, а скрупулёзное следо­вание букве закона обу­словлено ми­рскими мотивами. С другой стороны, Учи­тель сам нарушает субботу и оправдывает такое отступ­ле­ние, если оно преследует духовные цели. В таком случае, не подпадают ли под это оправдание са­та­нинский поступок Иуды, предав­шего Учителя, или же приказ Пилата о казни?

Теперь, когда мы догадались, под каким углом зрения сам Автор видит дей­ствующих лиц «ро­мана в романе», можно начи­нать толко­вание этих страниц.